Кир хмыкнул.
– Вообще-то я тоже боюсь, – сказал он, поежившись. – Боюсь неизвестности.
– Ты не веришь в Триединого? В загробную жизнь и спасение?
– Я не знаю, куда попаду. В чертог Триединого или в Преисподнюю… А ты знаешь?
– Ну, я надеюсь… По крайней мере, пытаюсь не терять надежды. Грешил я немало, но тот ли это грех, за который карают огнем или льдом?
Бывший гвардеец вздохнул:
– Тебе легче. Я почти уверен, что окажусь в Преисподней.
– Ну, тогда утешься тем, что народ в ней соберется гораздо веселее, чем в чертогах. – Жоррес улыбнулся. – Что делать офицеру в кругу святош?
– Конечно, – согласился Кир. – Думаю, большинство моих друзей встретят меня там…
Вензольо поднял глаза и посмотрел на них с нескрываемым ужасом. Стоя в шаге от смерти, изрыгать такие богохульства!
– И еще мне хотелось бы знать заранее, как именно нас принесут в жертву, – продолжал тьялец.
– Зачем?
– Не знаю. Хочется, и все тут…
– Ну уж… Дело твое, конечно, а мне лучше не знать. Утопят или сожгут. Перережут горло или стукнут дубинкой по темени…
Вензольо, то и дело поглядывающий на неторопливо болтающих офицеров, вскрикнул и вскочил на ноги, цепляя головой непрочный полог. В его голосе не оставалось уже ничего человеческого. Звериный ужас, когда в ноздри врывается запах хищника, пелена застилает глаза, а ноги несут неизвестно куда, не разбирая дороги, лишь бы подальше от опасности.
Каматиец разметал ногами угли костра и выбежал в ночь.
– Завидую, – Жоррес почесал изрядно отросшую светлую бородку. – Мне бы так бегать.
– Далеко не убежит, – кровожадно оскалился Кир. – Хоть бы они его…
Снаружи донесся громкий вскрик, перешедший в рычание.
– Нет. Не станут, – покачал головой дель Прано. – Золотой Вепрь не одобрит.
– Тогда я своими руками…
– Не получится. Он здоровый, как телок.
– Хоть бы обломок ножа какой-нибудь. Хоть самый завалящий!
Топот многих ног возвестил, что беглец не только пойман, но и немедленно будет возвращен. Через несколько мгновений связанного по рукам и ногам, дергающегося, как разрубленный лопатой червяк, Вензольо забросили под навес. Чтобы справиться с обезумевшим студентом, потребовались совместные усилия восьми карликов. Они облепили его, словно муравьи, вцепившись в веревки и драную одежду. Злой Горностай, заглянувший следом, что-то быстро прощебетал, взмахнув кулаком. Смысл сказанного ускользнул от Кира – наверно, дроу слишком торопился и проглатывал отдельные слоги, а то и слова, но искаженное от ярости лупоглазое лицо позволило угадать приблизительный смысл. Мол, допроситесь у меня – всех свяжу.
Жоррес ответил презрительной гримасой и сплюнул в сторону каматийца. А Кир сказал, поморщившись:
– Рот бы ему заткнули лучше…
В самом деле, закативший глаза Вензольо орал, как кот по весне.
Дроу оскалился, замахнулся на тьяльца зажатым в ладони топориком, но не ударил, а, развернувшись на пятках, ушел.
Кир посидел немного, уныло глядя на студента, вопившего не переставая. Потом подполз к нему, примериваясь, как бы половчее ударить в лоб. Может, хоть так удастся заставить его замолчать?
– Погоди! – окликнул его дель Прано. – На! – Он швырнул кусок вонючей тряпки, неизвестно каким образом забытой или завалявшейся у него. – Не оглушишь. – Лейтенант с сомнением покачал головой. – Лучше заткнуть.
Кир, злорадствуя в душе, с наслаждением затолкал лоскут, бывший когда-то, скорее всего, частью рукава, но теперь не только происхождение, но даже цвет тряпки определялся с большим трудом и высокой вероятностью ошибки.
