— О нашем? — загорелся Демченко. — Так вы, получается, решились? Вы, значит, тоже в деле?
— Ну, — замялся Пфаферлинг, — вначале хотелось бы съездить на место, поглядеть…
— Поглядеть, значит, — не очень весело усмехнулся Демченко. И Ной Нахманович — этого не может быть, потому что не может быть никогда! — вдруг почувствовал себя виноватым за такое неверие людям. Впрочем, не шибко виноватым, а так, слегка, что-то вроде комариного укуса, который даже не состоялся, а лишь потревожил тонким звоном полета.
— А что? — неожиданно поддержал Пфаферлинга купец Живоглотов. — Товар, прежде чем купить, поглядеть да пощупать надобно, факт!..
— Хорошо, — согласился Аркадий Степанович. — Вот завтра все и поедем. Вы поедете? — обратился он к домовладельцу Беркут-Соколовскому и мадам Надель-Пружанской, женщине-врачу.
— Нет, я не могу, — ответил женщина-врач. — У меня пациэнтки, и запись на неделю вперед.
— Я тоже тогда не смогу, — решительно произнес Беркут-Соколовский, правда, без объяснения причин.
Ну, не может человек по каким-то своим обстоятельствам, которые не хочет разглашать прилюдно, так и не может. Чего же тут такого?
— А вы, — обратился Аркадий Степанович к владельцу велосипедного магазина Остерману.
— Я тоже не могу, — развел руками Остерман. — Мне не на кого оставить свой магазин. Но я вполне полагаюсь на предусмотрительность и рассудительность господина Пфаферлинга и полностью ему доверяю.
— Ну, смотрите, — с улыбкой заключил Демченко. — Итак, господа, завтра в восемь утра — на Казанском вокзале. Поезд отходит в восемь с четвертью, так что прошу не опаздывать.
* * *— …Подъехали мы, значит, к станции Козловка. Сошли. Демченко взял извозчика и прямым ходом в имение Сукина, — продолжал рассказывать Пфаферлинг. — Имение, надо сказать, весьма и весьма старинное, но неухоженное какое-то, а сад и вовсе запущен. Сразу видно, хозяин не шибко богат.
Пфаферлинг посмотрел на Херувимова: внимательно ли тот его слушает?
Херувимов слушал внимательно.
— Ну, попили мы чайку в беседке, да и поехали, — продолжил свой рассказ Ной Нахманович. — А как до Гнилого Оврага добрались, где стан разбойничий был, Демченко и говорит:
«Господа, — мол, — не сочтите за оскорбление какое или неуважение, но далее вы поедете с завязанными глазами».
«Это почему же?» — спрашивает его Живоглотов.
«А потому, — отвечает Аркадий Степанович, — дабы вы не видели, где я клад нашел. Вся земля, — говорит, — поделена на сто участков, и распределяться они будут жребием, чтобы никто в более выгодном положении относительно других не оказался. Такова, — говорит, — воля землевладельца. А ежели, — говорит, — я место свое вам открою, то наверняка захотите искать поблизости, а это уже иным кладоискателям будет потеря…»
Ну, одели мы с Живоглотовым черные повязки. Я для себя в уме все отмечаю: вот подъем крутой, вот спуск, вот повернули вправо, вот влево. С четверть часа так кружили. Потом пошли…
Когда Демченко снял с купцов повязки, они увидели себя в темной пещере без единого луча света. Аркадий Степанович чиркнул спичкой и зажег керосиновый фонарь, который невесть каким образом оказался в его руках.
Они сделали еще несколько шагов и оказались перед старинными, коваными медными пластинными дверьми высотою по грудь.
— А откуда тут двери? — почему-то шепотом спросил Живоглотов.
— Здесь раньше находилось древнее городище, — ответил вполне спокойно Демченко. — Может, раньше это было подземелье какое или узилище с застенком…
— Или погреб, — добавил Живоглотов.
— Или погреб, — согласился Аркадий Степанович. — Но это не важно. Важно другое…
С этими словами, он вынул из фонаря свечу и закрепил ее на конце трости. А трость просунул в отверстие в двери, которое Пфаферлинг и Живоглотов заметили сразу.
— Смотрите сюда, — сказал, уже явно волнуясь, Аркадий Степанович и слегка подтолкнул к отверстию Ноя Нахмановича.
Тот пригнулся, и в свод пещеры гукнул его восхищенный возглас-выдох:
— О-о-о!
В отверстие была видна небольшая комнатка-ниша, уставленная сундуками и всевозможными ларями с горками разноцветных каменьев, блестящих сосудов и старинного оружия. Прямо перед дверью, в лужице серебряных монет, лежал на боку разбитый бочонок.
