– Да? И что теперь делать будем?
– Да что тут сделаешь… – Мастер наконец отыскал бугорок под деревом, где хвоя выглядела более сухой, чем вокруг, бросил вьюк. – Пожалуй, бросать коней придется.
– Как?
– Да так. Дальше они нам только мешать будут. Прокорм им ищи, а там, глядишь, и болеть начнут.
– Это верно, – подумав, согласился Розарио. Он вспомнил, что последний раз кони плотно поели на разграбленном остроухими хуторе. Там почему-то осталась совсем целой копешка сена. Хорошего, душистого, с заливного луга. А вот зерна, как ни старались, отыскать не смогли. Или сгоревшие в бревенчатом срубе люди спрятали его чересчур уж надежно, или дроу увезли. Хотя зачем карликам зерно? Хлеб они не сеют, не жнут, не пекут. Даже в мирные годы на муку менялись весьма неохотно. Вот табак – другое дело. Или железные ножи.
– А кроме того… – продолжал Мастер, растягивая под деревом кожаный полог. От сырости не спасет, но за шиворот капать не будет. – Кроме того, без коней прятаться легче. Мы сейчас уже из людских краев выходим. Дальше нужно тише мыши красться…
Розарио поежился. Не слишком-то радостно пробираться по исконным землям остроухих. Известно, что дроу прирожденные охотники и следопыты. Спрятаться от них не просто. Остается лишь молиться Триединому и надеяться на удачу и опыт Мастера.
Аксамалианец махнул рукой и негромко окликнул Халля:
– Расседлывай коней, малыш. И уздечки снимай, и недоуздки. Все, лошадки, вольная вам вышла… – Он вздохнул и грустно улыбнулся Мастеру. – У меня во фляжке еще сохранилась пара глотков горлодера из Тин-Клейна. Так что мы, фра Иллам, отметим расставание с лошадьми, не так ли?
Мастер кивнул:
– А заодно выпьем за удачу. Она нам еще ой как понадобится…
А дождь шумел негромко и монотонно. Обычный осенний дождь, грозящий, того и гляди, перейти в мокрый снег. Что поделаешь, север.
Самым неприятным… Нет, неприятным – это слишком домашнее слово. Неприятным может быть привкус вареных ос в малиновом варенье. Омерзительным! Вот слово подходящее. Оно вызывает те чувства, что надо…
Самым омерзительным в плену для Кирсьена оказалась вынужденная нечистоплотность, а попросту грязь и вонь. Даже в солдатских лазаретах – не говоря уже о лечебницах для господ офицеров – за ранеными ухаживают: меняют повязки, перестилают постели, стирают белье. Остроухие не пытались сделать жизнь своих пленников приятной. Каждый вечер прихрамывающий, сморщенный дроу разматывал заскорузлые от крови тряпки, стягивающие ноги Кира, повязки, которыми были обмотаны резаные и колотые раны остальных пленников. Без всякой жалости. Отрывал «по живому», не заботясь – больно людям или нет. После мазал раны маслом, зачерпывая его грязным пальцем с черным обломанным ногтем из корявой миски, сделанной, скорее всего, из куска коры. Судя по запаху – можжевеловым маслом. Кир, наслушавшийся еще в детстве от отца жутких историй о том, как гниют неправильно леченные раны, с ужасом ждал, когда же у него под коленями зашевелятся черви. Но видно, при всей внешней неприглядности врачевания, снадобье способствовало заживлению. Но тот же дроу заматывал раны тряпками, не озаботившись хотя бы поболтать их в воде.
Измазанную в глине одежду пленных тоже никто не думал стирать. Да и сами они не могли это сделать из-за слабости от ран. Та же слабость не давала возможности отойти, как положено, по нужде. Это приносило Киру кроме телесных еще и нравственные мучения. Когда он смог не просто шевелиться, а уже более-менее ползать на карачках, то потребовал от охранников разрешения уползать на стоянке в кусты. Те долго спорили, коверкая слова человеческой речи, даже пригрозили снова перебить ему ноги. Но потом тот самый пожилой морщинистый дроу сказал что-то вроде того, что Золотому Вепрю угодны норовистые жертвы, а не обездвиженные калеки, и согласие было достигнуто.
Кстати, тьялец с гордостью осознал, что начал понимать некоторые слова из языка дроу. Самые простые и понятные, которые слышал от конвоиров каждый день.