Вензольо мычал, вращал глазами, изгибался. Но теперь можно было если не уснуть, то хотя бы более-менее обдумать прожитые дни. Хотя, если разобраться, там тех дней было – кот наплакал. Кирсьен блефовал, когда делал вид, будто не боится смерти или что ему все равно, в Преисподней он окажется или нет. С детства воспитанный в уважении к Триединому и вере, он прекрасно понимал, каким количеством грехов отягчил свою душу в последние полгода. И не только в последние – жизнь в гвардейских казармах не располагает к жреческому смирению или умерщвлению плоти. Теперь он боялся посмертия, боялся смерти… В особенности ее неотвратимости. И еще…
Ему пришло в голову, что самым страшным и самым главным наказанием для осужденного является не смерть как таковая, не смерть как кратковременный процесс отнятия жизни – подумаешь, хрястнули топором по шее или затянули петлю и выбили табурет, а именно ожидание смерти. Каждодневное, мучительное, тягостное. За это время осужденный успевает сотни и тысячи раз представить собственную казнь, а следовательно, умирает сотни и тысячи раз. Отсюда и получается: люди либо становятся равнодушными, затвердевая сердцем, и уже не воспринимают казнь как нечто опасное, а ждут ее, как избавления от душевных страданий, либо теряют остатки разума от ежедневной жалости к самому себе. Вот тогда-то и видит сторонний зритель слезы, крики, валяющегося в ногах у палача униженного до потери человеческого облика червя. Наверное, нечто подобное случилось и с каматийцем. Сам же Кир так часто подтрунивал вместе с лейтенантом дель Прано над будущим жертвоприношением, что перестал принимать его всерьез. И только сейчас, накануне смерти, задумался о том, каково это. Останутся горы и реки, поля и леса, облака и дерьмо на чьих-нибудь сапогах. Но он, тьяльский дворянин Кирсьен делла Тарн, больше ничего не увидит, не услышит, не выпьет вина, не поцелует женщину… Эх! А как там, интересно, без него Флана? Должно быть, уже позабыла…
С этими мыслями Кир заснул. Усталость оказалась сильнее.
Морозное и солнечное утро ворвалось под полог вместе со Злым Горностаем.
Несколькими пинками дроу разбудил пленников. Покачал головой и оскалил лошадиные зубы, глядя на кляп во рту Вензольо.
– Вставайте! – коротко бросил он. Военный вождь остроухих очень плохо говорил по-человечески. Очень неразборчиво. Но о смысле приказа нетрудно было догадаться.
Они вышли на снег. Точнее, вышли – это громко сказано. Поддерживая друг друга, Жоррес и Кир сделали всего пару-тройку шагов и упали в колючий снег. В ноздри ворвался острый запах ледяной свежести.
Тьялец захватил ртом едва ли не горсть снега. Дождался, пока растает. С наслаждением проглотил.
– Вставайте! – повторил Злой Горностай. У него что, это слово получается лучше других? Или вообще удосужился выучить лишь одно?
– Дай поваляться, остроухий! – буркнул Жоррес, переваливаясь на спину.
Вряд ли вождь его понял, но ответил, по обыкновению, грубым тычком оскепища под ребра. Дель Прано крякнул, но подниматься не спешил.
Кир хотел перевернуться на карачки, но вдруг подумал, что, попытавшись встать на ноги, непременно окажется на коленях. А стоять на коленях перед дроу ему не хотелось.
«Хотите отправить меня на жертвенный алтарь? Тогда можете нести…» – подумал он, зачерпывая снег ладонями.
Злой Горностай, оправдывая кличку, раскричался, запрыгал вокруг них, приминая снежинки широченными ступнями. Ударил несколько раз Жорреса, потом Кирсьена.
Появившийся седой, высушенный, словно вяленая плотва, дроу остановил его резким окриком. Военный вождь почтительно склонился перед стариком. Выволокшие каматийца остроухие бросили связанного человека и разве что в ноги седому не упали. Жрецы, присутствующие тут же, опустили головы. Несомненно, этот голый – всего-то и одежды короткая кожаная юбочка и ожерелье из звериных клыков – старикашка был птицей высокого полета. Даже люди, ничего не смыслящие в сложной иерархии жрецов дроу, это поняли.
