– Ахинею нес, – приговорила Соня и с неожиданной прозорливостью заключила, что он поехал прятать пистолеты, а в назначенный день они туда приедут с Кукольниковым и будут стреляться. – Если чего похуже не придумали, – заключила она.
Настала пауза, в продолжение которой Надя Мамай, благонравно опустив ресницы, смотрела в стол, а Соня, напротив, сверлила Филиппа требовательным взором. Наконец она спросила, не придумал ли Филипп что-нибудь такое, чтобы дуэль не состоялась. Промелькнула мысль о том, что можно было бы пойти, куда следует, и настучать на дуэлянтов. Но в этом предположении было что-то нестерпимо глупое и гадкое. К тому же доказать преступный умысел было бы непросто.
Минут пять Соня ждала, и молчание, тревожимое ее взглядами, становилось все тяжелее.
– Ну, раз так, – сказала она наконец, – давайте разложим все по полочкам. Пистолеты Максик спрятал, значит, нам до них не добраться. Раз. А хотела бы я знать, откуда у него на эту дрянь деньги? Я не могу себе трусов вдоволь купить, а у него – пистолеты! Ладно. В милицию нам тоже нет никакого смысла ходить. Очень мне надо им в Кресты передачи таскать. Два.
Тут Надя подняла голову, и ее глаза встретились с глазами Сони.
– Дуэль может состояться… – начала Надежда.
– … при достаточном количестве участников, – завершила Соня. – Если один куда-то денется, не будет же другой стрелять в кого попало. Филя, они же в вас стрелять не будут? Отлично!
Изумленный Филипп спросил, куда же денется один участник? Соня в ответ улыбнулась ему так печально, что Филиппу отчего-то стало нестерпимо жалко самого себя.
– Да, – сказала Соня, – никуда не денешься. Вот я сделаю что-нибудь с Гошенькой, и не будет никакой дуэли. Что же, – усмехнулась она, – раз вы, Филечка, отказались (отказались, Филечка, отказались!), придется мне. Устраивайте здесь хоть суд-пересуд, все равно – Максик ни в чем не виноват. За что же, спрашивается, его? А по Гоше я буду всю жизнь плакать.
Тут вступила Надя, и голова у бедного Гордеева помутилась окончательно.
– Филипп Юрьевич, – сказала она, – вы очень добрый. Вы своих друзей ни за что не обидите. А что вы скажете, если они друг друга замочат? Вот реально закатят друг другу в лоб и будут лежать холодненькие. А вы, такой умный и справедливый, подумаете и решите, кто был прав, а кто наоборот. Ну, решите, решите это сейчас! Сделайте так, чтобы тот, кто прав, остался жив. А-а, вы не можете! Вот вы уперлись в то, что и этот вам друг, и тот вам друг, и плевать вам, что они друг друга укокошат. Вам бы только свою невинность соблюсти. Вам бы только знать, что вы ни того не обидели, ни этого.
– Филя, – сказала Соня, – вы не горюйте. Вы же не виноваты, что вы ни в чем не виноваты. – Она сняла ногу с табуретки, осторожно обошла стол и поцеловала Филиппа. – А я виновата. А раз я виновата, должна я за собой убрать или нет?
– Вот именно, – сказала Надя. Ноздри ее вдруг раздулись, и глаза сверкнули грозно. – Женское чувство вины, к вашему сведению, это такой драйв, что мужику его не выдержать. Разорвет мужика, ясно вам? А Сонечка сделает что-нибудь такое, чтобы виноваты были только виноватые. Или вы думаете, что если кто хороший, так он и прав? Ясно вам, благородный друг?
– Соня, – сказал Филипп, – вы опять за свое?
– Да уж не за ваше, – буркнула Надежда.
