Заметив Майку, мужчина вскочил и бросился к ней со всех ног:
— Наконец-то!
Очутившись рядом, он достал из кармана пиджака ком бумаги, разгладил его и начал громко читать:
— О! Разлюбезная дщерь! Перед лицом премудрости софийской, с позволения великой Примы и по поручению справедливейшего совета дружины рад приветствовать вас у врат нашей обители, коя назначена призывать благие намерения, преобразуя их в дары светлые и милостивые. Мы выражаем искреннюю надежду, что ваше призвание возымеет далеко идущие последствия на благо человечества, как завещали лучшие сыны и дщери Центра Мироздания. От себя лично, хочу сообщить, что… — тут он дернул бородкой-клинышком, прищурился и, оторвав взгляд от бумажки, воскликнул. — В общем, привет, корявка!
Девочка зарозовела от смущения.
— Я несказанно благодарна за оказанную мне честь, — Майка присела в старинном поклоне, которому научила ее бабка.
— Класс! — глаза у бородача были добрые-предобрые, клинышек задорно торчал, галстук пламенел, а на лысине играли солнечные зайчики.
— А я вас знаю, — неожиданно для себя самой сказала Майка.
— Да, — сказал он, вроде, и не удивившись. — Меня зовут Никифор.
Ответ был неожиданным. Человек с бородкой и красным галстуком, с лысиной и прищуренным взглядом должен был иметь другое имя.
— А по отчеству вас тогда как? — уточнила Майка.
— Петрович.
— Странно.
— Странно.
— А на картине вы иначе зоветесь.
Бородач с галстуком и лысиной был чрезвычайно похож на того человека с портрета, который указывал бабке, что «Все путем».
— Ох, уж эта Софья Львовна, — незнакомец смутился. — Недочет, признаю. Надо бы шагать в ногу со временем, следить за веяниями, облик менять сообразно эпохе, а я все не поспеваю. Дела-дела. Селестин меня уж сколько раз приглашал, говорит, надо бы принять меры, а мне все недосуг. Как считаешь, корявка, если я себе седину сделаю, будет не того? — он присвистнул. — Не слишком?!
— Если вы захотите поседеть, то это вряд ли будет заметно, — честно ответила девочка. Мужчина был слишком лысым, чтобы сделаться седым.
— Ты про плешь? — воскликнул Никифор, хлопнув себя по блестящему темечку. — Пустяки!
«А вот папа по-другому считает», — подумала Майка.
— …если надо, зарастим, сведем ее, немодную, под самый корень, будет все честь по чести, — протараторил весельчак. — Такую себе устроим белую гриву, что хоть стой, хоть падай, — он всплеснул руками, будто едва удерживая равновесие.
— Не надо падать, — испугалась Майка.
— Как скажешь, корявка, — ответил Никифор, вернув себе нормальное прямое положение. — Не надо, так не надо. Твое слово — закон. Не сейчас, конечно, но потом непременно-обязательно. Я так чувствую, — он расцвел в совсем уж счастливой улыбке. — Конечно, это даже мудро — походить без волос. Кто знает, какие нас ждут настроения?! Сегодня седина в голову, а завтра… Как там в песне поется? — он дернул бородкой в сторону утреннего солнца и тонким голосом пропел. — Отцвели уж давно, хризантемы в аду…
И произошло чудо — из ниоткуда в его руке нарисовался оранжевый жужик. Ратла выглядел еще ярче, еще пушистее, еще веселее. Отсутствие явно пошло ему на пользу.
— Поиграем? — Никифор кинул жужика Майке.
— Давайте! — подхватывая жужика, радостно ответила она.
И вот так стали они перекидываться апельсиновым Ратлой, а заодно и словами.
— Ты знаешь про одаренность? — замахиваясь, спросил Никифор.
— Знаю, — ловя, ответила Майка. — Одни поют, другие танцуют, третьи сочиняют стишки…
— …а еще, — он поймал Ратлу, — читают, пишут, рулят, думают, выдают, узнают, летают, произносят, толкают, вяжут, шьют, составляют, вымарывают. Одаренность встречается часто и не имеет четких границ. Например, одаренный слесарь может оказаться не менее одаренным землепашцем, потому что главное тут — иметь умные руки. Он тебе и кран починит, и поле вспашет — на всё мастер.
— Понятно, — жужик, снова оказавшись в руках девочки, довольно захихикал.
— Что меньше, одаренность или дарование? — задал Никифор новый вопрос.
— Дарование, — неожиданно для себя ответила Майка. — У него букв девять, а не одиннадцать.