– Хватит прыгать, Злой Горностай, – медленно и разборчиво сказал он. – Ты теряешь лицо.
– Да, Ведающий Грозу, – согнулся в поклоне вождь.
– Золотой Вепрь ждет. Не гневи его. Отнеси ему жертву, если она не хочет идти сама.
– Котолака вам лысого, а не «сама»! – поражаясь собственной наглости воскликнул Кир.
Над поляной повисла тишина. Ведающий Грозу склонился над бывшим гвардейцем.
– Хорошо сказал, – после недолгого раздумья проговорил жрец. – Жаль, тебя не слышит Тот Кто Меняет Шкуру. Он бы порадовался шутке.
Жоррес попытался сесть и даже открыл рот, чтобы сказать пару «ласковых», но воины дроу опрокинули его навзничь, прижали под кадык острие копья:
– Л’юфид’х![21]
Верховный жрец неторопливо выпрямился, прошелся, с интересом оглядывая людей. Кусачий мороз, казалось, обтекал его загорелое, гладкое, будто полированная ножка стола, тело.
– Золотой Вепрь будет доволен, – изрек он наконец. – Сильная духом жертва – это хорошо, это угодно богам. Отнесите их.
Толпившиеся вокруг остроухие, услышав приказ, немедленно подхватили будущие жертвы и, немилосердно тряся на бегу, перенесли их на другую поляну, шагах в ста от первой.
Здесь посреди нетронутого снежного покрова сияла на зимнем солнце статуя Золотого Вепря, отца всего живого, защитника народа дроу и покровителя отважных воинов. Огромная – не менее пяти локтей в холке зверя, выполненная с необычной смесью дикарского примитивизма и реалистичной художественности, когда видна каждая волосинка на встопорщившейся от гнева спине. Пустые глаза скульптуры смотрели в даль, ведомую одному только божеству. Острые клыки выглядывали из-под приподнятой верхней губы, рыло едва не упиралось в снег – воображение так и дорисовывало протаявшую от теплого дыхания лунку. Правого уха у Золотого Вепря не хватало. Значит, Мудрец и Кулак не выдумали свое приключение.
Здесь посреди нетронутого снежного покрова сияла на зимнем солнце статуя Золотого Вепря, отца всего живого, защитника народа дроу и покровителя отважных воинов. Огромная – не менее пяти локтей в холке зверя, выполненная с необычной смесью дикарского примитивизма и реалистичной художественности, когда видна каждая волосинка на встопорщившейся от гнева спине. Пустые глаза скульптуры смотрели в даль, ведомую одному только божеству. Острые клыки выглядывали из-под приподнятой верхней губы, рыло едва не упиралось в снег – воображение так и дорисовывало протаявшую от теплого дыхания лунку. Правого уха у Золотого Вепря не хватало. Значит, Мудрец и Кулак не выдумали свое приключение.
Людей сноровисто прикрутили к трем вкопанным в мерзлую землю столбам. Принялись обкладывать сосновым и еловым лапником, ветками можжевельника.
Кир понял, как именно их собираются принести в жертву.
Глава 8
Сверкающие на солнце остроконечные пики гор Тумана устремились в сапфирно-синее небо. Искристый снег слепил глаза. Яркие блики пробегали по хребту Золотого Вепря. Темный ельник окружил капище, плотно обступив поляну. Под деревьями скрывались сиреневые тени, удлинялись, ползли, словно стрелки на картах сражений, обозначающие направление главного удара.
Кир расправил плечи, насколько это позволяла опутывающая тело веревка. Вдохнул. Морозный воздух обжигал гортань.
Воины-дроу, как один, покинули капище. Остались лишь жрецы, одетые в балахоны, наподобие мешков с дырками для рук и головы. Под суровым взглядом Ведающего Грозу они таскали к трем столбам – обугленным и вонючим – хворост и зеленые ветви деревьев. Кляпа изо рта Вензольо не вынимали, и Кир был им за это благодарен.