– Простите меня, Филя, – сказала бледная Соня. – Я была дурочка, когда просила вас убить Гошеньку. Вы же, миленький мой, права не имеете его убивать. А я его люблю, я из-за него мужу изменила. Муж страдает, ночью перед окошком сидит, пистолеты вот купил. А Гоше все по барабану. Я его люблю, а больше он и знать ничего не хочет. Вот вы мне скажите, справедливо, если Гошенька Максика застрелит? А если Максик его убьет, справедливо, чтобы он потом всю жизнь мучился? А он мучиться будет, будет, потому что он тоже хороший. Так уж лучше я это дело сделаю, и пусть у меня на сердце всю жизнь камень лежит. – Тут Соня стиснула ладони перед грудью. – Только я в тюрьму не хочу. У них нет никакого права меня держать в тюрьме! Мне можно, понимаете!
И тут она с неожиданным выражением в лице принялась оглядывать Надежду. Нетерпеливое, даже исступленное ожидание было в нем, но не это поразило Филиппа – любопытство без затей билось в каждой жилочке измученного Сониного лица. Соня как будто ожидала от нее решительного слова, а Наденька Мамай словно бы знала, чего от нее ждут. Знала, да только мешкала. То ли вспомнить не могла, то ли сказать боялась.
– Если я правильно понимаю, – сказала наконец Надя, – нужно придумать такой способ, чтобы никаких следов…
– Вот именно, никаких следов.
– Женщины, вы сошли с ума!
– Филя, не мешайте Наденьке вспоминать.
– Еще скажите, что она вспоминает, как убивала последний раз?
– Вспомнила, – сказала Надя, сосредоточенно глядя Соне в переносицу. – Но предупреждаю – это было в кино.
– Ну и что? И в кино же не все дураки.
– Вот что, – сказала Надя, – нужно положить рядом со спящим сухой лед. Лед будет испаряться, а из него будет выделяться какой-то газ. Тот, кто спит, будет дышать, дышать этим газом и надышится. И ничего не останется. Только лужа.
– Лужа – это ерунда. Мало ли отчего лужи бывают. Потом этот лед можно в цветочный горшок сложить, все впитается.
– Тот чувак в кино, который лед подложил, он симпатичный…
– Тем более, – сказала Соня. – Нечего тут и думать.
Лицо ее вдруг некрасиво сморщилось, Соня уткнулась в ладони и минут пять не отнимала рук от лица. У нее не вздрагивали плечи, она не всхлипывала, только слезы вытекали между пальцев, как вытекает вода, когда человек умывает лицо.
– Вот и все, – сказала она, когда унялись слезы. Филипп и не заметил, в какой момент его гостьи оказались рядышком. Надя вдруг крепко обняла Соню и поцеловала.
– Вы меня замучаете, – сказал Филипп. – Я не могу сказать Гоше – берегись! Чего доброго он расскажет об этом вам, Соня, и тогда вам придется так врать и выкручиваться, что лучше бы вам сразу перерезать ему горло. Я бы разыскал вашего мужа, Надежда Мамай, да ведь он решит, что я сумасшедший. Спятил на почве ученых штудий. А то и о вас чего-нибудь подумает. Про Макса нечего и говорить. Макс и сам-то спит и видит…
Тут Филиппу пришла в голову мысль о том, что, может, еще неизвестно, чего на самом деле хочет Макс. Но додумать эту мысль он не успел. Дамы в один голос принялись убеждать его, что добыть сухой лед должен непременно он. Когда же Филипп решительно взбунтовался, они как будто обиделись.
– Вы, Филя, только и можете, что студенток охмурять!
Удивительно, но очевидная бессмысленность этой фразы исчерпала разговор окончательно. Филипп даже заявил, что знает одного мороженщика, у которого в тележке нет холодильника, а лежит сухой лед. И обсуждать вдруг стало нечего. Кончилась судебная сессия. Приговор бедному Кукольникову состоялся, и некому было его оспорить.