Его товарищи по несчастью переносили лишения по-разному.
Каматиец Вензольо замкнулся и только стрелял глазами по сторонам, словно загнанный зверь. Хвала Триединому, хоть ныть перестал. Наверное, поджившие раны стали меньше беспокоить. Он пытался заискивать перед остроухими, улыбался в ответ на их короткие приказы, радостно кивал. Неизвестно, на какую выгоду он рассчитывал. Усиленную кормежку? Но им по-прежнему давали одинаковое количество еды каждому. Немного отваренного мяса – какая-то птица вроде рябчика или тетерева – и плошка воды на брата. Ежеутренне и ежевечерне. С голоду не умрешь, но и жирка не накопишь. А может быть, картавый студент думал, что его не станут приносить в жертву? Глупые надежды. У дроу просто отсутствовало такое чувство, как жалость к людям. Человек может пожалеть червя, расчувствоваться и не зарезать цыпленка к празднику, опустить самострел, наведенный на певчую птичку, но чтобы остроухий пожалел человека? Ерунда. Подобная выдумка не может прийти в голову даже выдумщикам, вроде составителей романов для скучающих дворянок. В общем, Вензольо в очередной раз показал себя трусом и глупцом, недостойным не то что уважения, а даже презрения. Никто же не станет презирать кошачье дерьмо, прилипшее к сапогу?
Следопыт, которому досталось сильнее прочих, не приходил в себя. Железное здоровье и целебное снадобье остроухих боролись с засевшим в кишках осколком наконечника. Кир не считал себя великим знатоком ран, но много слышал о смертоносности ранений в живот. Кость и мышцы срастутся, а вот печень или селезенка, кишки или желудок – вряд ли. Тут нужно волшебство. Но даже в те времена, когда магов в Сасандре хватало, да и способностями их Триединый не обидел, далеко не каждого раненного в живот удавалось спасти. Что уж теперь ожидать? То, что следопыт не умер до сих пор, казалось почти чудом.
Лучше других держался лейтенант дель Прано. Он единственный выжил из отряда генерала делла Робберо. Еще бы! Они, стоя на открытой позиции, попали под обстрел остроухих. Каждому из солдат досталось не одна, не две, а по полдюжины стрел. Везунчик дель Прано получил четыре. Ключица, левое плечо, левое бедро, правая щиколотка. Все четыре наконечника сломали кости. Так что лейтенант, как и Кирсьен, мог теперь только ползать, но из-за изломанных рук получалось у него хуже. И тем не менее он не терял присутствия духа. Пытался шутить над своим бедственным положением, называя себя червяком и слепым котенком, тыкающимся в поисках материнской сиськи. А каждый вечер, когда остроухие оставляли их в покое – все равно калеки даже уползти далеко не смогут, предлагал Киру все новые и новые способы побега. Разумеется, все они были невыполнимы по одной простой причине – чтобы удрать, нужно уметь хотя бы ходить, а лучше – бегать. И армейский офицер, и бывший гвардеец были этого счастья лишены.
Чем дальше на север, тем холоднее становились ночи. Покрывалась инеем одежда и драные шкуры, которыми остроухие укрывали людей. Обмерзали усы и бороды.
Ночью дроу грелись у большого костра. Разводили маленький и для пленных. Чтобы ощутить тепло от него, приходилось подползать едва ли не вплотную. И все равно к утру угли окончательно прогорали. Кир, вспоминая, как повелевал воздухом в памятной дуэли на берегу Арамеллы, попытался вызвать слабенький ветерок, чтобы раздуть угли, поддержать жар. Управление одной из стихий потребовало неимоверных усилий. Дважды молодой человек терял сознание, а очнувшись, сходил с ума от головной боли, добавившейся к терзаниям израненного тела. Один раз ему показалось, что легкий ветер, прошумев в верхушках сосен, скользнул над ними и над костерком… Но, увы, он оказался слишком слаб, чтобы хоть как-то добавить жара в тлеющие угли. Зато через две ночи порыв невиданной силы поднял столб искр, разбросал угли, сорвал драные шкуры с людей, завалил кожаный полог, натянутый остроухими под защитой темных елей.
Карлики всполошились. Забегали по поляне, грозя кулаками низкому и черному небу. Из их криков Кир понял, что они ругали некого враждебного божка под названием Грозовая Птица и просили защиты у Золотого Вепря. По крайней мере, именно так он перевел для себя часто повторяющиеся слова: Ор’ха Крет’табх.
