Но и тут он просчитался. Должного эффекта страшные слова, заключенные в бумаге следователя, на арестантку, чего он никак не ожидал, абсолютно не произвели впечатления. Никак не отреагировала она и на заключительную фразу, громко и с пафосом произнесенную следователем:
— …Родионова Елизавета Петровна, русская, из дворянского сословия, признается виновной в контрреволюционной деятельности против Российской Федеративной Советской Социалистической Республики и приговаривается к высшей мере социальной защиты — расстрелу.
Всего этого Лиза просто не слышала. Уши, будто плотно заложенные ватой, пропускали только какой-то гул — мозг защищался и отказывался воспринимать происходящее. Она была вся как-то сама в себе, и даже глаза словно смотрели не на окружающее ее пространство, а будто внутрь нее, никак не воспринимая окружающее.
Нервничая и злясь, Херувимов что-то сказал охранникам и выхватил из кармана револьвер.
Клацнули винтовочные затворы.
— Пли, — коротко скомандовал бывший пристав и надворный советник.
Раздался нестройный залп. Затем еще один и еще. Хищно щерясь, палил из револьвера старший следователь Губернской ЧК Херувимов, вкладывая в выстрелы всю свою ненависть к женщинам, и в особенной мере к той, что так испоганила вместе со своим паскудным муженьком-вором всю его жизнь и стояла сейчас в восьми шагах от него. Пули, выбивая куски кирпича, впивались в стену сбоку и поверх головы Елизаветы, одна из которых ударила рикошетом в плечо, сорвав материю вместе с куском кожи.
— Хватит, — скомандовал Херувимов, вытирая пенную пленку с уголков губ.
Охранники, глядя на мертвенно-бледную женщину, гоготали во все горло. Хреновская, надо сказать, жизнь у солдата, да еще в такой дали от родных хуторов. А тут — такое развлечение, ну, прям, театр.
Шутка. Это была всего лишь шутка, часто применяемая следователями ЧК для того, чтобы сломать человека и выбить из него нужные показания. Часто это им удавалось…
— Ну, каково? — подошел Херувимов к непо-движно стоящей Лизавете. — Не описались?
Он потрогал низ ее живота.
— Гляди-ка, сухо, — обернулся он к охранникам, как бы призывая их порадоваться этому факту вместе с ним. А потом, приблизив свое обезображенное лицо вплотную к лицу Лизаветы, сказал, сипло и глухо: — Запомни, сука. Это был всего лишь пробный расстрел. А вот завтра будет настоящий. Я тебе это обещаю!
Глава 16. ЗАПАДНЯ
Кабинет главного бухгалтера Савелий открыл менее чем за полминуты. Как хорошо, что он, еще будучи старшим инспектором Наркомата финансов товарищем Крутовым, проявил интерес к отчетным бумагам банка и полистал гроссбух, где, помимо прочего, были записаны адреса служащих банка.
— Вот! — воскликнул он, ткнув пальцем в одну из строк. — Густав Густавович Краузе, Большая Проломная улица, дом Блохиной. Да это совсем рядом!
Взяв с собой Сергея и Якима, Савелий вылетел из предбанника хранилища и почти бегом ринулся по коридору. По холлу банка, усеянного спящими красноармейцами, он почти бежал.
Открыв входную дверь, Савелий с Якимом направились по Большой Проломной в сторону большого двухэтажного дома с вычурной лепниной и небольшим ажурным балкончиком. Сергей, проводив их взглядом, остался у дверей банка.
Дверь в квартиру Густава Густавовича им открыли не сразу. Его экономка, судя по голосу такая же старая, как и он сам, долго спрашивала из-за двери, кто такие да зачем пожаловали в такую рань. Родионов официальным голосом велел немедленно открыть дверь, ибо, дескать, товарищу Бочкову, комиссару банка, в срочном порядке понадобился Густав Густавович.
Дверь наконец открылась, и, оттолкнув древнюю старушенцию, Родионов с Якимом направились в спальню.
Хранитель уже проснулся и встретил их сидящим на кровати в ночной рубашке и колпаке, кои вышли из употребления еще во времена комедиографа Гоголя.
— В чем дело? — спросил он, с тревогой поглядывая то на Савелия, то на Якима.
— Собирайтесь, Густав Густавович, — строго приказал Родионов, сведя брови к переносице. — Обстоятельства и комиссар товарищ Бочков требуют вашего немедленного прибытия в банк.
— Я никуда не пойду, — пискнул старикан, опасливо отодвигаясь от Родионова.
— Это почему же, товарищ? — спросил Савелий.
— Потому! — взвизгнул хранитель и предпринял попытку ретироваться из спальни, но был еще в начале пути перехвачен Якимом.
