– Я по части ведения боя крепче, – отшучивался Крупеня.
– Я это понимаю, – отвечал Пашка. – Я ценю это у вашего поколения, но это разве все?
Крупеня знал, что не все. Знал и другое – заполнить пробелы уже не удастся. И надо доживать жизнь без Писарева и Достоевского. С одним умением воевать. Только бахвалиться этим нечего. Хотя это, пожалуй, единственное, что ему зачтется, когда положат его в конференц-зале заострившимся носом кверху. Что бы там ни говорили, а ордена и медали на подушечке у него будут настоящие, добытые кровью. А остальное – дым. Жаль, черт возьми, жаль, что он не написал повести о коте. Как великолепно он отползал на брюхе, как он сохранял свою белоснежную индивидуальность. Как брезгливо отходил он от ящика с песком, так до конца и не привыкнув, не примирившись с тем, что у него, красавца, могут быть такие вульгарные потребности. И тут на него, Крупеню, подействовала форма – картотека «животной» литературы. Почему он тогда не спросил, много ли в картотеке было собак, слонов, коров? Интересно бы посмотреть…
К утру он задремал, а когда проснулся, дома уже никого не было. Он попил чаю, постоял у окна кухни – напротив строили новый дом, и ему нравилось на это смотреть, подавил бок – пока не болело, и стал собираться на работу. Не сметь! Все в порядке. Надо закончить сегодня эту историю с «телегой» на Олега (ишь ты, как в лад). Поговорить с Асей. Чего-то она сразу засуетилась. Позвонить Василию. Это черт знает что! Сын ушел из дома, а этот принципиально не реагирует. Это аномалия. Так не бывает. Еще что? Да! Опять сдохли рыбы в редакционных аквариумах. Надо убрать из холла эти аквариумы. Вовочкино нововведение. Хватит экспериментов. И еще его приглашали сегодня на заседание секции публицистов. Благодарю покорно! Заседайте без меня! Хватит! Бок не болел. Не сметь! Не сметь вспоминать о боли! Дрессированные мысли отползали на брюхе.
Соседка по гостиничному номеру Зоя собирала чемодан. Ася еще лежала и наблюдала за Зонными хлопотами. Чемодан был большой, мягкий, на молнии. Зоя побросала в него свертки, сверточки, пакеты, и теперь чемодан не закрывался. Тогда она высыпала все на пол и снова начала бросать, уже сердясь, но молния и на этот раз не хотела стягивать раздувшееся чемоданное чрево.
– У меня есть пустая сумка, – сказала Ася. – Возьми. Зоя метнулась в прихожую.
– Я вам потом вышлю!
– Ради Бога! – Ася махнула рукой. – И не думай.
Уже через пять минут и чемодан и сумка стояли рядом, и Зоя, вздохнув, села прямо на пол. Лицо у нее стало облегченным и спокойным.
– Кого-то к вам вместо меня подселят? – сказала она.
– Мне все равно, – ответила Ася. – Мы с тобой ведь почти не встречались.
– Вы всегда приходили поздно!
– И буду! – засмеялась Ася. – Куда мне торопиться. Ты мне лучше скажи – ты довольна, что побывала в Москве? Видела что-нибудь интересное?
– Много. Нас водили. И новый цирк видела, и новый МХАТ, и Шмыгу. И в церкви была.
– Тоже водили?
– Тоже. Показывали картины.
– Понравилось?
– Как вам сказать? Красиво. Но от этой красоты мне лично становится грустно.
– Это хорошо…
– Хорошо? Нет, это как раз плохо. Человек должен быть добрым, энергичным…
– А иногда – грустным.
– Почему?! – возмутилась Зоя. – Почему?
– Для разнообразия. Ну, представь, что все вокруг тебя всегда бодрые и энергичные…
– А я других вокруг себя и не держу. Нос повесил – катись.
– Ишь ты… Мы когда с тобой встретились, ты сказала: «Меня зовут Зоя. В честь Зои Космодемьянской». Зачем ты так говоришь?