— Тоже верно. По классификации «Детского мира» дарование меньше, чем одаренность, но гораздо содержательней. Можно даже сказать, что оно однобокое.
— Как рыба-камбала?
— Как золотая рыбка.
— Это как?
А жужик все летал. И туда, и сюда, то туда, то сюда.
— Прекрасный плотник может оказаться весьма посредственным водопроводчиком, а дивная певица популярных песен — жуткой чертежницей. Мир дарования более ограничен в пространстве, но зато весомей. Тебе все понятно?
— Вроде бы, — запыхавшись, ответила Майка.
— Дарование ценно не количеством, а качеством. Хотя, конечно, бывает так, что и количество не в ущерб качеству, но такие дароносцы рождаются редко. Аристотель, Леонардо да Винчи, Ломоносов… Мы знаем их всех наперечет:
— Цыплят по осени считают, — Майка сказала первое, что вспомнила про счет.
— А у нас считают по весне. Традиция такая: 19 мая — главный годовой прием, — сообщил Никифор.
— Жалко, все прошло уже. Позавчера.
Ратла на полпути замер и, шмякнувшись на землю, закатился за девочкину туфельку.
— Нет, все еще только начинается, — успокоил ее Никифор. — Мы хоть и работаем по старинке, но в учебные процессы вмешиваемся редко. В этом году главный весенний утренник перенесли на 21-е. Тоже очень хороший день. Тебе не кажется?
— День, как день, — пожала плечами девочка.
— Ты так думаешь?
Знаю — не знаю!
— 21 мая много всего произошло, — сказал Никифор. — Например, в 1712 году в этот день столица России была перенесена из Москвы в Петербург.
— Ничего себе! — поразилась Майка.
— А за 210 лет до этого умер Христофор Колумб.
— Знаю-знаю! — радостно закричала Майка. — Он Америку открыл.
— Да, а скончался в нищете, — добавил провожатый. — А в 1842 году российский читатель впервые открыл великую книгу. Николай Гоголь. «Мертвые души». Первый том.
Тут Майке было добавить нечего. Встреча с мертвыми душами ребенку еще только предстояла.
— В 1864 году в Москве открылся зоологический сад, — хвастал дальше памятливый бородач. — Первый в России.
— Это там, где звери взаперти сидят? — зоологические сады Майка знала только под именем зоопарков, а была там всего один раз, когда к ним в город привезли несколько тесных клеток, в которые большие животные едва помещались.
— А ты разве любишь живую природу?
— Ну, вообще, мне нравится, когда звери бегают и прыгают, — сказала Майка. — А где им прыгать в зоопарках? Жалко мне их.
— Да, ты любишь живую природу, — сказал Никифор. — А знаешь, что случилось 21 мая 1991 года?! — он хитро прищурился, обещая что-то чрезвычайно особенное.
— Нет! А что! — вспыхнула любопытством Майка.
— Алла Пугачева сделалась официальной бабушкой!
— Не может быть! — Майка была поражена до глубины души. — Такая молодая?!
— И уже бабушка, — подтвердил он.
Алла Пугачева была любимой маминой певицей, и Майка вслед за ней тянулась к прекрасному. Надо же, уже бабушка.
— Какой особенный день! — удивлялась вслух девочка. Сегодняшние чудеса теперь казались ей еще чудесней. Отраженные в зеркалах великого прошлого, они будто удвоились, или даже утроились. Приобрели новый объем.
— Знаешь, а ведь каждый день — особенный, — сказал Никифор. — И вчера было особенным, и завтра будет особенным. Вообще, особенным может стать даже миг. Для мотылька, например, каждая минута на вес золота. Он ведь всего сутки живет.
— Так мало?
— В самый раз. Поверь, корявка, мотылек проживает очень счастливую жизнь. Долгую счастливую жизнь длиной в один долгий счастливый день. Просто он по-другому распоряжаются своим временем. То, что требует от тебя нескольких лет, у мотылька отнимает крошечные секунды. Ну, как в кино — жизнь героев на экране редко длится больше двух часов, но разве можно сказать, что она бедна событиями? Кстати, сто лет и один день назад в Нью-Йорке впервые показали кино за деньги.
— Здорово! — восхитилась Майка.
— Да так, ничего особенного, — он махнул рукой. — Боксеры четыре минуты колотили друг дружку.
— И за это брали деньги? — Майка удивилась.
— Конечно, это ведь историческое событие. Вот, ты бы, например, отказалась присутствовать при историческом событии?
— Нет, наверное, — признала она. — Я бы обязательно все внимательно посмотрела и запомнила.
