— Конечно-конечно, — на липучего суслика Майка уже даже и не глядела.
— А вы тоже делаете эти самые… мультфильмы?
— Я их смотрю.
— А вы имеете разные блага?
— Нет, не имею.
— А кто имеет?
— Не знаю.
— А если вы узнаете, то вы там расскажете про меня, ладно?
Дело было ясное. Суслик Зюзя хотел стать мультзвездой.
— Вы какие мультфильмы зырите? С разными кульбитами и тра-ля-ля? Или там, где все про чужую жизнь?
— Мне нравится «Ну, погоди!», — сказала девочка.
В 1995 году по телевизору показывали много иностранных мультфильмов, но папа воспитывал Майку ура-патриоткой и частенько покупал ребенку видеокассеты с отечественными мультфильмами. Там все было, может, и старенькое, зато родное. Майка всегда говорила таким подаркам «ура». Она была патриоткой.
— И правильно, — похвалил Зюзя. — Надо там всем сказать «Ну, погоди!». Сейчас наступило другое время, чтобы показывать правду жизни и ее лучших представителей. Как вам последняя картина про нашего брата?
— Я не смотрела.
— Зря, — суслик присвистнул. — Там Зюзя Шестнадцатый служит самой Приме. Он ей подвески приносит, чтобы она предстала на балу вся в богатстве. А хомяк ходит там чужестранцем в красном пиджаке и суслику строит препятствия. Они там на шпагах и бомбах дерутся, скачут с места на место, жуть! Там. Вы точно не принимаете сусликов?
— Нет, — отрезала Майка.
— Какая незадача, — суслик застыл ненадолго, подумал о чем-то и, не попрощавшись даже, поскакал назад в сторону холма.
— Почему все ему, за что? — удаляясь, сварливо пищал он. — И зачем такое всенародное счастье этому дураку Шестнадцатому? Ну, ничего-ничего-ничего, отольются ему народные слезки. Он еще хлебнет лиха с этими хомяками. Пусть ему. Пусть-пусть-пусть…
Бормотание суслика стихло, а гадкий осадок у девочки и не думал пропадать.
Зюзя Тридцать Второй был не только липуч, но и завистлив.
Очень неприятно.
Кобыломериновая меринокобыла
Майка думала про зависть и шла именно так, как предсказывал Зюзя — куда попало. Иначе она не стала бы растерянно хлопать глазами, когда перед ней, как лист перед травой, проявилась лошадь с двумя головами — большой и поменьше.
Если пустыня была благородно-пепельной, то ее обитательница имела самый невыдающийся цвет — серый, как солдатское пальто.
Это была самая рядовая двухголовая лошадь, с разбитыми копытами, тощими костистыми боками и разношерстной гривой: у большой головы холка была подстрижена в короткий ежик, а у той, что поменьше, лохматилась седая нечесаная копна.
Не лошадь, а настоящая двухголовая кляча.
— Скажи: Мериносовыйахалтекинецишачитпоследнимослом, — по-женски выпалила лохматая голова.
Майка повторила, на удивление не сбившись.
— Скажи: Кобыломериноваямеринокобыла, — по-мужски предложила голова с прической-ежиком.
И это непростое слово удалось девочке без труда. Чудеса, да и только!
— Ты туда не ходи, ты сюда ходи, — сказала одна голова, мотнув направо.
— Ты сюда не ходи, ты туда ходи, — сказала вторая голова, мотнув налево. Клячу раздирали противоречия.
— Вы уж решите что-нибудь одно, а то на вас всех не угодишь, — сказала Майка.
— А у нас национальная рознь, — заявила женская голова. — У тебя что, глаз нет? Ты не видишь разве, что я ахалтекинской национальности и имею выдающиеся титульные достоинства. А он — так себе — савраска без узды.
— Я гордый аргамак, — обиделась мужская голова.
— Мерин ты пристяжной.
— Кобыла коренная.
— Чего ты пристал ко мне, репей?! Надоел, как вчерашний день! — выругалась женская голова.
«И правда, кобыла», — подумала Майка.
— Ничего вчера было, — примирительно сказала мужская голова.
«Настоящий мерин», — решила про себя девочка.
— Вчера такое было, — настаивала Кобыла. — Это такое было ничего себе.
— Я и говорю, такое было ничего! — утихомиривал ее Мерин.
— А что было вчера? — спросила Майка. Она не любила, когда ссорятся.
— Какая непонятливая! — крикнула Кобыла. — Какая недалекая! — поддержал ее Мерин. — Ни-че-го! — гаркнула кляча в две глотки.
— Станешь тут далекой, — сказала Майка. — Вы все слова какие-то говорите, а мне идти надо.
Мерин и Кобыла переглянулись и дружно фыркнули. Обиделись почему-то.