— Ну, хватит, Ной, дай посмотреть тоже, — затеребил Пфаферлинга Живоглотов. Ной Нахманович с неохотой выпрямился и отступил от двери. В глазах его, как на фотографической карточке, застыли горы самоцветов, изумрудов и золотой посуды.
— Я беру десять делянок! — воскликнул вдруг Живоглотов. — Нет, дюжину!
— А я беру пятьдесят, — срывающимся голосом произнес Ной Нахманович и в ответ на вопросительный взгляд Демченко добавил извиняющимся тоном: — У меня родственников шибко много.
Все сделки на аренду земли были заключены самым наизаконнейшим образом у нотариуса Фриделя Шварценмахера. При нем же каждым из арендаторов были переданы доверенному лицу господина землевладельца Сукина Аркадию Степановичу Демченко деньги, всего двенадцать тысяч рублей, по сто двадцать рублей за участок. Двенадцать делянок, вытянутые по жребию под разными номерами, достались купцу Живоглотову, и он, наняв рабочих-копарей, тут же убыл на пароходе «Великий Князь Константин» рыть деревенскую землю.
Пятьдесят участков достались Пфаферлингу и его родственникам: двадцать взял он сам, и по десять досталось владельцу магазина «Дрезден» на Гостином дворе Шмуэлю Ватману, торговцу колониальным товаром, а заодно топорами, зубилами, ломами и фомками Арону Оберману и домовладельцу Самуэлю Майзельсу. Также десять делянок заарендовал владелец магазина велосипедов Фима Остерман.
Пять участков взял часовых дел мастер Янкель Кац, и пять на двоих домовладелец Беркут-Соколовский и женщина-врач Надель-Пружанская. Четыре делянки арендовал мебельщик Карл Мальмберг, и по одному участку досталось «интернациональной артистке», певице Панаевского театра Кларе Грэк, Срулику и Яцеку. Одиннадцать делянок прикупил в аренду Херувимов, истратив на сию акцию все свои сбережения.
Старик Кушнер не взял ни одной.
Поначалу на раскопки ежедневно приходил интересоваться находками Аркадий Степанович. И в земле находили то позеленевшую серебряную пряжку от сабельной перевязи, а то и потускневшую нитку мелкого жемчуга.
Потом, сказавшись, что он едет на доклад о работах к хозяину в Нижний Новгород, Аркадий Степанович пропал и более на раскопках уже не появлялся. С его исчезновением перестали появляться и находки.
Первым, уже в начале августа, бросил работы купец Живоглотов.
— Обманули нас, слышь, Ной. Вокруг пальца обвели! Но как лихо. Тьфу ты. Я из-за этого дутого кладу на ярманку в Нижний не поехал. А может, еще успею. Как думаешь, Ной?
Он быстро собрался, рассчитал копарей и уехал, только его и видели.
Однако «бригада Пфаферлинга» во главе с Ноем Нахмановичем продолжала копательные работы, веря в успех, вернее, не желая верить в поражение, а точнее, в то, что их облапошили и провели, как неразумных детей, — в «бригаде» Пфаферлинга были сплошь неглупые люди, могущие «развести» кого угодно и на что угодно.
А сколько было потрачено на рабочих-копарей! Сердце обливалось кровью, когда Ной Нахманович брал в руки памятную книжку и, внося в нее очередные расходы, выводил их общую сумму.
Когда заплакал в голос Яцек, поняв, что у него не осталось денег не только содержать семью, но и на обратный билет в Москву; когда «интернациональная артистка» Клара Грэк представила Пфаферлингу счет потерь, которые, как говорила певичка, она понесла по его вине, пропустив около полутора десятков своих концертов в Театре Панаева, а женщина-врач Надель-Пружанская, бывавшая на раскопках лишь наездами, перестала с ним здороваться, Ной Нахманович не выдержал и отправился вместе с также прекратившим работы Херувимовым в Нижний Новгород.
Усадьба Сукиных находилась на Рождественской, одной из самых престижных улиц города. Ной Нахманович и Херувимов немного постояли у воротной арки, затем надворный советник нажал кнопку электрического звонка.
Не открывали долго. Затем из глубины усадьбы послышались шаркающие шаги, громыхнул тяжелый засов, и в проеме показалось старушечье лицо.
— Чево вам, касатики? — спросило лицо, моргая выцветшими глазами.
— Нам бы с Григорием Ивановичем увидеться, — ответил Херувимов, стараясь поймать взгляд старухи, смотревшей почему-то ему в грудь.
— А барина нету-у, — протянула старуха и сделала попытку закрыть калитку.
— Погодите, погодите, — заторопился Ной Нахманович и придержал дверь. — А где он?
— Оне за границей, на излечении, — ответила старуха и снова попыталась закрыть калитку.