– Вставить бы их Вепрю хороший вертел в задницу… – прошептал дель Прано. Разговаривать им запрещали. И не только между собой. Попытавшийся обратиться к охранникам-дроу Вензольо получил древком копья по зубам, после чего долго отплевывался кровью пополам с костяным крошевом. И все же пленники умудрялись тайком перекинуться парой слов. Особенно когда остроухие засыпали или отвлекались на что-либо.
– Если он и вправду золотой, то это нелегко, – грустно усмехнулся Кир. Он переживал из-за неудачи с колдовством. Ну почему так получается – когда надо, ни одна Стихия и не думает подчиняться? А если попробовать призвать Воду? Ой, лучше не надо… Что может быть хорошего в том, если с осеннего неба обрушится ливень? Или горная река выйдет из берегов. Хотя… неплохой способ покончить счеты с жизнью, если окажется, что спастись невозможно.
– Золото – мягкий металл, – проговорил Жоррес. В его голосе звучала непоколебимая уверенность. – Слабый. Против доброй стали он не устоит.
– Ты предлагаешь стальной вертел ему всунуть?
– Ага! Еще и провернуть.
Несмотря на холод, ноющие раны, истощение и слабость, вызванную попыткой покорить непослушную Стихию, Кирсьен не сдержал смешок.
– Твои бы слова да к Триединому, – сказал он, подтягивая поближе наполовину лысый кусок шкуры. Пальцам все никак не удавалось подцепить мокрый и скользкий краешек. Молодой человек попытался подвинуться и зарычал от бессилия. – Проклятая беспомощность! Тут руки с ногами не слушаются, а ты – вертел вставить…
– Ничего, главное верить! – Жоррес локтем придержал упрямую шкуру, и Кир сумел-таки за нее ухватиться. – Видишь, поодиночке – мы калеки. А вместе что-то да можем!
– Знаешь… – прошептал бывший гвардеец после недолгого молчания. – Знаешь, мне почему-то кажется: остроухие пожалеют, что нас к своему Вепрю тащат.
– Я слышал… – ответил дель Прано. – Не знаю только, можно ли этому верить… Так, слухи ходили…
– Да говори ты уже, пока эти придурки на нас не смотрят.
– В общем, ходили слухи, что когда-то давно люди уже пробирались в капище к Золотому Вепрю и выходили оттуда живыми.
Кир кивнул:
– Да. Я тоже об этом знаю.
– И это правда?! – едва не воскликнул Жоррес, но вовремя взял себя в руки. Если кто-то из дроу поймает их за разговором, мало не покажется.
– Правда. Самая настоящая, – вздохнул тьялец. – Одного из этих людей ты даже видел.
– Как? – не поверил дель Прано. – Не может быть!
– Помнишь кондотьера по кличке Кулак? Однорукого, с седой бородой и серьгой в ухе.
– Конечно… Так это он?
– Ну да. Руку ему отрезали из-за остроушьей стрелы. Наконечник жилу перебил, пришлось перетягивать, да передержали – пальцы мертветь начали. Еще бы чуток, и не спасли бы.
– Вот это да… – протянул дель Прано. – Не знал.
– Что не знал? Как кровь останавливать?
– Да при чем тут кровь?! Я, оказывается, человека-легенду видел… – мечтательно прошептал лейтенант. – Он погиб? Ну, я имею в виду…
– Нет. Он умер еще до боя. Его тяжело ранили при штурме Медрена… Ты слышал о городке Медрен?
– А где это?
– В северной Тельбии.
– Первый раз слышу.
– Да и я бы век о нем не знал. Дрянной городок. Бешеный ландграф. Совершенно безумные защитники, порабощенные магией амулета…
– Ничего себе!
– Был там некий барон Фальм. То ли из Итунии, то ли из Дорландии. Вертел ландграфом, как хотел. А тот возомнил себя будущим королем Тельбии. Сопротивлялся городок отчаянно. Генерал дель Овилл три полка на штурм бросил, не считая кондотьерских банд.
– Да уж… – Жоррес покачал головой. – Там хоть кто-то живой остался?