Три дня Филипп Гордеев не видел ни Сони, ни Нади. Он выключил телефон и безвылазно сидел дома, совершая лишь осторожные набеги на ближайшую молочную лавку. Постепенно он убедил себя в том, что все происходившее у него в кухне было мороком. Это предположение утешило Филиппа настолько, что в середине второго дня он включил телефон. Аппарат тут же разразился громом, и незлопамятная Валерочка Уткина сообщила, что расписание согласовано и что послезавтра у него консультация. Вот так на четвертый день Филипп разрешил свое уединение.
Стоя у окна в факультетском коридоре, он увидел в стекле сквозь зеленый пушок подсыхающего аспарагуса Надино отражение. Она незаметно подошла и тихо стояла у него за плечом. Филипп немедленно почувствовал такую тоску и усталость, что впору было найти укромный угол, лечь, вытянуться и забыть обо всех студентках на свете. Трехдневное дезертирство не привело ни к чему. События шли своим чередом и не думали рассасываться.
Надежда тронула его за рукав, поздоровалась. Он ответил, кивнув отражению, и так они разговаривали дальше. Впрочем, Надины речи были кротки, в них не было опасного сарказма, и мало-помалу Филипп начал говорить с отражением своей студентки довольно уверенно. Тут, кстати сказать, открылась одна увлекательная подробность: Надино отражение в грязноватом стекле было гораздо моложе удержанного памятью оригинала. Встревоженный таким преображением, Филипп и сам не заметил, как развернулся лицом к собеседнице. И мутное стекло не обмануло его! Необъяснимо помолодевшая Надя сделала крохотный шажок от Филиппа.
– Зачем вы так смотрите на меня?
А поскольку Филипп замешкался с ответом, сообщила, что послезавтра Макс выходит на работу. И это, как сообразил Филипп, могло означать только одно: ребра Макса не тревожат и злосчастный поединок вот-вот состоится.
– Так, – сказал он металлическим голосом и уперся ладонями в подоконник. – Сейчас я иду к Максу и рассказываю… Я рассказываю ему все! Все, милая Наденька!
– Так, – сказал он металлическим голосом и уперся ладонями в подоконник. – Сейчас я иду к Максу и рассказываю… Я рассказываю ему все! Все, милая Наденька!
Умирающий аспарагус заметался под напором гневного голоса.
– Бедный вы, бедный, – грустно сказала Надя. – С вашими друзьями дружить, что пальцы в розетку совать. С ними ничего не сделать. Двое жаждут крови, третья одержима комплексом вины, и будьте уверены: своего любовника она истребит.
– Вам-то это все зачем? – с отчаянием проговорил Филипп. – Пусть бы оно без вас шло.
– Как-нибудь на досуге объясню, – сказала Надя, – если слушать захотите. Теперь вот что, будьте дома нынче ночью и завтра днем.
– Вы зайдете? Позвоните?
– Может быть, да, может быть, нет.
– Ладно, я буду ждать. Только знаете, последние дни я слишком часто стал вас ждать.
– Вам это не нравится?
– Я боюсь, что это не понравится вам.
– А вы не бойтесь.
Они вышли на набережную и незаметно для себя и почти без разговоров добрели до Петропавловской крепости. На лугу кронверка они уселись под деревом и молчали так долго, что Филиппу показалось – Надя забыла о нем. Он осторожно посмотрел на ее профиль, и Надя медленно повернула голову навстречу взгляду.
– Если бы я могла, – проговорила она почти беззвучно, только губы шевельнулись. – О, если бы я только могла спрятать вас. – Теперь слова стали слышны. – Хотя бы на месяц! Да что я говорю! Я бы могла спрятать вас и на месяц, и на два, и на три… И они бы поискали-поискали да и сделали без вас все, что им положено. Но вот что: я боюсь. Вы увидите, что они натворили (а уж они натворят, будьте уверены), и решите, конечно, что это ваша вина. Потом вы немного подумаете, поймете, что во всем виновата я, и мы никогда не напишем нашу курсовую.
– Черт с ними, – сказал Филипп, – я очень люблю их, но черт с ними хотя бы на два часа! Было бы очень любопытно – где вы меня станете прятать?