— Оне за границей, на излечении, — ответила старуха и снова попыталась закрыть калитку.
— Погодите же! — не давая старой и, очевидно, слепой карге закрыть дверь, взмолился Пфаферлинг. — Как долго он уже за границей?
— Да года три, поди, — раздумчиво ответила старуха. — Али четыре…
Ной Нахманович все понял. Правда, когда на раскопках перестал показываться Демченко, в голову закрадывались мысли: а не ловкая ли это афера — предприятие с кладами речных пиратов? Но он старался гнать прочь все сомнения, да и Аркадий Степанович совсем не походил на мошенника и проходимца…
— А… господин Демченко, он дома? — осторожно спросил Херувимов.
— Дома-а, где же им быть-то, — ответила старуха. — При детях оне.
— А с ним нам можно увидеться? — заволновался Ной Нахманович. — Пройти можно в дом? Я купец из Москвы, это вот, — он показал на мрачного, как грозовая туча, Херувимова, — господин надворный советник, служащий Министерства внутренних дел. Нам крайне важно увидеться с Аркадием Степановичем и переговорить с ним.
Старуха приблизилась к ним, словно принюхивалась, подняла глаза, и Херувимов наконец встретился с ней взглядом. Затем она сделала шаг, встала на цыпочки и почти вплотную приблизила свое лицо к лицу Херувимова, словно собираясь запечатлеть на его челе материнский поцелуй.
— Нет, — ответила она, снова упершись взглядом в его грудь. — Лучше я его вам, касатики, позову.
Она захлопнула калитку, громыхнула засовами и ушла. Не было ее долго. Наконец вместе с шаркающими послышались твердые шаги. Калитка открылась, и в проем шагнул плотный молодой человек приятной наружности, не имеющий, впрочем, ничего общего с тем Демченко, что был знаком Пфаферлингу и Херувимову.
— Прошу прощения, что не приглашаем вас в дом, — извиняющимся тоном сказал молодой человек. — Видите ли, хозяин уехал, и домоправительницей оставил Марфу Ивановну, старшей, так сказать. А она — старый человек, так что…
— Вы Демченко? — не дал ему договорить Ной Нахманович.
— Демченко, — удивившись, ответил молодой человек.
— Аркадий Степанович?
— Да.
— И вы домашний учитель детей господина Сукина? — продолжал Пфаферлинг диалог, похожий на допрос.
— Именно так, — недоумевал настоящий Аркадий Степанович.
— Все ясно, — заключил Ной Нахманович и потерянно пошел прочь.
— А что вам было угодно? — крикнул ему вслед совершенно сбитый с толку истинный Демченко.
Пфаферлинг не обернулся и не ответил. Он шел, тупо глядя по сторонам, и в глазах его вместо гор самоцветов, изумрудов и золотой посуды были лишь пепел и потухшие уголья…
— Вы в Москве в июне месяце были? — спросил настоящего Аркадия Степановича Херувимов.
— Да, — ответил тот. — По поручению Григория Ивановича.
— И что это было за поручение? — тускло посмотрел на молодого человека бывший полициант, и Демченко, не хотевший было отвечать на подобный вопрос, все же сказал:
— По судебной части. Видите ли, господин Сукин уже седьмой год судится со своим соседом по нижегородскому имению из-за двух спорных десятин земли, и вот я…
— Понятно, — оборвал молодого человека Херувимов и тоже пошел прочь. А точнее, в полицейскую управу.
Там его встретили нелестно.
— И вы, значит, поверив сей байке, наняли рабочих и стали копать склоны этого Гнилого Оврага? — хохотнул Василий Харитонович, выслушав рассказ Херувимова. — А участки, значит, по жребию выбирали? Чтобы по справедливости, без обид?
Приставу Рождественской части города Нижний Новгород Василию Харитоновичу Прозорову было очень весело. Такой редкой аферы за всю его восемнадцатилетнюю службу в полиции еще не встречалось. Он хоть и старался сдерживать смех, но получалось плохо: живот ходил ходуном, а губы непроизвольно растягивались в улыбку.
— Вот вам весело, а мне нет, — недовольно произнес Херувимов. — Я на это предприятие ухлопал все свои сбережения. Кто мне их вернет?
— Стало быть, вы хотите, чтобы мы открыли расследование по этому делу? — спросил Прозоров. — А на каком основании? Вам вполне законно сдали в аренду землю, а что вы стали искать в ней пиратские клады, так это ваше личное дело.
— Этот фальшивый Демченко сдал нам в аренду чужую землю. А это уже явное мошенничество и, как любое другое уголовное преступление, не должно остаться безнаказанным, — упрямо посмотрел в глаза пристава Херувимов.