— Ай, что я такое несу! — воскликнула Майке.
Зафырчали-заикали.
— Это я несу, — сказала затем Кобыла, строго глянув на девочку.
— Это мы несем, — поправил ее Мерин. — Это наши обязанности. Чего стоишь, залезай! Хоть и не запрягала.
Лошадка была добрей, чем казалась.
Майка взобралась на клячу, и та зарысила по пепельным барханам.
— Я бы рад ей хвост накрутить, но надо же и приличные правила знать, — потихоньку сообщил девочке Мерин.
— Разве бывают правила неприличные? — прошептала в ответ Майка.
— А то! — встряла Кобыла, заржав во весь голос. — Скажи, зачем седлают лошадей? Зачем в сбрую наряжают? В пасть глядят?
— Рвут даже иногда, — грустно добавил Мерин.
— Коновалы! — ругнулась Кобыла.
— Я не седлала и не рвала, — примирительно произнесла девочка.
— И что с того? Ты все равно несешь ответственность, — сказала Кобыла.
— Как интересно! — притворно восхитилась Майка. — Вы меня несете, а я несу вашу ответственность.
— А зачем было приручать? — попрекнула Кобыла, видно забыв, что сама пришла.
— Это смотря с какой стороны поглядеть, — вспомнила Майка любимую присказку. — Может, это вы меня приручили?
— Нет, — помотал ежиком Мерин. — Не видишь разве? Мы совсем безрукие. Парнокопытные мы.
— Лучше бы я с кентавром сошлась, — Кобыла опять принялась ругаться. — Не пропадала бы тут зазря, — она клацнула зубами. Нечесаные космы взвились белым пламенем. Мерин испуганно дернулся, и двухголовая лошадь едва не повалилась в пустынную пыль.
— Вы очень достойная! — испугавшись, поспешила заверить Майка. — Красивая даже. Хотите, я вам косички заплету?!
— Много? Длиненньких?! — покосилась на нее Кобыла.
— Какие хотите.
— Валяй! — разрешила Кобыла. — А я ржать буду!
— Может, не надо? — Майка знала, что если ржут, то дела делаются плохо.
— Любой труд должен быть оплачен по заслугам, — твердо сказала Кобыла. — Я — буду ржать, а ты будешь валять мне за это красивые косички.
И закричала, заикала, зафырчала. «По-своему, говорит, по-ахалтекински», — решила школьница, осторожно распутывая седые космы.
— Я расскажу вам стародавнюю легенду, которую принесла пыль веков, — Мерин без выражения переводил вопли своей Кобылы. — Ее звали…
— Чу… — выдала Кобыла странный звук.
— Ча-Чундра, — добросовестно пересказал Мерин. — Она была прекрасно-бурмалиновая, как свежий речевой поток, спускающийся с долины горних сфер…
— Чу…
— …Чаща темнела вдали, а Ча-Чундра возвышалась на роскошно убранном поле, полном калорийных сенных стогов, которые манили к себе сильнее, чем сто тысяч кукурузных початков.
— Чу… — Кобыла продолжала свою песнь.
— …Чалая челка трепыхалась от непростых раздумий. Ча-Чундра страстно хотела кушать, ее аппетит был подобен мириадам бабочек, которые прятались в ее брюхе…
— Чу…
— Чаяла, о, как чаяла Ча-Чундра утолить свой голод по прекрасному. Перед ней стояли два дивных стога сена. Один был ароматным, а другой благоуханным…
— Чу…
— Часы шли, бежали дни, недели, месяцы, а Ча-Чундра так и не могла решить, чем же ей напитать свое брюхо. Она застыла навсегда, как самый великий памятник лошадиному чуду…
— Ча!
— Чу! Ласковая, как райское стойло, веселая, будто конек-горбунок, неумолимая, словно ломовая лошадь.
— Ча-Чундра! — хором крикнула Меринокобыла и умолкла.
Молчал Мерин. Молчала Кобыла. И Майка молчала.
Судьба Ча-Чундры тронула девочку.
В благоговейной немоте они проехали еще немного. Потом еще.
— Ну, вот, дело сделано, — объявила девочка, когда лошадиная грива обрела человеческий вид.
— Конеяблоки, конесивые! — радостно загоготал Мерин, поглядев на прическу своей прекрасной половины.
— Это вредная песня, — оборвала его преображенная Кобыла. — Детей везешь, а не дрова, чтоб про конеяблоки петь. Чуткости в тебе нет. Душевной тонкости никакой. Иная умная голова уж давно бы передел собственности произвела, а я все мучаюсь с тобой, будто у меня других занятий нет. А все потому, что воспитанная слишком. Уважаю чужие чувства…
— Кобыла, — сказал Мерин.
— Мерин, — ответила Кобыла.
Они опять собрались ругаться.