– Потому что имя у меня странное. Сейчас никого так не называют. Я была одна и в классе, и в лагере. И вообще я ни разу не встречала ни одной Зои. А с одним парнем раз познакомилась, он спрашивает: «Зоя? Это что за имя? Может, Зая?»
– Он шутил.
– Ну, да! Он действительно не знал. И никогда не слышал про Зою Космодемьянскую.
– Он не русский?
– Коля Сидоров? Просто не слышал!
– Не может быть!
– Еще как может! Я ему о ней рассказала.
– Вот он этого и хотел. Чтобы ты рассказала.
– Да нет же! Удивился. Говорит, про «Молодую гвардию» знаю, про Матросова знаю, а про Зою не слышал.
– Странно!
– Как хотите считайте.
– У тебя есть дружок?
– Навалом!
– Я про единственного.
– Между прочим, – Зоя в упор посмотрела на Асю, – я уже жила с мужчиной.
Ася покраснела. «Тьфу ты, черт! – подумала она. – Зачем она так? И чего она ждет от меня?»
– Ты считаешь, что об этом надо объявлять по радио?
– Вы так спросили меня про парня, будто я в шестом классе.
– Извини, – сказала Ася. – Это меня не касается. – И в душе возмутилась. Почему не касается? Девочка совсем! Вожатая. И так обнаженно, откровенно: жила с мужчиной. – Об этом, Зоя, не сообщают встречным и поперечным.
– Вы ведь тоже первую ночь не пришли ночевать. А у вас есть муж, между прочим!
– Господи! Да я же была у подруги.
– Тайна?! – ехидно сказала Зоя. – Просто все вы взрослые, когда сами что делаете – вам можно, а нам ничего не прощаете.
– Кто тебя не простил?
– Я в свои дела вмешиваться не даю. – Зоя решительно встала. – Мне пора. Вам, точно, сумка не понадобится?
– Точно.
– Спасибо. – Зоя улыбнулась. – Я люблю добрых людей. Я сама добрая. У вас есть французская пудра?
– Нет, – сказала Ася.
– Тогда я вам оставлю одну коробку. Я пять штук купила.
Ася не успела отказаться, как она уже раскрыла молнию, и свертки снова вывалились из чемодана на пол. Потом рванула один, и оттуда высыпались коробочки. Матовые томные женщины с картинки уставились в пять разных точек гостиничного номера.
– Возьмите! – Зоя протянула Асе коробочку.
– Спасибо! – сказала Ася. – Но это ты зря.
– Почему зря?! – строго сказала Зоя. – За ними, знаете, какая давка была. Один парень взял двадцать штук.
– Спекулянт, наверное…
– Я тоже так подумала. Хотя, может, и жене впрок, лет на пять… Есть же заботливые! – Она снова затолкала все в чемодан. – Ну, я тронулась. Будете в Ростовской области – заезжайте. Сядете вечером в поезд, утром в Сальске.
– Спасибо, – ответила Ася. – Может, когда и занесет судьба.
Когда Зоя ушла, Ася стала собираться. Вчера она вернулась поздно, а в номере – пир. И Зоя вызывающим жестом приглашает – присаживайтесь.
… На столе вино, водка, колбаса, яблоки. Несколько девчонок. Вид у всех усталый: до одурения бегали по магазинам, «скупались». И теперь хвастали друг перед дружкой кофтами, колготками, шампунями, лаком для ногтей, сумками, ресницами, мохером, сыром «Виола», туалетной бумагой, набором соломок для коктейля, деревянными бусами, импортными трусиками, босоножками. Убегали к себе, приносили свертки, примеряли, перепродавали, менялись, сокрушались, радовались, ссорились. В номере было душно, как в бане. И пахло мылом.
– Барахольщицы, – незлобно сказала Ася. – Другим что-нибудь оставили?
То да се… Что почем… Какая была очередь… Рассказывали охотно, с юмором. Как пристроились к продавщицам, возвращавшимся с обеда, и первыми вошли в магазин, как дважды оборачивались в очереди, потому что давали «пару только в одни руки, а мне – хоть застрелись – надо три пары». Как научились за это время по виду определять, к кому из продавцов можно «подсыпаться», к кому нет.