— Ты куда, папаша? — угрожающе прошипел ему боевик. — Тебе сказано идти, значит, надо идти.
— Вы что, не узнали меня, Густав Густавович? — вымучил из себя улыбку Савелий. — Это же я, инспектор Крутов!
— Знаю я, какой вы Крутов, — надевая на себя брюки и сорочку, произнес Густав Густавович. — Мне товарищ Бочков все про вас рассказал. Никакой вы не Крутов, а вор, налетчик и рецидивист. Ишь, чего удумали, банк ограбить.
— Значит, поэтому вы у кодового замка шифры сменили? — раздумчиво спросил Савелий, и необъяснимое покуда беспокойство охватило его, холодными иголками пронизав все тело. — А откуда Бочков узнал про меня?
— А мне откуда знать? — проворчал старик, продолжая одеваться. — Сообщили ему о вас.
— Кто, когда? — не на шутку разволновался Савелий, ежась от холодных иголочных уколов.
— Не зна-ю, — произнес старик по слогам, в упор посмотрев на Савелия. — Сказали, что вы не тот человек, за которого себя выдаете, и велели сменить код замка, а еще удвоили охрану. Так мы идем или как?
— Идем, идем, — заторопился Родионов и, взяв Густава Густавовича под локоток, потащил его к дверям.
— Вы куда? — спросила экономка, когда вся троица вышла из хозяйской спальни.
Яким предусмотрительно ткнул старика кулаком под ребра.
— В банк, куда же еще, — ответил ворчливо старик, сморщившись от боли и с опаской поглядывая на Якима.
Втроем прошли по коридору, как добрые, хорошие друзья. Густав Густавович шел посередине, как именинник, и его уважительно, как это могло показаться со стороны, поддерживали под руки Савелий с Якимом.
Экономка, семеня перед ними, распахнула входные двери, и трое мужчин вышли на занимающуюся рассветом пустынную улицу.
— А вы вернетесь, Густав Густавович? — вдруг тихо спросила старушка.
— Вернется, — ответил за хранителя Савелий.
* * *В подобного рода ситуациях Мамаю бывать еще не приходилось. Всякое бывало: и в одиночной камере он сиживал на хлебе и воде, и в железной клетке у всех на виду случалось проживать; и стреляли в него, и били, и порезать пытались не единожды. Но вот чтобы быть замурованным в каменном мешке, полном золота, — нет, такого казуса с ним еще не приключалось. И главное, было непонятно: что ему надо делать, чтобы выбраться отсюда?
Он присел на ящик со слитками и обхватил бритую голову руками. Стал думать. Но умные мысли не приходили. Вместо них в мозгу почему-то крутилась ухарская песенка про молодого вора, которому пошел фарт, и маруха Тамарка наконец полюбила его, бросив тщедушного форточника Веньку, его заклятого врага. Из-за Тамарки им пришлось драться на ножах, и гадский Венька, проворный, как уж, порезал фартового вора. Истекая кровью, вор приканал к Тамарке, но тело той уже остывало, ибо тоже была порезана насмерть мстительным Венькой. Тогда вор взял из дома наган и застрелил паскудого форточника, после чего, не вынеся разлуки с Тамаркой, пустил и себе пулю в висок. На этом весь фарт и вышел.
Потом вдруг вспомнился тот случай, когда громилы поручили ему первую работу: подломить галантерейную лавку на Солянке, которую давно уже пасли и знали, когда ее хозяин держит хорошую кассу.
Стояла глубокая ночь. Он неслышно подошел к лавке, выдавил стекло.
В лавке было темно, хоть глаз выколи.
Он зажег огарок свечи и стал осматриваться. Вот она, касса — несгораемый шкаф с висячим замком. Он достал фомку и, как учили дружки-приятели, продев ее конец между дужкой и корпусом замка, одним рывком выдернул дужку из петель.
А вот и денежки!
Они лежали в специальном ящичке с отделениями для крупных купюр, мелких и мелочи: серебра и меди. Он уже выгреб их до единой полушки и рассовал по карманам, как вдруг услышал:
— А теперь положи все на место.
Он вздрогнул и обернулся на голос, но разглядеть, кто это и где, недоставало света.
— Положи деньги на место, я сказал, у меня в руках ружье, — снова услышал он грубый голос, резко задул свечу и бросился наугад к окну.
Прозвучал выстрел.
У него заложило уши, он отпрыгнул в сторону и ударился о полки. Он не слышал, как с них посыпалась всякая галантерейная дребедень: зонты, трости, сумки, кожаные портмоне, ридикюли, брелоки…
Оглушенный, он пополз вдоль прилавка, но тут сильные руки схватили его за шиворот и поставили на пол.
— Ага, — воскликнул довольно хозяин лавки, — попался, ворюга!
Мамай попытался вырваться.