— А там, где я живу, одна и та же лошадь всегда имеет одинаковую породу, — примирительно сказала Майка.
— А там, где я живу, одна и та же лошадь всегда имеет одинаковую породу, — примирительно сказала Майка.
— И-и-и, какие у вас односкучные лошади! — заржал Мерин.
— Так и копыта отбросить недолго, — согласилась с ним Кобыла.
— Да, вы в цирке не были! — загорячилась Майка. — Вы бы видели какие там красивые лошадки! Белогривые! Гордые! По арене скачут, сбруя золотом горит, на лбу пышные перья, а по спине — драгоценные попоны. Настоящие лошадиные лебеди! — она так увлеклась рассказом, что не заметила, как перед ними выросла стена ярко-зеленого леса.
— Скажите, пожалуйста, — затормозив, вежливо осведомился Мерин. — А что такое «драгоценная попона»?
— Одежда такая лошадиная. Для тепла и красоты. Вроде пальто.
— Ай, бедная, я несчастная, сирая-убогая! — замотала свежезаплетенными косицами Кобыла. — Хожу голая совсем, без красоты и тепла! Где перо мне в лохматушках? Где пальто дефицитное?
— Каурка ты моя дорогая, — стал утешать ее Мерин. — Зачем нам эти фигли-мигли, пальто дурацкое, да по кругу бегать?
— Как жить дальше не знаю! — Кобыла все рыдала. — Как! Хоть пополам разорвись!
— Ну, ее, арену эту, чужую, нам и здесь хорошо, в согласии… — Мерин уж сам был готов удариться в слезы. — Ну, чего ты? Не надо нам…
Девочке сделалось неловко: сцена была совсем частная, а Майка в ней, стало быть, чужая.
Она спустилась на землю и, скороговоркой произнеся слова благодарности, заспешила к лесу.
— …Конеяблоки, конесивыя, ай, судьба моя раскрасивая! — понеслось во все концы слаженное двухголосое ржание.
Чудная лошадка убегала прочь, а девочку поджидал изумрудный лес. Каждому свое.
Изумрудный лес
Это был самый настоящий лес, а не парк и не сквер, которые только притворяются дикой природой. Нет, Майка Яшина оказалась в самом настоящем лесу, который жил своей особенной лесной жизнью.
Этот, изумрудной зелени лес словно хотел победить на конкурсе «Лес лесов» и во всем великолепии висеть на Доске почета. В изумрудном лесу все пело о бурной жизни: лезло, росло, кудрявилось, наседало друг на друга, будто завтра могло не наступить, и потому сегодняшний день нужно украсить, как можно ярче. Березы раскидывали мелкие листики, тополя готовились выплюнуть невесомый пух, цветущая сирень распространяла тяжелый аромат. Даже ландыши, обычно скромные, устроили настоящий шабаш: их мелкие белые цветочки трепыхались, а сладкий дух кружил голову — они цвели и пахли, позабыв про всякий стыд.
Если жемчужную пустыню можно было сравнить со старцем-долгожителем, то изумрудный лес напоминал человека в самый рабочий полдень его жизни. Он торопился жить, он яростно бросался в глаза.
Незаметно втянувшись в этот лихорадочный ритма, Майка прибавила шагу. Она не знала, куда идет, но не сомневалась, что куда-нибудь, да выйдет.
— Лучше бы попасть в Австралию, — загадала Майка вслух, зная, что где-то далеко-далеко растут на планете невероятные травы и водятся презабавные животные, оборудованные авоськами для вынашивания своих деток. — Ах, как я хочу туда, — обратилась Майка неизвестно к кому.
Мечты исполняются ни рано, и ни поздно, а ровно тогда, когда дозреют. Желание Майки попасть на другую сторону Земли осуществится через четырнадцать лет и семь месяцев, а вот утро 21 мая 1995 года было слишком ранним для сумбурной австралийской мечты.
Но мечтать не вредно. Вредно не мечтать.
— В Австралию, в Австралию! — предвкушая, пропела умница Майка.
— Что вы сказали?
Жужики испуганно рванулись из Майкиных карманов и, глухо шмякнувшись в траву, тут же в ней затерялись.
Тётя Сима
На Майку из кустов глядело очень странное существо.
Для оленьей мордочки ему не хватало ветвистых рогов, а для заячьей оно не вышло ушами.
Осмотревшись по сторонам, существо потянулось из кустов прямо на Майку. Шея у него оказалась длинная, цвета кофе с молоком.
«Олень», — решила девочка.
Вслед за шеей вынырнули две хилые лапки, сложенные крестом на белой груди.
«Заяц», — поправила сама себя Майка.
Но вот из зелени возник большой живот — такой тяжелый, что даже колыхался он с огромным трудом. Тут уж Майка ничего не смогла придумать — она просто замерла в ожидании дальнейших чудес.