– Им тоже жить надо. Молодые! И то хочется, и другое, а мне рубль ничего не стоит переплатить.
Ася подумала: у нее вот так не получается. Ей стыдно переплачивать. Она просто провалилась бы сквозь землю, предлагая за чулки лишний рубль. Не умеет – и все тут. И уже понимает, что не доблесть это. Большинство-то ведь умеют. У такого способа торговли появились даже свои теоретики. Дефицит, наценка за услугу – как определенная форма обслуживания.
А Зоя напялила розовую кофточку с ромашкой на левой стороне груди – последний писк моды, – подбоченилась и высказалась:
– Все-таки в Москве кое-что можно купить… Я раз в очереди постою, померзну, зато потом буду в тепле и красоте. Это вы тут в любой момент можете что-то купить, а мне этот семинар Бог послал. И никто сейчас ради Третьяковки сюда не едет. Купи репродукции и смотри. А кофточку надо иметь живую.
Ася увидела: девчонкам высказывание не понравилось. Одна, маленькая, простуженная («За голубым мохером стояла»), так и сказала:
– Ты из нас хабалок не делай. При чем тут Третьяковка? Я, например, два раза туда ходила. И в третий раз пойду. – А потом Асе, печально: – Времени мало. Поручений столько надавали.
И будто перевернули пластинку. Стали жаловаться, сколько не успели, не сумели увидеть. Как приходилось выбирать, куда ехать, в «Пассаж» или Останкинский музей. Думаете, просто?
– Это вам тут хорошо, на месте. Сегодня – «Пассаж», завтра – музей. А если есть только сегодня, тогда что?
– Приедешь с пустыми руками – засмеют. Поручения не выполнишь – в другой раз не пошлют.
– А потом – возвращаешься и думаешь: дура я, дура. Что я в Москве видела?
– Им тоже жить надо. Молодые! И то хочется, и другое, а мне рубль ничего не стоит переплатить.
Ася подумала: у нее вот так не получается. Ей стыдно переплачивать. Она просто провалилась бы сквозь землю, предлагая за чулки лишний рубль. Не умеет – и все тут. И уже понимает, что не доблесть это. Большинство-то ведь умеют. У такого способа торговли появились даже свои теоретики. Дефицит, наценка за услугу – как определенная форма обслуживания.
А Зоя напялила розовую кофточку с ромашкой на левой стороне груди – последний писк моды, – подбоченилась и высказалась:
– Все-таки в Москве кое-что можно купить… Я раз в очереди постою, померзну, зато потом буду в тепле и красоте. Это вы тут в любой момент можете что-то купить, а мне этот семинар Бог послал. И никто сейчас ради Третьяковки сюда не едет. Купи репродукции и смотри. А кофточку надо иметь живую.
Ася увидела: девчонкам высказывание не понравилось. Одна, маленькая, простуженная («За голубым мохером стояла»), так и сказала:
– Ты из нас хабалок не делай. При чем тут Третьяковка? Я, например, два раза туда ходила. И в третий раз пойду. – А потом Асе, печально: – Времени мало. Поручений столько надавали.
И будто перевернули пластинку. Стали жаловаться, сколько не успели, не сумели увидеть. Как приходилось выбирать, куда ехать, в «Пассаж» или Останкинский музей. Думаете, просто?
– Это вам тут хорошо, на месте. Сегодня – «Пассаж», завтра – музей. А если есть только сегодня, тогда что?
– Приедешь с пустыми руками – засмеют. Поручения не выполнишь – в другой раз не пошлют.
– А потом – возвращаешься и думаешь: дура я, дура. Что я в Москве видела?
Девчонки поскучнели, растравили себя. Ася стала утешать: не переживайте, еще приедете, и не раз. Молодые. Все впереди.
– Жить бы здесь, – сказала простуженная.
Выяснилось, эту тему между собой прокатывали. Кто-то даже сбежал с семинара – выписать адреса организаций, где принимают иногородних.
– Всюду черная работа, – сказала Зоя. – Что я – чокнутая, на стройку идти или в дворники?