– Я бы спрятала вас, как Кощееву смерть. А завтра вы все-таки будьте дома. Филипп… – она выдержала паузу, – …Юрьевич, как вы думаете, что такое естественная смерть?
– Кощея?
– Блин! Вы что, издеваетесь? Кощей же бессмертный, у него не может быть естественной смерти.
Филипп закрыл глаза и медленно вдохнул аромат городского тлена. Облетевшие листья, остывающая земля и привкус бензинового смрада, переползающий из-за канала – он почувствовал все разом и неожиданно растрогался до слез. Филипп потряс головой, стиснул двумя пальцами переносицу так, что перед глазами разошлись фиолетовые круги, дождался, пока сырость отступила, и сказал, что естественные причины они потому и естественны, что не заключают в себе ничего противоестественного. „Вот, скажем, грипп или язва желудка. И чем дольше человек болеет, тем естественнее кажется окружающим причина его смерти“. – „Ну, они вас и достали!“ – проговорила Надя с некоторым даже ужасом. – „А послушайте, Филипп Юрьевич, сегодня меня звали на одну вечерину. Не пойти ли нам вместе?“ – „Зачем?“ – спросил Филипп. Он вдруг ясно почувствовал, что может просидеть под этим деревом до темноты. „Да вы что, засыпаете что ли? Затем и пойти, чтобы не думать про язву желудка!“
Она поднялась стремительно и потянула за собой Филиппа. „Авантюра, – сказал Филипп, – авантюра. Преподаватель, идущий на студенческую вечеринку, смешон“. – „Не всегда, не всегда“, – возражала Надежда. – Вот я вам расскажу…» – и они уже шагали мимо кирпичных бастионов к Иоанновскому мосту. На мосту, не сговариваясь, остановились и глянули вниз. Сытые селезни рассекали мелкую воду и сверкали изумрудным оперением.
– Как же я забыл? – сказал Филипп. – Если способность любить естественна (а это так!), то и смерть от любви естественна. – Ему стало весело. – Так где ваша вечеринка, мадам Мамай?
К великому конфузу Филиппа вечеринка оказалась днем рождения того самого Сергея Вертихвостова, которым его пугала Надя.
– Неловко, – сказал Филипп, – я с пустыми руками. К тому же он на меня странно смотрит.
– Он ревнует, – объяснила Надежда, – но от любви он не умрет. Не обращайте внимания. Считайте, что вы подарили ему сильные ощущения. Или ревность это не круто?
Сидевший во главе стола Вертихвостов выпил водки и, приобняв рослую барышню по правую от себя руку, мрачно смотрел на Филиппа. Гордеев покашлял в ладошку. Крохотная рюмочка была холодна и тяжела, точно ртуть в нее налили. Движением скупым и точным (несомненно, кто-то направил его руку) Филипп поднял посудинку, и тут же холод от запотевшего стекла пробежал пальцами правой руки к плечу, освежил веселым морозцем гортань и дохнул на сердце, так что оно сжалось в веселом предчувствии. «Боже мой, – подумал Филипп, – это же оно!» Утренняя пауза явилась не в срок и, несомненно, по его произволу. Оставалось наполнить это сверкающую пустоту собой и всеми, кто случился у этого стола. Он остался сидеть, лишь развернулся лицом к новорожденному и расправил плечи. О, как он любил в этот миг Сергея Вертихвостова! Этой любви поверили все. И мрачная тяжесть ушла из глаз новорожденного. И ледяная капля водки согрела гортань, а сердце рассмеялось.
– Вы колдун! – шепнула Надя.
– Я – доцент! – строго ответил Филипп, и на краю зрения промелькнуло растерянное лицо Вертихвостова.
– Соглашайтесь на волшебника, – проговорила Надя, сверкая глазами. – Вертихвостов на три минуты стал человеком и чуть не помер. Волшебник, волшебник!