— Истории начинаются и заканчиваются ежедневно. Буквально вчера завершилась еще одна музыкальная глава группы «Браво». Певец Сюткин выступил с этим коллективом в последний раз в качестве солиста.
— Знаю-знаю! Они играют музыку, под которую весело танцевать. Но разве ж это историческое событие?
— Большая история складывается из множества маленьких. Ручьи текут в реки, а реки…
— Знаю-знаю, — опять закричала Майка. — А реки впадают в моря.
— А еще вчера… — чудак-человек понизил голос, будто собираясь сообщить что-то тайное.
Девочка вся обратилась в слух.
— Вчера, — загадочно произнес Никифор, — стукнуло 39 лет писателю, которого ты еще не знаешь, но скоро, лет эдак через пять он станет твоим любимым: ты будешь запоем читать его книжки, — он глянул на небо, словно ожидая от него подсказки. — А в октябре 2004 года ты встретишься с ним в немецком городе Франкфурт.
— Не знаю — не знаю, — Майка покачала головой. Честно говоря, ей не очень нравилось, что Никифор посылает ее туда, куда она еще и не думала собираться. Какой-то произвол…
— Именно так, — сказал он. — Ты его не узнаешь, потому что никогда не интересуешься тем, как выглядят писатели. Он будет на ярмарке кофе пить, а ты — кока-колу. Посидите вы рядом и разойдетесь в разные стороны, ни слова друг другу не сказав.
— А как его зовут?
— Его имя Григорий, — напускал туману лысый провидец. — Но известен он будет, как Борис.
— Что-то политическое, — разочарованно протянула Майка, теряя к будущему кумиру всякий интерес. В том, 1995 году многие мечтали стать борисами. Тяга была так велика, что в курсе были даже малые дети на задворках огромной страны. — Ну, не знаю…
Пирамида
— И правильно делаешь. Все знать незачем. Лучше знать только все самое интересное, — сказал Никифор. — Итак, на чем мы остановились? Бывает одаренность, а бывает…
— … дарование, — подсказала Майка.
— Да, и то, и другое именуется талантом, — подхватил Никифор. — Но это лишь основание пирамиды. Ты видела пирамиды?
— На картинке, ага. Они в Египте водятся. Им куча лет, да и сами они, как куча.
— Пирамида — это символ, — поправил ее Никифор. — Вместилище вечной души, — он щелкнул пальцами — и из короткого резкого звука свободу вырвался синий жужик, пропадавший неизвестно где.
— Мойсла! — Майка была счастлива видеть лохматую грушу в добром здравии.
Никифор присвистнул. Жужики, послушные его воле, завертелись на песке, рисуя квадрат. Сплясав свой угловатый танец, они отпрыгнули, а фигура зажила отдельной жизнью. Песчаные стороны квадрата вспучились, как манная каша, стали корежиться, крениться, равнять свои бока, пока не образовали симпатичную ярко-желтую пирамидку.
— Прошу любить и жаловать! — огласил чудесник. — Пирамида Хеопса. Точная копия. Высота 146 миллиметров, длина каждой из сторон у основания 230 миллиметров. На сооружение ушло 2 миллиона 590 тысяч квадратных миллиметров песка.
Майка математику особо не жаловала и потому лишь покивала, торопя Никифора.
— Как уже было сказано, пирамида — это символ, — продолжил он. — А еще прекрасное наглядное пособие, — присев на корточки, Никифор ткнул пальцем в основание фигуры — та слегка потемнела: золотой песок в нижней части фигуры будто вобрал в себя воду. — В начале «пирамиды таланта» располагается одаренность. Она широка, основательна и все на себе держит, — Никифор ткнул повыше. Теперь потемнела серединка фигуры. — Дарование более узкое и специальное. Оно продолжает, заложенное основой. Что у нас осталось?
— Самый кончик, — сказала Майка, указывая на верхушку пирамиды, еще хранившую яркость сухого песка.
— Светлая голова, — сказал Никифор. — А здесь у нас — сверходаренность, супердарование, а проще говоря — дар. Он совсем особый. Он не может существовать сам по себе, без всяких оснований. Однако без дара и сама пирамида будет иметь незаконченный, несовершенный вид. Дар — это вершина. Люди, наделенные даром, встречаются крайне редко. Таких узких специалистов не сыщешь днем с огнем, а призывать их лучше по утрам, чтобы их редкий талант не успел завять или испортиться. Ты понимаешь меня, корявка? — ему было радостно.
— Ни чуточки! — также весело заявила Майка.
Лысый умник ткнул в пирамидку, и та развалилась в неряшливую песчаную горку.