Не получилось.
— Пусти, гад, — прохрипел он, задыхаясь.
— Вот я щас тебе покажу гада, — кое-как расслышал он голос хозяина, и тяжелый удар в челюсть снова опрокинул его на пол.
Он взвыл и тут же получил удар ногой в живот, потом еще один и еще. Купчина, похоже, вошел в раж, и удары сыпались один за другим.
«Забьет он меня насмерть», — подумалось вдруг ему, и животный страх охватил все его существо.
После очередного удара хозяина лавки, изловчившись, он схватил его ногу и резко дернул на себя. Через мгновение послышался глухой звук, будто городошной битой ударили по железу, и долгий, невероятно долгий выдох. А затем наступила тишина.
Он с трудом приподнялся, по-прежнему ничего не слыша, нащупал в кармане огарок свечи, зажег. Огромный хозяин лавки лежал на полу возле несгораемого шкафа, и в его застывших глазах плясали крохотные огоньки от пламени свечи. Лавочник был мертв. Из правого виска его сочилась кровь, образуя черные в темени лавки ручейки, растекавшиеся по полу.
— Эко ты его приложил, — услышал он вдруг знакомый голос. — Ладно, ступай отседова, дальше мы сами как-нибудь управимся.
Фартовые гурьбой вошли в лавку. Он оторвал взор от мертвого лавочника и сказал, едва справляясь с непослушными губами:
— Итэ он сам башыкой оп жилесный ящик упал.
— Оправдываться перед легавыми будешь, — хмыкнули на это фартовые и прогнали его из лавки.
Это был первый мертвяк Мамая. Случайный, ведь он не хотел убивать лавочника.
Потом было еще семнадцать. Абсолютно не случайных…
С той стороны в бетонную стену стукнули: тук, тук. Тук, тук, тук. Условный сигнал, обозначающий, что все в порядке.
Он ответил: два стука, потом три. Дескать, у меня тоже порядок.
А потом стена отворилась…
* * *— Значит, секрет в том, что проходит полтора часа и срабатывает часовой механизм? — допытывался у Густава Густавовича Савелий, еще не встречавшийся с подобного рода цифровыми автоматическими замками. — И двери, стало быть, самостоятельно закрываются? А кто не успел, тот, выходит, опоздал. Так?
— Именно так, — стал проделывать какие-то манипуляции с цифрами хранитель, за коими внимательно наблюдал Савелий. — Такая новая конструкция замка.
— Понял.
— Давай, старый хрыч, отворяй, — заторопил адъюнкт медленно возящегося, как ему казалось, хранителя. — У нас там товарища заперло. И ему одному очень скучно.
— А ты меня не торопи, — ворчливо огрызнулся Краузе. — Вот собьюсь, тогда ничего не сработает. И товарищ ваш до скончания века там куковать будет.
— Ладно, старый, не бурчи, — произнес химик. — Делай свое дело и помалкивай.
Внизу, в подвале, заурчал обнадеживающе включившийся двигатель. Савелий стукнул в стенку два, потом три раза. Дескать, потерпи, Мамай, скоро твое заточение кончится.
В ответ глухо тукнуло: раз-два, раз-два-три.
А потом стена медленно двинулась вправо.
Глава 17. НЕОЖИДАННОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ
Нашел-таки Херувимов Лжедемченко. И это обстоятельство сыграло в его жизни определяющую роль.
— А я и не знал, что вы такой хороший сыщик, — заявил ему при встрече Лжедемченко, усмехаясь. — Но вы ведь не полицейский, насколько мне известно?
— Я состою временно причисленным к Министерству внутренних дел, — четко и внушительно произнес надворный советник. — Пока не получу новую должность.
— Ну, и что вы мне можете предъявить? — нагло посмотрел на него Лжедемченко.
— Вы в точности подпадаете под статью мошенничество в крупных размерах, — улыбнулся Херувимов и на всякий случай положил руку в карман пиджака, где лежал небольшой шестизарядный револьвер. — Проживание под чужим именем, противузаконное распоряжение чужой собственностью, введение в заблуждение с целью наживы честных и добропорядочных граждан… — принялся перечислять Херувимов. — Все ваши дела уголовно наказуемые, и вам положительно светит годика четыре исправительно-каторжных работ или пять лет в тюрьме, после чего вам будет запрещено проживать в крупных городах и придется крутить свои грошовые аферы в каком-нибудь Арзамасе или Урюпинске, в коих вы быстро примелькаетесь, после чего вас попросту начнут бить. Вот такие, господин фальшивый Демченко, у вас перспективы.
— И что вы от меня хотите?