– Плевки подметать – это идею иметь надо!
Ася встрепенулась. Кто там говорит об идее? Какая идея имеется в виду?
Все оказалось просто. Речь шла о Любе Полехиной, которая играла в фильме «Дочки-матери».
– Но путь через черную работу – это путь или не путь? – допытывалась Ася.
– Если точно знать, чего добиваешься… а – Если гарантия…
– Ради кино, конечно, можно и помучиться…
Но вдохновляющей сверхидеи, как у Любы Полехиной, ни у кого из присутствующих не оказалось.
Ночью, когда Зоя уже спала, Ася записала весь разговор. Многолетняя привычка, выработанная еще с тех времен, когда газета казалась ступенькой к чему-то большему. Факультетские иллюзии, что итогом жизни должна быть книга. Теперь, честно говоря, она в этом не уверена. Но блокноты тем не менее остались – как привычка. Кончается год, и «выжимки» из них она переписывает в общую тетрадь. Интересные получаются странички. Рядом в блокноте появились записи о герое и убийце – одногодках, чем-то даже похожих парнишках. Один кинулся спасать машину, другой порешил отца. Биографии у обоих в самом общем, как под копирку – школа, армия, ранняя женитьба. Мамы обе еще молодые, где-то около сорока. Транзисторы, телевизоры, мечты о мотоцикле…
Если хочешь что-то объяснить другим, прежде объясни себе. В этих общих тетрадях Ася много лет сдает экзамен на право объяснять. Иногда там три, четыре варианта объяснений, а экзамена у себя она так и не принимает.
Вот и сейчас.
Девочки… Пьют водку, курят. Когда на шее пионерский галстук, это зрелище шокирует особенно. А без галстука? Это взбрыкнула во мне дурная педагогика: «А еще октябренок!», «А еще пионер», «Комсомольский значок нацепил…». Это похоже на магазинную перебранку: – «А еще в шляпе», «А еще в очках». Аксессуары есть только аксессуары. И ничего они не прибавляют и не убавляют. Дело не в том, что в галстуках… Дело не в том, что они пили – они ведь, бегаючи по магазинам, замерзли, бедняжки. Дело в заурядности факта: пьют, потому что «принято». Умеют. А вот вопрос, что главнее – тряпки или музеи, – еще не решен. Наша проклятая бесконечная нехватка! Будь у нас эти тряпки, ведь не было бы вопроса! (Безнравственность – как результат бесхозяйственности?) Были бы у них другие интересы? Наверное. К чему фантазировать, если нет у них ясности в вопросе «вещного» и ««духовного»? Что же просигналят они пионерским горном? Где выбросили кофточки? Люба Полехина – пример в споре Полехина и Ломоносов? Один пешком из Архангельска, другая – через черную работу. Обалдеть можно от такой параллели.
Один раз и я зашла в ГУМ и сразу же вышла. Ненавижу эту толпу, алчную, распаренную, все хватающую. Люди не узнают себя в зеркалах. Они и на самом деле не похожи на тех, какими были, когда вышли из дома. Толпа, именуемая очередью, лепит из тысячи индивидуальных одно-единое лицо. А когда ты потерял свое лицо, когда ты – это не ты, разве важно, как ты начинаешь выглядеть, как двигаться, как вести себя, как говорить? Ненавижу толпу? Но она ведь из этих девчонок! Но я на самом деле ненавижу. Там, в толпе, у меня не хватает никаких сил для объективности. Тут, под лампой, я смотрю на нее иначе. Даже понимаю. Какая же реакция во мне более точная? На какую можно положиться? Мания истолкований… Недоверие к непосредственному чувству. Мне кажется, или мы все этим грешим? Надо понаблюдать…
И сейчас, собираясь на работу, Ася продолжала думать о девчонках. В голове бродили отрывочные мысли из какой-то будущей, еще не написанной статьи.
«Запуталась, – подумала она. – Наплету такое, что со мной и разговаривать больше не станут. Мысль должна быть ясной. Но где ее взять, ясную мысль? Такая каша. «Я уже жила с мужчиной»! Произнесла как «я уже большая»! Если бы я у нее спросила, ну и как, она бы ответила четко и ясно».
