Елизавета пила чай — тезка сделала ей покрепче, — с удовольствием ела булку, хрустя румяной корочкой, и чувствовала, что силы понемногу возвращаются к ней. А женщина, довольная, что дела больной пошли на поправку, все говорила и говорила:
— …А в городе что творится, настоящий праздник! На улицах флаги, цветы. Народу — полно. Все нарядно одетые, всюду веселье. На Черном Озере военный оркестр играет, в Панаевском саду и в Русской Швейцарии прямо гуляния народные, тоже с музыкой. У дворца командующего округом — ну, там, где при большевиках военный комиссариат был — очередь длиннющая: в добровольцы в Народную армию полковника Каппеля записываются. Да, вчера вечером я и самого Каппеля видела. Шустрый такой, загорелый. Настоящий народный герой. Он на Театральной площади выступал. Речи всякие произносил. Призывал вступать в его армию. Народу было — тьма-тьмущая…
Лизавета сонно моргала и улыбалась.
— Э-э, заговорила я тебя, — заметила женщина. — Иди-ка ложись, поспи еще. После еды сон на пользу будет. Завтра здоровенькой проснешься. Помочь тебе?
Лиза отрицательно мотнула головой, встала, самостоятельно дошла до постели и легла, уже во сне машинально натянув на себя одеяло.
* * *Проснулась она оттого, будто кто-то щекотал ее по носу. Она открыла глаза, и солнечный луч ударил ей прямо в зрачки, заставив сощуриться. Луч сразу распался на несколько тончайших светлых нитей, между которыми весело сновали тысячи мельчайших прозрачных пылинок. Немного понаблюдав за ними, Лиза легко встала с кровати, оделась, надорвала шелковую подкладку жакетки, откуда что-то выпало прямо ей в ладонь, и вышла во двор. Ее спасительница возилась на огороде.
— Ты чего так рано? — спросила она, увидев Лизавету.
— Выспалась, — ответила та.
— Ну, тогда идем завтракать, — бросила тяпку женщина.
Потом они пили чай с вишневым вареньем — до этого добрая женщина заставила Лизу съесть целую тарелку пшенной каши — и разговаривали ни о чем.
— Лиз, ты не сможешь продать вот это? — спросила вдруг Лизавета, раскрыв ладонь.
— Это? — удивилась женщина, глядя на крупную жемчужину в руках бывшей, как и она, узницы чрезвычайки.
— Ну, конечно же, это, — засмеялась Лизавета. — Моя заначка на черный день…
— Зачем?
— Мне нужны деньги.
— Сколько?
— Сколько дадут, — беспечно ответила Лизавета, послав в рот вишенку.
— Зачем же такую хорошую вещь продавать? — любуясь на жемчужину, сказала Лиза-спасительница. — К тому же черный день уже прошел. Знаешь, я могла бы…
— Нет, и не думай даже, — не дала договорить спасительнице Лизавета. — Ты и так для меня сделала очень много. — Она улыбнулась: — Или ты, коварная, хочешь, чтобы мне было неловко и я испытывала бы угрызения совести до скончания века?
— Нет, — улыбнулась в ответ Лиза-вторая. — И все же, сколько тебе нужно денег? — не унималась она.
— Вот ведь неугомонная, — фыркнула Лиза-первая. — Ну, рублей тридцать, наверное.
— Ежели по сусекам поскрести, думаю, найду столько.
— Нет. Я же сказала: не думай даже. Все равно не возьму, — отрезала Лизавета.
— Почему? Я же от чистого сердца! — воскликнула, собираясь, похоже, обидеться, Лиза-вторая.
— Вот потому и не возьму, — ответила Лиза-первая. — Не хочешь идти продавать, сама пойду.
— Ты еще слабенькая, — нахмурила брови спасительница.
— Тогда ты сходи.
— Хорошо, схожу, — сдалась тезка. — Только я на твоем месте взяла бы у подруги деньги. Ведь мы подруги?
— Подруги, — согласилась Лиза-спасенная, — но ты бы не взяла последние деньги даже у подруги.
— А может, они у меня и не последние? — улыбнулась Лиза-вторая.
— Последние, последние, — засмеялась Лиза-первая. — Что я, не вижу?
— Больно много видишь, — притворно сдвинула брови женщина. — Ладно, давай сюда свое приданое.
На Толчке возле Петропавловского собора было все, как до большевиков. Жемчужину взяли с ходу, не торгуясь, дав сорок пять рублей, как и было прошено.
Когда Лиза-вторая вернулась, Лиза-первая сидела на лавочке возле дома и жмурилась от солнца, как кот на завалинке. Женщина сунула в руку Лизавете сорок пять рублей.
— Вот, держи.
* * *На следующее утро Лиза-первая засобиралась в город.