— Моя маленькая корявка! — припомнил свою прежнюю торжественность Никифор. — Имею честь сообщить: у Совета Дружины «Детского мира», — он повел рукой в сторону здания, похожего на Майкину школу. — Есть все основания подозревать в тебе Дар.
Последнее слово он произнес с придыханием, чтобы Майке стало понятно: писать такое желательно с большой буквы.
Дар.
— Ты — особый ребенок, — подытожил Никифор.
Жужики заскакали. От их мельтешения у Майки зарябило в глазах.
Где справедливость?
Где справедливость?
Особые дети водятся сплошь и рядом.
Самым первым особым ребенком, которого она повстречала, был друг Моська.
Давно, еще в Тальцах, Моська говорил, что его усыновили. Он рассказывал, что мама пошла в магазин за халвой и увидала возле двери желтую соломенную корзинку.
— А в ней, был… — тут Моська всегда замирал, дожидаясь, когда его перебьют.
— Арбуз, — кричала Майка.
— Автомат, — кричал другой Максим, по имени Максик.
— Там лежал я, — важно отвечал Моська.
Было до щекотки весело играть в эту игру, потому что каждый раз Майка подкладывала в Моськину корзину самые разные вещи: то стиральную машину, то космический корабль, то божьих коровок.
Но однажды Моськина история потерпела крах. Да такой, что играть дальше стало неинтересно. Теть-Лена услышала их разговор и сказала:
— Обманывать нехорошо.
Потом она показала фотографии, где Моська был совсем крохотным младенцем и без всякой корзины.
Некоторое время Майка не встречала особых детей, но видимо, для того только, чтобы в одночасье обнаружить их в огромном количестве.
В Майкиной гимназии номер двадцать девять особых детей было буквально битком — сама школа считалась особенной. В 1995 году гимназий было мало и всех подряд туда не брали.
— Ваш ребенок особый, — говорила директор Марь-Семенна то одному, то другому родителю, когда те привозили своих ребятишек на машине.
Директор намекала, и часто была права. Например, Варька была такой особой, что даже говорила с ошибками. Писала, правда, совсем хорошо, тут уж не придерешься, но эти ее глупые приседания «уи, месье — нон, мадам» иногда надоедали. Варьке хотели привить дорогое иностранное воспитание, а получилась какая-то чепуха. Конечно, в их двадцать девятой гимназии лучше, чем во французском лицее.
Кстати, если бы не мама, то Майке пришлось бы отправляться в другое учебное заведение. В конце лета папа сходил в гимназию и вернулся удрученный.
— Мест нет, — сказал он. — Мест нет, и не будет.
Особая школа находилась в двух шагах от дома, но туда брали только таких детей, которых привозят на машинах, а у Яшиных машины не было.
Зато у мамы были золотые руки. Она сходила к директору и вернулась с победой. Майкина мама была волшебной портнихой, а у Марь-Семенны имелась такая особая фигура, что на нее не натягивались платья из обыкновенных магазинов. Так они обрели друг друга. Марь-Семенна — чудо-портниху, а Майка — школу для особых детей.
— Кто хочет, тот добьется, — сказала мама.
— А кто не хочет, того добьют, — пробурчал папа. Ему было неловко. Он умел защищать родину, а правильно говорить с директрисами особых школ его в военном училище не научили.
Итак, окруженная особыми детьми со всех сторон, Майка научилась с ними общаться. Может, поэтому ей не составило труда подружиться с самым особенным особым ребенком, которого она когда-либо встречала.
Сонька-карапуз.
Наверное, у мальчика со второго этажа было другое имя, но его никто не помнил. Соня, да Соня. Он был уникальный ребенок. Его родители были русские, а он — иностранец.
Сонька был похож на медвежонка. Занятный. Он рассказывал что-то чудесное на своем особом языке — мычал, задирал руки и качался, — а Майка каждый раз придумывала новую историю. Она играла в переводчицу.
— Да, Сонька, ты был капитаном дальнего плавания, а я сидела на острове, как русалка, и расчесывала свои чудесные локоны. Мы познакомились и поехали за тридевять земель… — бывало, рассказывала Майка, сама не понимая, откуда что берется.
Потом чудесный мальчик исчез.
В тот последний раз Майка переводила ему историю с непростыми судьбами. Сонька мычал, а фантазерка повествовала:
— …Ты был семь гномов в семи Красных шапочках. Я была в розовом наряде и красных сапогах, как у Лины-Ванны. Я готовила еду, а меня колдунья уморила…
Тут Сонька горячо запротестовал и замахал руками.
— Хорошо, тогда ты был двенадцать гадких лебедей, а я была ваша сестричка. Нас всех колдунья в лес выгнала.