С Зои мысль перекинулась на девочек из отдела – Калю и Олю. Длинноногие, красивые девчонки – сразу после университета. Каля считалась дарованием. Печаталась с восьмого класса. Лихая интервьюерщица. О ней говорили, что она слегка ранена фрейдизмом, но что с возрастом это пройдет и тогда она подымется до уровня Священной Коровы, а может, в манере письма и превзойдет ее. Корова лягала ее нещадно, она не любила тех, кто наступал ей на пятки. Оля была без дарования. Отец у нее – известный писатель, и этого ей пока в жизни хватает. Она была дока по части тряпок, париков, перспективных моделей, по части писательских и киношных скандалов, и это было в ней главное. Сегодня она уже знала то, что будет только послезавтра. В сущности, это ведь тоже годится для газеты не меньше, чем умение складно написать.
Ася была обеим девицам ни к чему. Это было ясно с первой минуты. Невосприятие это носило отвлеченный характер, потому что никак их не ущемила, на ее место никого из девиц не прочили, просто в аквариуме с ценными породами золотых рыбок появилось существо беспородное и к тому же извлеченное из какого-то дальнего и забытого водоема. Рыбное сравнение пришло к Асе еще вчера, когда в аквариумах в редакции сдохли последние рыбки. С Калей была истерика. Ася бегала за нашатырем. Калю уложили на стол – дивана в комнате у них нет, – и она лежала, похожая на русалку, открыв до предела ноги в ажурнейших колготках, волосы свисали до пола, а Оля расстегивала широченный кожаный пояс на юбке. Асе тоже было жалко рыб, а Калю жалко не было. Ее истерика показалась ей нелепой, театральной, а поза на столе – непристойной. Но ее послали за водой, и она пошла, уже этим самим участвуя в любительском спектакле под названием «Сдохли рыбы». Потом вызвали редакционную машину и Калю отправили домой. Конечно, с Олей для оказания первой помощи. Оля, шмыгая носом – а может, и в самом деле взволновалась? – сказала Асе, что выведет Калю через другой вход, а не туда, где аквариумы. Это было верхом проникновения в душевные глубины подруги. И они уехали. В конце дня Оля сообщила по телефону, что Каля поела. Со своей стороны, она попросила Асю сделать так, чтобы аквариумы к завтрашнему дню из холла убрали.
– Девочки просят убрать аквариумы, – сказала Ася Крупене. – Там все рыбы сдохли.
– Здравствуйте! – протянул ей руку Крупеня. – Вот я наконец и услышал ваш голос. Сидите – молчите. Ну, думаю, ка-ак выдаст она нам что-то великое! Шучу, шучу!.. Но не совсем… Потолкуем?
– Давайте завтра, – сказала Ася. – Прямо с утра. От меня сейчас толку мало, я весь день отвечала на письма.
– Ну, давайте завтра, – согласился Крупеня. – Принесите свои соображения по плану. И вообще расскажите, какое у вас впечатление от нынешней вашей жизни.
– Хорошо! – Ася поднялась.
– А аквариумы уберем. Калерия закатила истерику?
Ася молча кивнула, потому что обсуждать с заместителем главного свое отношение к этой истерике она не хотела. А злое отношение не прошло: целый день она одна отвечала на звонки приятельниц Кали и Оли, и от бесконечных этих разговоров ответы на письма получались не самые умные. Самое же главное – гора писем не уменьшалась, а даже росла, потому что ежедневная почта приносила значительно большее число, чем-то, что уходило из отдела. Ася чувствовала, что попала в воронку, что ее крутит и засасывает, рождая в ней отвратительное ощущение паники. А тут еще предстоящая беседа с Крупеней. Зачем она? Все говорят, что он вот-вот уйдет. Эту послезавтрашнюю новость, как всегда, сообщила Оля. Она даже знала, кто придет на его место. Потрясный парень, рост 190, когда-то учился в ГИТИСе. «Двигается, как барс»