И не ошиблась. Нижние лапы у существа были совсем неудобные, с непомерно длинными ступнями, а следом из кустов вытянулся мощный хвост, весь облепленный репейником.
Выбравшись из зарослей целиком, диковинное существо встало перед Майкой и, молитвенно сложив на груди тонкие лапки, принялось внимательно девочку разглядывать. Та в долгу не осталась.
«Где-то я уже видела таких недозайцев — с ушками, мордочкой, пузиком, — размышляла школьница. — Но где?».
— Что вы сказали? — сказало существо.
— Нет, я не говорила, — ответила Майка.
— Не надо говорить. Надо не говорить, а стремиться. У вас есть цель в жизни?
— Не знаю, — Майке стало немного стыдно: дожила до десяти лет, а жизненной целью толком не обзавелась. Будто в голове у нее не мысли, а ветер.
— Ай, бесцельно невозможно жить, совершенно невозможно, — закачавшись, будто куст в бурю, запричитало существо. — Нужно ставить цель, стремиться к ней, совершать все подряд, чтобы вознестись, а сказка стала былью. Вы как считаете, у меня получится?
— Смотря, какая цель? — осторожно начала Майка, наспех перебирая в голове все, что она знает о жизненных целях.
«Нужно ставить перед собой реальные задачи, — говорил ей папа. — Такие, которые тебе по плечу. Прекрасно витать в облаках, но на земле надо стоять обеими ногами».
«Что сбудется, то сбудется. Будь такой, чтобы тебе не было за себя стыдно, и все само собой образуется», — объясняла Майке мама.
«Стремись к невозможному, чтобы добиться своего, — учила девочку бабка. — Чудеса приходят к тем, кто их ждет».
Эта позиция Майке нравилась особенно, но бабка всегда произносила свой совет так серьезно, что делалось жутковато: а вдруг невозможное — не очень-то приятная штука?
— Ай, легкости хочу, — поглядев на лазоревое небо, вымолвило существо. — Звонкости хочу. Хочу взлетать пушистым перышком и нестись по ветру… — склонившись, существо приблизило к Майке свою мордочку. Глаза у него оказались чудесные: теплые, грустные, бархатные.
— А знаете, мечты сбываются, а чудеса бывают, — залюбовавшись глубокой печалью, произнесла Майка бабкины слова.
Существо отпрянуло. Живот-громадина тяжко заколыхался.
— Диета из лопухов была? — произнесло оно. — Была. Кросс был? Был. С дерева в овраг сигала? Сигала. И что?
— Что? — переспросила Майка.
— Страшно сказать… От лопухов — голодная вспухлость, от беготни — мозоли, а в овраге такая грязюка — хоть плачь. Едва не разбилась! — судя по всему, существо было впечатлительной барышней. — Наповал буквально. По клочкам — бум-с!!!
Не недозаяц, а недозайчиха.
— Жалость какая, — сказала Майка.
— Да.
— Да.
— Меня Симой кличут… — округляя свои влажные глаза, сказала недозайчиха.
«Сочиняет», — немедленно подумала Майка. Той весной все пели про Симу, из-за которой бывает невыносимая жизнь, но нелепая недозайчиха вряд ли годилась в песенные героини.
— Хорошо, я буду вам «тетя Сима», — на свой лад истолковала молчание девочки лесная обитательница. — У нас все-таки есть небольшая разница в возрасте. Вы маленькая еще.
«Да, разница очень большая», — подумала Майка и, наконец, вспомнила, где видела похожих существ.
Конечно! По телевизору. Сима была похожа на кенгуру.
«Я буду называть ее кенгуровая тетя», — решила про себя девочка.
Майка не могла считать недозайчиху прекрасной Симой, но если той уж так хочется быть тетей — пускай будет. Заблуждения нужно уважать. По крайней мере, до той поры, пока они выносимы.
Путевый человек
Если бы девочка увидела Симу чуть пораньше, ну, например, еще в апреле, то она б непременно рассмеялась. А вот в мае уже не могла.
А все из-за портрета.
В бабкиной квартире Майка давно приметила занятный портрет. Он стоял за стеклом, в серванте, между хрустальными фужерами. На той, не очень большой картинке в раме из облезлого золота, лысый человек с бородкой и в костюме возвышался над толпой и тыкал одной рукой куда-то налево от Майки (а от себя, выходит, направо), а другой держался за жилет. Называлось произведение «Всё путём, товарищи». Товарищ в костюме был такой сладкий и гладкий, что не смеяться было невозможно, а бабка глядела на него, будто бородач этот — её Вечная Любовь.
Она подходила к серванту вплотную, наклонялась к портрету и смотрела, смотрела, смотрела, словно совета спрашивала, а толстенные очки запотевали от силы бабкиного чувства. Смех, да и только.