— Пойду пройдусь.
— Куда это ты намылилась-то?
— Поброжу немного, а то вовсе разучусь ходить, — ответила Лизавета.
Город был чист и свеж. Бородатые пролетарии метлы и лопаты в фартуках и с дореволюционными бляхами на груди вновь стали убирать конские яблоки и мусор с закрепленных за ними улиц. С тротуаров исчезли замусоленные окурки самокруток и семечная шелуха, а старик Державин в своей римской тоге, свежевымытый, а не заляпанный с головы до сандалий вороньим пометом, явно улыбался и, похоже, вот-вот готов был забренчать на своей лире пафосные верноподданнические стансы.
Город, как и рассказывала Лизавета-вторая, был весь в цветах и флагах. Из окон домов пахло еще довоенным кофеем фирмы «Мокко», магазины и лавки были открыты настежь, а женщины вновь принялись расхаживать в кокетливых шляпках и в длинных, по локоть, лайковых перчатках.
Елизавета тоже купила веселенькую шляпку с розочкой, перочинный ножик и небольшой кожаный саквояж, став похожей на слушательницу Высших женских курсов, отъезжающую на новую перспективную работу.
Сделав большую петлю по городу, который сегодня ей очень нравился, Лизавета прошла до нумеров «Франция», меж окон первого и второго этажа которых висела теперь большая вывеска:
«HOTEL Ф Р А Н Ц I Я» Лизавета направилась к дверям, открыла их и решительно вошла в холл. Навстречу поднялся незнакомый ей служащий и, учтиво улыбаясь, спросил:
— Чем могу служить, сударыня?
Эти, как выражались некоторые служащие из новых, старорежимные обороты «чем могу служить» и «сударыня» весьма приятно поразили слух Елизаветы Петровны. Жена знаменитого вора-медвежатника — это одно, но она была еще некогда дворянкой, одной из самых лучших воспитанниц знаменитого Смольного института благородных девиц, что за все годы, проведенные с Савелием Родионовым, не могло, конечно, выветриться полностью. К тому же сам Родионов тоже был по своему несчастному отцу кровей дворянских, а образование, полученное им в Берлинском университете, естественно, отложило отпечаток и сгладило неблагоприятное наследие его детства и ранней юности, проведенных на небезызвестной Хитровке.
— Меня может искать один человек… — осторожно начала Лизавета.
— Слушаю вас, — учтиво склонил голову служащий отеля, ловя каждое слово прекрасной посетительницы.
— Его зовут Савелий Николаевич Родионов. Возможно, он будет представляться еще и господином Крутовым, — продолжила Лиза, — но это вас не должно смущать, так как у него двойная фамилия. И если он появится у вас, передайте, пожалуйста, что супруга будет ждать его в кондитерской Панаевского сада от полудня до часу дня.
— Когда, мадам? — вежливо поинтересовался служащий.
— Всегда!
— Простите…
— Я хотела сказать, — немного смутилась Лизавета, — что буду ждать его с двенадцати до часу дня в кондитерской Панаевского сада каждый день, начиная с завтрашнего.
— Хорошо, сударыня, — уважительно наклонил прилизанную голову служащий отеля. — Я непременно все ему передам. Не извольте беспокоиться.
— И еще. Скажите то же самое, пожалуйста, человеку, который вас будет подменять, — добавила Лизавета.
— Такого человека покуда не имеется. Понимаете, штат служащих отеля еще полностью не набран, так что я бываю на службе каждый день.
— Вот и славно, — облегченно вздохнула Лизавета. — Значит, я могу на вас надеяться?
— Несомненно, — заверил ее служащий. — Я все сделаю, как вы просили.
Это было уже кое-что. Теперь оставалось набраться терпения и ждать, покуда не объявится Родионов. А то, что он обязательно даст о себе знать, Елизавета не сомневалась.
Глава 22. АВТОМОБИЛЬ С ЗОЛОТОМ
Густава Густавовича освободил один из красноармейцев, проснувшийся раньше других после воздействия усыпляющего газа. Он же растолкал остальных спящих, покамест хранитель звонил комиссару банка Бочкову.
— Что?! — взревел белугой на том конце провода Борис Иванович. — Сей же час буду!
Бочков примчался в банк на приданном ему автомобиле менее чем через четверть часа. Он был пунцовый, как вареный рак, говорил громко, с надрывом, брызгая слюной в собеседника. Таким его еще никогда не видели. Первое, что он пожелал, — пройти в хранилище.
Глянув на развороченную металлическую дверь хранилища, Бочков невольно поморщился, будто бы от зубной боли. Неприятно было осознавать, что он лично водил грабителя по помещению банка, выдавая все секреты. Какой он после этого директор!
— Что?! — взревел белугой на том конце провода Борис Иванович. — Сей же час буду!