– Хвои столько зачем? – деланно удивился Жоррес. – Хотят, чтобы мы задохнулись?
– Хотят, чтобы мы прокоптились, – хмыкнул Кир. Он вовсе не чувствовал того веселья, которое пытался изображать. Но раз уж закинул удочку, как говорят рыбаки на Великом озере, жди поклевки.
– Вепрь предпочитает копченое мясо? – хохотнул дель Прано.
– Надо думать… – Кир одним глазом поглядывал на Ведающего Грозу, который с интересом прислушивался к их разговору.
– А я думал, свиньи предпочитают желуди. Что скажешь, гвардеец?
– Сколько можно повторять: я – не гвардеец! Понимаешь? Из гвардии я удрал. А если бы не это, загремел бы в самый распоследний дерьмовый форт на границу с остроухими чистить солдатские нужники.
– А потом твой форт взяли бы штурмом…
– А меня решили бы принести в жертву Золотому Вепрю.
Жоррес рассмеялся. Запрокинул голову, стукнулся затылком о столб:
– Три тысячи огненных демонов! Слушай, старик! Да, ты, голый, к тебе обращаюсь!
Ведающий Грозу склонил голову к плечу, забавно пошевелил седыми бровями.
– Скажи, голый, твоему Вепрю и правда нужно копченое мясо?
Дроу оскалился.
– Вы очень хорошо ведете себя, – сказал он, приближаясь на несколько шагов. – Я не верил, что жалкие людишки, мягкотелые и нескладные, могут презирать смерть так же, как дети Вечного Леса…
– Ну, спасибо за теплые слова! – воскликнул Жоррес. – По всей видимости, отменять казнь ты не станешь? Даже испытывая к нам уважение.
– Само собой… – Жрец пожал сухонькими плечами. – Зачем отбирать у вас возможность оставаться сильными до конца?
– Ну, спасибо… – вмешался Кир. – Извини, что не могу склониться в почтительном поклоне.
– Извиняю. – Невозмутимости Ведающего Грозу оставалось только завидовать. – Золотой Вепрь будет доволен вами.
– Нет, эта сушеная лягушка еще издевается! – проговорил Жоррес, выворачивая голову так, чтобы видеть Кира. – Нам твое извинение, голый…
– Заткните ему рот, – вздохнув, распорядился верховный жрец. – Я не хочу слушать мяуканье низших существ…
«Не получилось, – подумал тьялец, наблюдая, как двое остроухих вприпрыжку бросились к дель Прано и принялись заталкивать ему в рот что-то похожее на кусок гнилой шкуры. – Конечно, он хотел оскорбить его. А для чего? Понятное дело, чтобы нас убили быстро. Жаль, что старикашку не прошибешь. Жертва любимой свинке для него дороже всего».
Наконец приготовления закончились. Каждого из пленников окружала внушительная куча дров и хвороста, но не прямо под ногами, а чуть-чуть в отдалении. Правильно. Чтоб помучались немножко во славу золотого истукана. Наверное, злобному горбатому кабану в радость не столько дым от сгорающей жертвы, сколько ее страдания, взлетающие к небу. Сверху на хворосте лежали еловые и сосновые лапы, кое-где виднелись ветки можжевельника.
Трое жрецов помоложе – у них лица еще не сморщились, как сушеная слива – уселись у подножия сваленного в кучу топлива, каждый около своей жертвы. Они вытащили из-под одеяний маленькие луки, куски коры, палочки. Кир впервые видел, как добывают огонь дикие племена. Интересно: насколько он помнил, Белый совершенно запросто управлялся с кремнем и огнивом. Да и остроухие, которые везли их в капище, кажется, тоже высекали искры, чиркая камушками. Во всяком случае, он не помнил, чтобы кто-либо из них горбился со старинными приспособлениями. Может быть, огонь для жертвенника нужно обязательно добывать с помощью дерева? Ну, заморочка у жрецов такая… Во всякой религии бывает. Ведь далеко не любой обряд, привычный жрецам Триединого, можно объяснить логикой обычного человека.