— Чтобы вы вернули мне мои деньги, — просто ответил Херувимов. — Тогда я не буду иметь к вам никаких претензий. К тому же меня не очень волнует, кто и каким образом зарабатывает себе деньги. Я ведь теперь не служу в полиции…
— К сожалению, я не смогу вернуть вам ваши деньги, — после некоторого молчания ответил Лжедемченко.
— Это почему же? — просил Херувимов. — Неужели, вы их все успели потратить? Вы не похожи на мота.
— Я и не мот. Просто я зарабатываю деньги не для себя, — сказал молодой человек, поглаживая аккуратную бородку.
— А для кого же? — спросил Херувимов.
— Для одной весьма влиятельной организации.
— Значит, денег вы не вернете, — скорее утвердительно, чем с вопросительной интонацией, произнес надворный советник.
— Нет, не верну, — решительно подтвердил свои намерения Лжедемченко.
— Тогда я буду вынужден обратиться в полицию, — заявил ему отставной пристав. — Кстати, полицией Нижнего Новгорода на вас, по моему настоянию, заведено уголовно дело. И будет вполне уместно, ежели я сообщу о теперешнем вашем местопребывании. Уяснили перспективы, молодой человек?
Однако, против ожидания Херувимова, его визави ничуть не изменился ни в голосе, ни в поведении. Он немного помолчал, отхлебнул из фарфоровой чашечки душистого кофею и как-то странно, с иронией и, как показалось бывшему полицианту, даже с сожалением посмотрел на надворного советника.
— Меня зовут Михаил Афанасьевич Коробко, — спокойно произнес после паузы молодой человек, совершенно не испугавшись и, кажется, абсолютно не придав никакого значения словам и, очевидно, намерениям Херувимова. А может, он просто не подал вида, так как превосходно владел собой. — А хотите, я вам нарисую ваши перспективы? — неожиданно спросил он.
— Извольте, — с усмешкой произнес бывший полицейский пристав, слегка задетый самоуверенностью молодого мошенника.
— Итак, перспектива первая, — начал Коробко. — Вы сдаете меня полиции, после чего на вашу голову вдруг падает с крыши камень. В лучшем случае вы навеки остаетесь калекой-инвалидом, а в худшем… Или вас переезжает автомобиль. Случайно. Водитель не справился с управлением. Бывает… Или вы идете к себе домой или в нумер, и вдруг вас окликают. Вы оборачиваетесь, и вам прямо в лицо неизвестная дама выплескивает баночку с серной кислотой. Выжить можно, но вот остаться похожим на человека нельзя… Или прямо в вашей парадной неизвестный без всякого объяснения причин всаживает вам в грудь по самую рукоять финский нож. Каково? Что скажете?
Не дав открыть Херувимову рот, Коробко продолжил свою тираду:
— А вот перспектива вторая: вы даже не успеваете заявить обо мне полиции, так как вам, опять-таки неожиданно, падает кирпич на голову, и вы прямиком отправляетесь к праотцам. Или на вас нападают громилы и от страшной обиды, что у вас оказалось нечем поживиться, вам наносят сорок четыре ножевых ранения в область живота и груди. Или вам под ноги бросают бомбу, которая, разорвавшись, оставляет от вас лишь ошметки мяса. Возможно также, что вы просто получите пулю в затылок… Ну, как вам нравятся ваши перспективы? Конечно, я привел не все их варианты; есть еще вероятность погибнуть от крайне болезненного удушения рыболовной леской или электрическим шнуром, быть утопленным в реке или озере, иметься обнаруженным в бездыханном состоянии с вырванным языком и выколотыми глазами, ну, и прочее, прочее, прочее. Словом, вариант вашей трагической и скоропостижной кончины будет зависеть от исполнителя, среди коих, и вы это прекрасно знаете по долгу своей бывшей службы, встречаются большие оригиналы и выдумщики.
Коробко наконец замолчал. Молчал и Херувимов, переваривая сказанное. Без сомнений, Михаил Афанасьевич знал, о чем говорил.
Этот интереснейший и насыщенный своим содержанием разговор происходил в Казани, в зале ресторации гостиницы «Волга», принадлежащей миллионщику купцу-заводчику Кекину. Именно сюда занесло Херувимова в его розысках мошенника Лжедемченко. И надлежит сказать, что была минута, когда надворный советник пожалел, что нашел его.
В тот самый момент, когда он представил, как лежит в подворотне с сорока четырьмя ранениями, истекая кровью, а жизнь выходит из него, как воздух из проколотой шины рессорной коляски, господин Коробко сделал ему предложение:
— Поскольку человек вы ныне без положения и средств, к тому же обиженный и недооцененный властями, я, как защитник униженных и оскорбленных, каким вы, несомненно, являетесь, протягиваю вам руку помощи и предлагаю вступить в нашу организацию, все члены которой являются братьями по духу. В борьбе обретем мы право свое!