Бочков примчался в банк на приданном ему автомобиле менее чем через четверть часа. Он был пунцовый, как вареный рак, говорил громко, с надрывом, брызгая слюной в собеседника. Таким его еще никогда не видели. Первое, что он пожелал, — пройти в хранилище.
Глянув на развороченную металлическую дверь хранилища, Бочков невольно поморщился, будто бы от зубной боли. Неприятно было осознавать, что он лично водил грабителя по помещению банка, выдавая все секреты. Какой он после этого директор!
— Чем это они? — спросил он Густава Густавовича, кивая головой на ставшую бесполезной дверь.
— Верно, расплавили, — хмуро ответил ему старик-хранитель. — Есть нынче такие аппараты. Не иначе, для грабителей их и производют…
Бочков невесело хмыкнул и встал сбоку от стены, нервически дрыгая полной ножкой.
— Открывай, дед, открывай скорее, — заторопил он Густава Густавовича, покуда тот возился с кодовым цифровым замком.
Наконец внизу гулко заурчал двигатель, и стена мягко поехала вбок.
— Мама родная! — воскликнул Борис Иванович, ступив в святая святых.
И воскликнуть было от чего: его взор не нашел ни единого мешка с монетами, а также не узрел комиссар Государственного банка и золотых полос, лежащих некогда горкой аккуратно недалеко от входа. Заметно для взгляда убавилось количество ящиков с золотыми слитками с клеймом Государственного казначейства Российской империи.
— Мама родная, — повторил уже тише Борис Иванович и тревожно посмотрел на Густава Густавовича. — И каковы наши потери?
— Надо считать, — хмуро ответил старик-хранитель, доставая из обшарпанного портфеля амбарную книгу. — Полагаю, весьма немалые.
— Вижу, — почти простонал Бочков и беспомощно развел руками. — Что делать, что делать?!
— Наверное, надо сообчить куда следует, — заметил Густав Густавович.
— А куда следует? — поднял на него взор Борис Иванович. Его голова положительно отказывалась соображать.
— В чеку, куда же еще, — утвердительно произнес старик.
«В чеку»…
Легко сказать. А только как там спросят:
«Предупреждали вас, товарищ Бочков, о готовящемся налете на Государственный банк?»
Что ответить? Ведь начальник судебно-уголовной милиции товарищ Савинский лично звонил ему и предупредил о готовящемся похищении золота. И он сам, комиссар Бочков, сообщил об этом товарищу Веронике Брауде, правой руке товарища председателя Губернской ЧК Лациса.
«Да, предупреждали», — вынужден будет ответить он.
«Почему же вы не предприняли никаких мер по сохранению золотого запаса Советской Республики?» — сурово поинтересуется товарищ Лацис.
«Предприняли, товарищ Лацис, — жалобно ответит он. — Мы удвоили охрану банка и сменили коды на секретных замках».
«Но этих мер оказалось недостаточно, ведь так, гражданин Бочков?»
Получается, так. Но кто ж знал, что грабители попадутся настолько подготовленные и пройдошливые, что расплавят первый кодовый замок и расшифруют второй?
Нет, этого говорить нельзя. И что ответить? Может, так:
«Надо полагать, товарищ Лацис, в банке у них имелся свой человек».
«Кто?»
Борис Иванович покосился на Густава Густавовича.
«Тот, кто знал секретные коды».
«А кто знал секретные коды?» — спросит товарищ Лацис.
«Я и хранитель золотого запаса Густав Густавович Краузе», — ответит он.
«Кто этот Краузе?»
«Ну-у, старейший банковский работник…»
«Из бывших?» — спросит начальник Губчека.
«Так точно!» — по-военному отрапортует Борис Иванович.
«Проследите покуда за ним. Глаз с него не спускайте. Сей час мои люди за ним приедут».
«Слушаюсь…»
«Кстати, а сколько золота похищено?»
«Э-э…» Вот!
Надобно вначале узнать сумму причиненного грабителями ущерба, а потом уж звонить, как говорит Густав Густавович, «в чеку»…
— Так вы будете звонить в чеку? — повторил свой вопрос Краузе, глядя мимо комиссара.
— Знаете, давайте покудова определим сумму ущерба. А уж потом… — неопределенно ответил Борис Иванович.
* * *Канонада орудийных выстрелов доносилась даже сюда, в блиндированное хранилище. Несколько раз Бочков и Густав Густавович переглядывались, как бы задавая друг другу вопрос, что это значит, но, не находя ответа, продолжали считать причиненный грабителями ущерб.
Закончили, когда стрелки наручных часов Бориса Ивановича показывали половину второго.
— Итак, — стал подводить итоги Густав Густавович, — похищено семнадцать мешков золотых монет, пятьдесят четыре пуда золотых полос и девяносто четыре ящика золотых слитков. Всего на сумму…
— Борис Иванович, вам телефонировали из Чрезвычайной комиссии, — появился в проеме хранилища секретарь Бочкова.
— Кто? — спросил побелевшими губами Бочков.
— Товарищ Брауде.
— Что она сказала?
— Она сказала, чтобы вы немедленно… — секретарь посмотрел на Густава Густавовича и, вплотную приблизившись к своему начальнику, что-то с жаром зашептал ему на ухо.
Когда секретарь закончил, Борис Иванович был крайне задумчив.
— Спасибо, ступай, — произнес он, глядя себе под ноги и покусывая нижнюю губу.
— Что случилось, Борис Иванович? — с тревогой посмотрел на Бочкова Густав Густавович.
— Ничего, если не считать того, что чехословаки и каппелевцы вот-вот войдут в город, — нервно хохотнул комиссар банка. — Их отряды видели уже возле Архиерейской дачи и в Суконной слободе. И нам велено эвакуировать золото…
— Как? Куда? — взволнованно спросил старик-хранитель.
— А это они не сказали, — усмехнулся Бочков и добавил: — Потому что сами не знают.
— И что нам делать?
Борис Иванович толкнул носком сапога золотой червонец, валяющийся на полу хранилища, будто какая-то полушка. Потом поднял глаза на старика и произнес:
— Густав Густавович. У входа в банк стоит мой автомобиль. Прикажите солдатам от моего имени погрузить в него десять ящиков золота. Нет, двенадцать. А потом ступайте себе домой.
Глаза комиссара Государственного банка товарища Бочкова были ясны и чисты.
— Как скажете, Борис Иванович, — ответил старик-хранитель, и в его голосе была явно различима немалая печалинка. — Я все сделаю.
Бочков немного постоял, медленно оглядывая помещение хранилища.
Потом сказал:
— И… заприте, пожалуйста, после… все здесь…
* * *Шофер автомобиля комиссара Бочкова был крайне недоволен.
— Нельзя, — говорил он, — нельзя, товарищ комиссар, так грузить легковую машину. Ведь не грузовик все же. И рессоры… Могут не выдержать.
Борис Иванович молчал.
Вот ведь скоты. Все сбежали. И первыми — его дружки-приятели из Губернского комитета партии. За ними смылись бонзы из Военного комиссариата и Губчека.
Что, не могли предупредить его раньше, что положение в городе аховое и Казань под угрозой захвата? Нет ведь. До последнего момента скрывали, что за город уже идут бои. Ладно, обывателя, а его-то зачем было за дурака держать?
«Учения, мать их разтак. Этот Ванька Межлаук тот еще очковтиратель. Небось, уже трясется в вагоне главкома Вацетиса и пьет водку, алкоголик несчастный. Тоже мне, военком…»
В устье Казанки было тихо. Возле одной из пристаней стоял пароход «Алтаец» с заглушенной машиной. Бочков велел подъехать прямо к борту и, привстав с сиденья, прокричал:
— Эй, на пароходе! Здесь комиссар Бочков!
С четверть минуты на пароходе было тихо. Затем на палубу вышел человек в белой сорочке и перевязанным бинтами плечом. На бинтах алело подсыхающее пятно крови. Человек, верно, из-за ранения не очень ловко надевал на ходу мундир, на котором Борис Иванович заметил погоны. Царские погоны. Бог мой, да это же белый офицер!
— А здесь поручик Скворцов, — не совсем трезво ответил офицер и вперил мутные глаза в Бочкова. — Чем могу служить, красная сволочь?
Борису Ивановичу часто снился один сон. Будто он на автомобиле, груженном золотом, натыкается на белых и те начинают в него стрелять. Пули пролетают у него над головой. Близко. Еще ближе. Он даже чувствует ветерок от них.
Он тоже вооружен, достает свой револьвер и начинает отстреливаться. Но его пули почему-то летят совсем медленно, так что он может видеть их полет. И падают они едва ли не у его ног. Расстреляв таким образом весь барабан, он отдает приказ шоферу уезжать, но проклятый автомобиль не заводится. А белые уже близко, и их золотые погоны сверкают на солнце и слепят ему глаза.
Тогда он выпрыгивает из автомобиля и бежит. Ветер свистит в ушах, и ему кажется, что он не бежит, а летит.
Но… это ему только кажется. Он не бежит, а медленно, едва передвигая ноги, идет. Нет, ползет, как улитка. Ноги тяжелые, будто налиты свинцом, а ветер в ушах — так это от пролетающих совсем близко от него пуль. И одна из них, он это чувствует, вот-вот вопьется ему под лопатку. Туда, где стучит быстро-быстро его сердце…