Пока молодой человек рассуждал, каждый карлик обмотал палочку послабленной тетивой лука, после вставил ее в лунку, заранее проделанную в толстой коре. В то же отверстие каждый кинул по щепотке сухого мха и, легко придерживая палочку пальцами, другой рукой начал двигать лук туда-сюда. Следует отдать должное остроухим жрецам – тоненькие струйки дыма появились почти одновременно. Тогда они осторожно раздули тлеющий мох, а от него разожгли смолистые лучины. Еще несколько мгновений, и костры разгорелись.
Клубы густого дыма хлынули в горло и нос. Тьялец закашлялся. Он еще не ощущал жара, но вполне мог представить, как пламя охватывает вначале ноги до колен, потом поднимается выше. Неторопливое и безжалостное. Ему все равно что пожирать: дерево так дерево; плоть так плоть…
Глухо завыл Вензольо. Он кричал на тяжелой, надрывной ноте, но звуки его голоса заглушались тряпкой. Выходило что-то похожее на рев матерого оленя в осеннюю пору.
Жрецы отошли подальше от костров, застыли, выстроившись в линию. Дюжина морщинистых, седых карликов, бесстрастно наблюдающих за убийством. Ведающий Грозу, скрестив мосластые предплечья на груди, стоял чуть впереди соплеменников. Подняв лицо к бездонному небу, он громко и четко провозглашал:
– Отец наш, податель жизни, защитник всего живого, что родилось, выросло и живет в Вечном Лесу, на склонах Великих гор… – Кир понимал почти все, но к охваченному предчувствием близкой и неминуемой смерти сознанию слова прорывались с трудом, как легкая конница через строй щитоносной пехоты. – Ты даешь нам орешник и тис, чтобы делать луки; оленей и косматых быков, чтобы делать жилища; острый рог и крепкий камень, чтобы делать топоры и стрелы, ножи и палицы. Ты даешь нам пищу и кров, владыка всего земного! Прими эту жертву! Они хорошо сражались! Они сильны духом и крепки телом! Они отдадут тебе частицу своей силы…
Приступ кашля заставил Кира забиться на столбе, обвисая на прочных кожаных ремешках. К аромату сгорающих смолистых поленьев и тонкому дымку от можжевеловых веточек прибавилась вонь паленой шерсти. Боли пока не было, но ужас сжал сердце костлявыми пальцами. Будто огненный клубок завелся внутри, пониже грудины. Закрутился, рванулся вверх к горлу.
Поленья лопались, плевались искрами. Одна из них укусила за ногу, пробравшись в прореху штанов, словно шальной комар.
Кир выгнулся, упираясь затылком в обугленный столб. Перед лицом кисейным занавесом заметалась оранжевая завеса пламени. Затрещала кожа на скулах, съежились волосы бороды, отросшей с осени, запеклось раскаленным кляпом дыхание.
– А-а-а-а!!!
Тысячи искринок облепили тело Кирсьена. Злыми червячками вгрызлись в кожу. Будто маленькие раскаленные иголочки.
Сцепив зубы до хруста, Кир зарычал, завыл, замотал головой вправо-влево.
Так вот ты какая, смерть!
Он переставал существовать. Превращался в огненный смерч, в огненный шар, во вспышку, в промелькнувшую на небосклоне комету, в горящий восход, в пламя заката, в солнечный диск, в коптящий жар очага…
Ведающий Грозу отшатнулся, но успел выбросить перед собой пальцы, сложенные в охранный знак. Средний костер, где должен был сейчас сгорать чернобородый пленник, обладатель насмешливого взгляда, вдруг взметнулся к небу пламенным столбом. Младшие жрецы шарахнулись, ощутив на лицах жгучее дыхание смерти. Один, кажется, споткнулся и упал в снег.
А пламя костра закружилось воронкой, прянуло в стороны, накрывая, будто горная лавина, соседние столбы с привязанными жертвами, докатилось до статуи Золотого Вепря, помедлило как бы в нерешительности, а потом накрыло божество. Переплетаясь бесчисленными языками, поползло на жрецов. В дрожании огня Ведающему Грозу почудился алчный и зловещий оскал.