— Это конечно, — уже серьезно ответил Прозоров. — Это да… Ты все записал? — обернулся он к секретарю.
— Все, Василь Харитонович, — ответил тот.
— Итак, господин, э-э…
— Херувимов, — напомнил ему надворный советник.
— Итак, господин Херувимов, — сделав свой взгляд строгим, произнес Прозоров, — ваше дело принято к производству. Сегодня вечером оно будет доложено господину полицмейстеру, и смею вас заверить, что полиция Нижнего Новгорода приложит все усилия для отыскания злоумышленника. Теперь прошу записать у моего секретаря ваши данные и адрес и… не смею вас боле задерживать.
В Москву кладоискатели возвращались третьим классом. Из экономии. На вокзале молча сели в трамвай, молча же разъехались по домам.
Конечно, этого дела бывший полицейский пристав Херувимов так не оставил. Он начал собственное дознание, на поездки по которому истратил последние деньги.
Какое-то время его розыски субсидировал Ной Нахманович, и, когда надежда разыскать Лжедемченко уже оставляла надворного советника, он его нашел…
* * *Херувимов потушил папиросу и поднял на Лизавету вновь ставшие пустыми глаза. Злость поднималась в нем колючей волной и требовала выхода.
— Итак, повторяю снова: к какой белогвардейской организации вы принадлежите? — спросил он сквозь зубы. — Кто ее руководитель, какое положение занимает в ней ваш супруг и вы?
Херувимов кашлянул и потрогал горло.
— Советую не запираться и рассказать все как есть. Ваши товарищи уже дают нам показания. К тому же у вас был найден револьвер, — он выдержал значительную паузу, — а это преступление карается по законам военного времени смертной казнью. Казань — теперь прифронтовой город.
При фразе «ваши товарищи уже дают нам показания» Лизавета едва сдержала себя, чтобы не вскрикнуть, и это не укрылось от взора опытного в делах дознания Херувимова.
— Если вы будете молчать, то ваши сообщники просто свалят на вас всю вину, и вы пойдете в этом деле паровозом, то есть главным организатором преступного сообщества, — пояснил он, пытаясь поймать взор Лизаветы. — Вы это понимаете?
— Я ничего не знаю, — еле выдавила из себя Лизавета, упершись взглядом в пол.
— По нашим сведениям, вы готовили разбойное нападение на Государственный банк. Посягали на золотой запас Советской Рабоче-Крестьянской Республики. У кого вы получили такое задание? Что за человек у вас в банке? Отвечать! — снова хлопнул по столу старший следователь.
Лизавета молчала. Херувимов встал из-за стола и подошел к ней.
— Будешь молчать, белогвардейская шлюха?!
Он размахнулся для удара, и тут Лиза подняла на него глаза. В них было нечто такое, что бывший на-дворный советник вдруг почувствовал: бить не следует. В его мозгу даже пронеслось некое видение, вполне отчетливое, похожее на следующие одна за одной фотографические карточки: он ударяет ее, после чего эта арестантка молча набрасывается на него, выдавливает глаза и, повалив на пол, начинает душить. Вырваться он не может, вместо глаз темень и дикая боль. Охранники бьют ее прикладами, но она не отпускает и лишь сдавливает его шею сильнее и сильнее. Вот уже трудно дышать, вот…
Шумно сглотнув, следователь сделал шаг назад. О, как он ненавидит женщин! Всех, до единой. После того как они заразили его этой страшной болезнью, будь его воля, он всех их, без разбору, поставил бы к стенке. Или нет, он бы заразил их этим же ужасным недугом и стал бы наблюдать, как они гниют заживо…
Однако рука, занесенная для удара, опустилась сама собой. На освободившемся от волос совершенно лысом черепе с пожелтелой кожей выступила крупная испарина.
— Хорошо, — ядовито-ласково сказал Херувимов, возвращаясь к столу и убирая револьвер в карман. — Пошли, родная.
Они вышли из особняка: впереди охранник, потом Лизавета, потом второй охранник и следователь.
Они прошли в конец двора к кирпичной стене, отделяющей его от Лядского сада. У стены, бурой от кровяных пятен, толстым слоем лежала кирпичная крошка; сама стена была во множестве выщербин от пуль.
Лизавету поставили в шаге от стены, сами встали шагах в восьми от нее.
— Решением Чрезвычайной следственной комиссии в составе… — начал читать бумагу Херувимов, с болезненным любопытством поглядывая на Лизу.
Но и тут он просчитался. Должного эффекта страшные слова, заключенные в бумаге следователя, на арестантку, чего он никак не ожидал, абсолютно не произвели впечатления. Никак не отреагировала она и на заключительную фразу, громко и с пафосом произнесенную следователем: