Да. По-другому и быть не могло. Существа этой смешной породы непременно должны были называться жужиками и никак иначе.
Тут синий груша Мойсла высоко взвился в воздух и нарисовал перед глазами Майки восьмерку. Воздушная цифра не исчезла и когда она шмякнулся назад в траву: цифра наполнилась светом, затем стала темнеть, меняться, пока не превратилась в кожаный шнурок с розовой жемчужиной на конце. Обретя вес, чудесное украшение с тихим стоном упало к носам Майкиных туфель.
— Теперь понятно тебе? — спросил ее Ратла-апельсин.
— Понятно, — сказала Майка, подняв драгоценный шнурок.
Она хотела сказать «понятно, что ничего непонятно», но оставшиеся слова почему то не пожелали произноситься.
— Мы алкаем, жужики, — тихонько напела школьница, заворожено глядя на призрачно мерцающую жемчужину.
Ратла покачался неваляшкой: было ясно, что апельсиновый мячик полон чувством исполненного долга.
Ненадолго повисла тишина. Майка смотрела на жемчужину на шнурке, а жужики почтительно ждали.
Вне всяких сомнений это был важный момент.
— Майя! Майя! — закричали жужики, когда наконец подошел срок. — С нами! Туда! Пора! Пора! Скорее! Желание и пруд нас доведут! — и покатились.
«Куда доведут? До чего?» — подумала девочка, а ее ноги, за это утро уже привыкшие жить своей собственной жизнью, послушно зашагали в нужном направлении.
«Конечная»
— В путь, в путь, в путь! В дорогу дальнюю, дальнюю, дальнюю идем! — пели Мойсла и Ратла, суматошно прыгая впереди Майки.
— …Да, вы на вид очень милые, а на самом деле, может, злые, как атомная бомба, — торопясь за суматошными существами, весело говорила Майка. — Вот распухнете до гигантских размеров и посеете в мире ненависть и вражду. Бывают такие люди. У нас девочка одна рассказала про другую девочку, что та бегает за одним мальчиком, но эта вторая девочка, ни за кем не бегала, а Беренбойм сам дурак…
За болтовней Майка и не заметила, как оказалась на пустыре. Он был не очень стар, но, засыпанный мусором почти по самую маковку, выглядел совсем древним. Лишь в самом центре его — лысиной — поблескивало небольшое пятно воды.
Когда-то в парке был пруд, в котором могли бы завестись рыбки, но почему-то не заводились. Потом пруд сам собой кончился, а с ним кончились и все возможные рыбки.
— Наверное, это был какой-то неправильный пруд, — добавила Майка, пробираясь мимо мусора в сторону лужи.
Обходя вслед за жужиками рваные пакеты, старые холодильники и вышедшие из употребления ботинки, Майка попыталась представить, как ее окатывает неправильная волна неправильного пруда, а на гребне волны красуются все возможные рыбки: зеленые, лимонные, фиолетовые в крапинку и бурмалиновые. Самые роскошные «возможные рыбки» вообразились ей темно-синими с пушистыми хвостами и ртами, как у телевизионных красавиц. Они назывались «индиго-губошлепки».
— …А коротко — «гогушки», — решила девочка, очутившись возле лужи. — Потом возможных рыбок съели возможные монстры, началась бурная демонстрация, пошли серьезные волнения, вода выплеснулась, а с ней выплеснулся и весь пруд. Только мокрое место осталось.
— Конечная-конечная-конечная… — жужики покатились по кромке воды, а жемчужина на шее Майки вдруг потяжелела и потянула ее вниз к воде.
Майка склонилась и…
…ничего не увидела. Темная гладь показывала лишь тускло мерцающий шарик.
Девочка сделалась неотразимой!
Открытие
Да. Жемчужина отражалась в луже, а Майка — нет, как будто она и не четвероклассница со всеми правами человека, а так — незначительная величина.
Посторонняя.
— Странная у вас тут видимость, — произнесла девочка.
И тут жужики загудели и завертелись — они замельтешили вокруг воды и, вытянувшись затем в два световых обруча, не то умножились до нескольких десятков, не то на них разделились.
Перед глазами Майки теперь вздымался переливчатый столб. Это было похоже на цирк, где женщина вертела на себе сразу тридцать разноцветных окружностей.
На сей раз пели жужики красиво, громко, слаженно.
Майка восхищенно замерла, а лужа напротив зашевелилась, стала прогибаться все глубже, все сильней, края ее поднимались выше и выше, пока не образовали что-то вроде большой стеклянной вазы, которая, подрожав, вытянулась до самого поднебесья, а оттуда, словно ударившись о невидимую преграду, хлынула вниз.
Девочка оказалась внутри огромного фонтана: она стояла под массой воды, ни капли не мокрая, а вода летела мимо и с шумом билась где-то в невозможной дали.
Теперь в пении жужиков послышалось что-то щемяще-высокое. Как в церкви.
Майка закрыла глаза. Да, вот в точности, как тогда, на Пасху. Чудесные голоса тянутся вверх, а ты стремишься следом. Ты вроде бы стоишь, но одновременно взмываешь, утончившись до невозможной легкости, и качаешься там, высоко, на качелях из кружевных воздушных струй — тебе так хорошо, что даже смеяться невозможно…
Бабка назвала это блаженством, но в тот раз Майка почему-то побоялась повторить за ней чудное слово. Оно было совсем из другого, особенного мира, но здесь, возле лужи, пришлось кстати.
Блаженство, казалось, было создано для пустыря, а Майка — для блаженства.
Жемчужная пустыня
Когда Майка открыла глаза, то пелена вокруг не рассеялась, а лишь поблекла. Это было похоже на ранний вечер, когда еще светло, но уже грустновато.
Девочка стояла на краю озерца, которое переливалось сочно, сыто, лениво, перламутрово. К нему хотелось прикоснуться, но было боязно: казалось, ласковая шелковистая масса способна без следа поглотить и палец, и руку, да и саму Майку.
Замусоренный пустырь исчез. Вместо него вокруг раскинулась пустыня неописуемого цвета. Она то вспыхивала розовыми огоньками, то перемигивалась синевой, была то серой, то искристо-белой.
— Ау, — нерешительно сказала Майка.
Ветерок донес до нее кусочек птичьей песни и слабую музыку шелестящих деревьев.
Жемчужина безвольно повисла на Майкиной шее, уже не трудясь на что-то намекать. От жужиков тоже не было никакого толку. Открывание нового мира далось им нелегко. Апельсиновый Ратла и грушевый Мойсла слабо покачивались на песке, утратив всякий интерес не только к Майке, но и ко всему на свете.
Рассовав жужиков по кармашкам своего платья, Майка предалась непростым раздумьям.
В сказках, которые она прежде читала, все само собой становилось на свои места. Появлялись диковинные существа, задавали пустяковые задания, а потом указывали нужные пути-дорожки. Но тут, в центре жемчужной пустыни, никто не торопился указывать ей, как жить и что делать.
«Живи, как можешь», — без единого звука, но со всей возможной внятностью сообщал ей этот, до жути посторонний мир.
— И куда идти? — спросила себя Майка. — Ау! — в сердцах она даже притопнула.
— Вас тут не надо…
Извилистый камень
Под ногами у Майки, задевая собой тяжкую гладь перламутрового озера, лежал небольшой камень-голыш. Множество лет обкатали его в голубиное яйцо без выпуклостей и вмятин.
Он был невозможно стар.
— Не надо тут. Надо, чтобы не был никто, — прошелестел камень.
Майка отступила на шаг.
— Не загораживай вид. Мешаешь, — сказал другой камень. А этот был побольше, еще не такой гладкий, а голос его меньше напоминал шепот.
Майка отступила от озера еще на шаг.
И снова чей-то приказ:
— Убирайся!
— Я б с удовольствием, — жалобно сказала Майка. — Но знать бы куда!
— Вон! Вон! Пошла вон! — на разные лады загремели камни.
Дело было ясное — ей, живой, с этими каменными делать нечего. Она отбежала подальше от каменной гряды.
— Было бы на что смотреть, — обиженно сказала она наконец.
— Смотреть тут и впрямь не на что, — гулко сказал кто-то рядом с Майкой.
Этот камень был гораздо крупнее прочих и не такой гладкий — глубокие черные морщины бороздили его вдоль и поперек, складки нависали то там, то сям, рисуя что-то интересное, а не сглаженную всеми ветрами плешь.
Темный камень, находившийся на отшибе, еще сохранил извилины.
— Интересно, — разглядывая его, сказала Майка. — Как изюм.
— Что?
— Облик у вас такой.
— Еще не утрачен? — камень не пошевелился, но девочке показалось, что темные извилины его дрогнули. — Как странно, мне еще есть что выражать. Как долго ждать, как же долго еще ждать…
— А чего вы ждете?
— А чего вы ждете?
— Ухода.
— Разве можно уйти лежа? — удивилась Майка.
— Разве можно уйти иначе? — ответно удивился извилистый камень.
— Ну, — Майка задумалась, — под лежачий камень вода не течет.
— Все течет. Пустынные волны меняют свое направление. Там, где дни облачны и кратки, вечное озеро расступается, оно близится к племени, что не боится умирать. Ты видишь его красоту?
Этот камень был, пожалуй, даже слишком извилистым.
— Не вижу, — оглядевшись, сказала Майка.
— А мы видим. Мы слышим, мы созерцаем, мы приближаем наш покой… Век за веком, эпоха за эпохой, время за временем…
— Веками сидеть и ничего не делать. Я б умерла со скуки…
— Мы видим то, на что другие не смотрят, мы слышим то, что иным недоступно. Ты слышишь?
Ветер вновь донес обрывок птичьей песни.
— Кукушка сказала «ку», — сказала девочка.
— Что это значит?
— Птица сообщает, что кому-то жить осталось всего одно «ку». То есть немного.
— Разве можно зависеть от глупой птицы?
— Не знаю, — пожала плечами девочка. — Так говорят.
— Слышишь звон… — сказал камень и, кажется, насторожился. Если б у него были уши, то можно было утверждать, что он их навострил.
Майка тоже прислушалась, но ничего нового не уловила.
— Живи своим умом, жемчужинка, — сказал затем камень. — Учись не слушать, а слышать, не смотреть, а видеть, и тогда ты поймешь то, о чем безмозглые птицы могут лишь догадываться, потому что… — он умолк, не договорив.
Теперь и Майка разобрала низкое мерное гудение — казалось, где-то под землей побежала волна.
— Хм-м-м, — гудели камни у озера.
— Не жди — и я к тебе вернусь, — вознесся к серому небу тонкий голос. — Совсем меня не жди.
Камни гудели на разные лады, а камень-голыш, о который Майка едва не споткнулась, неспешно утопал в озере.
— Хм-м-м.
С последними словами камень-голыш скрылся в озере без остатка. Оно приняло каменного старца, ни разу не взволновавшись. Погудев еще немного, камни стихли.
— Ушел, — после почтительной паузы произнес извилистый камень.
Майка представила, как сама вязнет в перламутровом озере, и едва не задохнулась от ужаса.
— Вам не страшно? Вот так… уходить?
— Зачем бояться того, что придет?
— Вы нарушаете покой! — пророкотал кто-то из старцев.
В саду уходящих камней вновь стеной встала тишина.
Здесь, в пустыне, к высокому небу прилагалось озеро, а к озеру был песок, а к песку — камни, которые тянулись к озеру, и в этом был особенный круговорот, где все иное, неживое, и, тем не менее, все — на своем месте.
Живой девочке нечего здесь было делать.
Майка похлопала себя по карманам, проверяя на месте ли жужики, и зашагала подальше от каменной россыпи.
«Иногда, чтобы знать куда идти, надо всего лишь бросить камень», — подумала девочка хорошую мысль.
— Не ищи легких путей, ищи правильные, — прогудел кто-то.
Может быть, это был всего лишь ветер…
Зюзя
Небо над головой наливалось синью, а песок под ногами наоборот утрачивал свою яркость: жемчужно-переливчатая серость на глазах линяла до пепельной белизны, будто кто-то потихоньку выключал подземный свет, и в этом было что-то правильное.
— Если где-то очень полно, значит, где-то очень пусто, — сказала Майка. — Одно без другого не бывает.
— А суслики без хомяков бывают?
На песчаном холме торчал грязновато-бурый столбик. С девочкой заговорил облезлый суслик.
— Бывают, наверное, — запросто вступила в беседу Майка.
— Тогда почему вы все время нас вместе ставите? — он скатился вниз по бархану. — Как не взглянешь, так непременно мы помещаемся рядом с этими толстыми хомяками? Чего ради?
— Не знаю.
— Вот и я не знаю, — сказал суслик, очутившись рядом. — Приветики!
Оказалось, что пустынное существо не достает Майке и до колена. Суслик был сухим, крошечным, но совершенно не таким, чтобы его хотелось взять на руки и побаюкать.
— Приветики, — также сварливо у Майки не получилось. Скорее, растерянно.
— Ты куда прешь?
— Я иду, — поправила его Майка.
— Я и говорю, прешь. Вот будешь там, — он махнул лапкой в сторону, — скажи-ка, чтобы прекратили наше доброе имя трепать. Зачем они там все время помещают сусликов вместе с хомяками, будто мы не отдельно проживаем, а ведем с ними совместное хозяйство?
Майка не ответила. Она не знала, что сказать.
— Живешь себе свою жизнь, — ворчал суслик дальше. — Стараешься, из сил, можно сказать, выбиваешься, а тут тебе здрасте-пожалте: мы не сами по себе, а с жирюгами в паре. Где правда? Нет, правды, а есть только разгильдяйство и плювание в животные права.
— Да скажите же толком, в чем дело? — не стерпела Майка.
— В том и дело, что дела никакого нет. Гадкие вы, придумали себе, что суслики должны обязательно с хомяками дружить, а в том ваш произвол и чистосердечное плювание. Скажи, громадина, зачем вот нам, пустынным сусликам-зюзям, дружить с какими-то пухляками, которые все время обманывают и выставляют? Как это по-вашему называется?
— Я не знаю.
— А я знаю. Вы зовете свой обман «мультфильм», и показываете друг другу, как гордые суслики кланяются пустяшным хомякам. Пфи! — суслик-зюзя обиженно затряс лапками. — Где такое видано, чтобы мы кому-то там уступали?! Тем более хомякам излишним, которые и живут-то далеко от наших поселений и дел к нам никаких не имеют. Вот скажи, громадина, зачем?
Тут, наконец, дошло и до Майки. Пустынный суслик обижался на мультики, в которых его лучшим другом назывался хомяк! Девочка рассмеялась: и правда, зачем?
— Зачем из-за таких глупостей волноваться? Мало ли что показывают в мультфильмах?!
— Мне непонятна ваша позиция, — насупился суслик; глазки-пуговички еще больше почернели. — Под угрозой наше доброе имя, а вам глупости. Вас как звать?
— Майка.
— Вот, например, водится где-то там другая такая Майка, которая ведет себя против правил. Трясется там, как осиновый лист, за тридесять центнеров годовых зерен, а по ней считают, что все майки, какие есть на целом свете, на самом деле не майки, а трусы позорные, забывшие свое место. Как бы тебе тогда было?
— Плохо, наверное, — поразмыслив, признала девочка.
— И нам плохо, — глазки-пуговки стали еще черней. — Приманили вы там нашего брата разными благами, а он стал в мультфильмах семейное имя зазря порочить. Разве можно так? Я бы на его месте не позволил себе такую вольность.
— Вы хотите на его место?
— Я? Зюзя Тридцать Второй? — взвизгнул суслик. — За тридесять центнеров годовых зерен? За кого вы меня принимаете? — он обиделся. — Я ж вам не Зюзя Шестнадцатый! У меня другой номер и честь другая! В два раза больше! Шестьдесят и ни единым зерном меньше!
— Не понимаю… — начала девочка.
— Чего непонятного? — перебил ее суслик. — Умная черепаха быстрее глупого зайца, а умный Зюзя Тридцать Второй в два раза умней глупого Зюзи Шестнадцатого.
— Не понимаю, чем плох суслик в мультике, — завершила Майка начатую мысль. — Он, конечно, суматошный, но зато хороший и добрый.
— О, да! — присвистнул Зюзя. — Мы в нашем племени все хорошие и добрые. Тут уж не отнять и не прибавить. Я вот, как Зюзя Тридцать Второй, в два раза добрее, чем Зюзя Шестнадцатый. У меня есть широкая душа, какая этим хомякам даже во сне не снилась. Вам куда надо?
— Мне вообще-то все равно, куда идти.
— Тогда лучше, куда глаза глядят. Только имейте ввиду, громадина-майка, скучно переть к тому, что видишь. Лучше прите, куда попало.
— Так я уже… — она пошла дальше.
— Вы какой путь любите? — Зюзя побежал следом. — С приключениями и окольный или короткий и без приключений?
— Прямой с приключениями.
— Одобряю. Мы тоже любим бег по прямой, но с препятствиями. Знаете, громадина, что суслики быстрее хомяков?
— Теперь знаю, — Майка прибавила шагу.
— Мы ловкие, юркие, и умеем возвышаться над действительность. А еще у нас щеки не такие толстые. Можно сказать, что у нас их и нет вовсе, этих щек, одна впалость. Для мультфильмов в самый раз. Вы так не считаете?
— Конечно-конечно, — на липучего суслика Майка уже даже и не глядела.