Тем временем Вертихвостов с преувеличенной пьяной четкостью выбрался из-за стола, подошел к Гордееву, склонился, стиснул локоть.
– Умм-моляю, – сказал он. – Три минуты. Поговорить, – прижал ладонью карман на рубахе. – Ты поскучаешь, Надин? – Кивнул кому-то, и бокал перед Надеждой наполнился. Он стиснул локоть сильнее и почти силой поднял Филиппа.
В кухне Вертихвостов ударил кулаком в ладонь, трижды прошелся между раковиной и холодильником, остановился перед Филиппом, звонко хлопнул себя по ляжкам и с отчаянием, неизвестно откуда взявшимся в лице и голосе, спросил:
– Что вы сделали сейчас? Вы для этого, вы для этого пришли? – На минуту спохватился. – То есть я типа рад… Препод на дне рождения… Надька млеет. А что вы сделали сейчас? Со мной что сделали – не врубаюсь! Валька мне пять сотен полгода как должен. Я его не звал! Я его за столом увидел, у меня во рту кисло стало. Под коньячок, блин!
А вы, уважаемый Филипп Юрьевич, две минутки поговорили, рюмочкой туда-сюда подвигали, и – все. То есть я уже Вальку-клеща люблю и не то что простил, а типа того, что сам прощения попрошу. М-минуту! – сказал он. – Не перебивать! У меня – рождение. Я еще наговорю. Значит, теперь Вальку любить! Значит, Вальку в убыток! А мне все по барабану, я, как дурак, радуюсь. Отлично! Но наши радости продолжаются. К Надьке Брасс три года… Замуж вышла назло мне. Мамаем стала. Ладно, думаю, все равно доберусь! Теперь приходит бесценный гость – это вы, Филипп Юрьевич, бесценный гость – и я уже счастлив, потому что Надька с вас глаз не сводит. В голове не помещается! Выходит, что этого я и хотел, только мне соображения не хватало. А тут вы – раз! – и все в моей тыковке на месте.
Рубаху на груди Вертихвостова прохватило потом, кой-где ткань прилипла к телу, и стало видно, какой он здоровенный парень.
– Филипп Юрьевич, – отчетливо и трезво сказал Сергей, – вы что, про каждого что-нибудь знаете? Вот так вот, наведете на человека чертово свое гудение, и готово – уже знаете.
– Сергей, – сказал очумевший Гордеев, – что за бред, какое гудение? – Но тут же сообразил, что это его пустота, его великая пауза и в самом деле накрыла своим прозрачным колпаком то ли все застолье, то ли одного Вертихвостова.
– Из меня, извините за выражение – прет! – проговорил Вертихвостов яростно. – Вам, понятно, все равно, а я свои подробности берегу. А что вас в кухню увел и распинаюсь тут, так это исключительно, чтобы не разорвало. Вы, кстати, не можете это как-нибудь выключить?
Дивясь себе, Филипп сосредоточился. Пауза полнилась голосами. То соединяясь в хоре, то разделяясь, они выводили что-то бессловесное, и он, ужаснувшись внезапному знанию, ощутил, что его прекрасные купола исчезнут не раньше, чем оборвется этот хоровой дивертисмент.
– Послушайте, – сказал Филипп, – мне кажется, я здесь ни при чем. То есть, почти ни при чем. Уймите вы свои откровенности! Ну, хоть пойте «В лесу родилась елочка», и, глядишь, оно от вас отстанет.
«Господи, воля твоя! – поразился Филипп, глядя на внезапно исказившееся лицо Вертихвостова. – А он ведь и в самом деле скармливает моей пустоте какой-нибудь бред!»
Вертихвостов тряхнул головой, плечи его напряглись, он зажмурился изо всех сил и вдруг вздохнул прерывисто, как человек, вырвавшийся из толкучки. В тот же миг из комнаты послышался взрыв голосов. Исход Вертихвостова из пустоты был если и не понят, то уж замечен несомненно.