– Остались, не переживай. Когда ландграфа зарезали, а с его сына амулет сдернули, у защитников боевой дух исчез, как роса на солнышке. Оружие бросали и в ноги нашим падали. Только когда дворец ландграфа штурмовали, Кулаку подпиленный болт достался. Джакомо Череп стрелял, сволочь… Рану-то залечили, а осколок, видно, остался. Вот пока мы за Фальмом скакали, он… осколок то есть… по крови гулял, гулял и до сердца дошел.
– Ясно. – Дель Прано поднял голову. Дроу вроде бы уже успокоились, вернули свой навес на место, а значит, того и гляди, заявятся проверять – в порядке ли пленники. – А зачем вы за Фальмом гнались?
– А он Мудреца загрыз, – ответил Кирсьен. Понял, что слова его выглядят как совершеннейшая чушь. Пояснил: – Мудрецом звали помощника кондотьера. Это второй человек, который Золотого Вепря видел и уйти смог. Он говорил, что даже ухо от идола отрубил. На память…
– На память?
– Нет, конечно. Пожадничали просто. Не смогли кусок золота не стащить. Так вот, Мудреца убил барон Фальм. И не просто убил…
– А загрыз, так?
– Можешь не верить, но он котолаком оказался.
– Котолаком?!
– Что, не веришь?
– У меня нет повода тебе не верить, – твердо проговорил дель Прано. – Раз говоришь – котолак, значит, котолак. Просто удивительно. Никогда не подумал бы, что вот так запросто о них услышу. И не в сказках, заметь…
– Мне сейчас вся моя жизнь на сказку похожей кажется… – вздохнул Кир и замолк, услышав шаги остроухого.
Мгновением позже пучеглазая морда нависла над ранеными. Дроу подозрительно оглядел людей. Кажется, даже принюхался. Но не нашел, к чему придраться, буркнул невнятно и ушел.
Кир закрыл глаза и представил оскаленную морду вепря. Длинное рыло, острые клыки загнуты кверху, одного уха нет, но щетина на мощном загривке встопорщилась щеткой. Да, такое чудище на вертел насадить непросто. Но тем интереснее.
В лекционном зале теософского факультета горели факелы, воткнутые в железные скобы. По зеленовато-серым стенам скользили багровые блики. Тяжелые шторы, закрывающие окна, изредка шевелились под порывами ветра.
Большинство каменных столов, ярусами поднимающихся по наклонному залу, пустовали. Помещение, способное вместить больше сотни студентов, решивших посвятить свою будущую жизнь исследованию Священного Писания и изучению философии религии, выглядело непривычно пустым. Возможно, от этого воздух казался стылым и сырым.
На кресле с высокой спинкой, которое стояло перед преподавательской кафедрой, сидел усталый человек лет сорока в темном камзоле. Он задумчиво теребил рыжеватую бородку, внимательно оглядывая исподлобья собравшихся. Вот они все перед ним. Друзья и соратники. Люди, разделившие с ним нелегкое бремя управления Аксамалой в самые трудные дни. Только их усилиями город не превратился в кромешную Преисподнюю, только благодаря их каждодневным заботам на улицах сохраняется порядок, не грабят и не убивают… Ну, по крайней мере, в открытую не грабят и не убивают.
Если быть абсолютно честным, то преступлений, конечно, сейчас больше, чем во времена правления его императорского величества по кличке Губастый, вздорного, в сущности, старикашки. Еще бы! Тогда работали отлаженные команды сыщиков магистрата, которые расследовали уголовные преступления; улицы и днем, и ночью патрулировали отряды стражи, не говоря уже о тайном сыске, не гнушавшемся, помимо поиска политических преступников, и поимкой торговцев заокеанским дурманом, и раскрытием притонов в припортовых кварталах. Сейчас вместо отрядов стражи бродили патрули ополченцев, рьяные, но неумелые. Вместо опытных сыщиков шныряли напористые ребята из сыска, налаженного фра Лаграмом… Покойным фра Лаграмом. И теперь неизвестно, как будет дальше обстоять дело борьбы с преступностью, поскольку заменивший погибшего лавочника студент-медик Жильон из Литии особых надежд не подавал. Разговоров много, а дела мало.
Мэтр Дольбрайн вздохнул. Нелегка, ой, как нелегка ноша правителя. Особенно если ты больше привык удить рыбку в мутной водице, наживаться на доверчивых банкирах и купцах. Там все проще: нашел дурака, задумал сложную многоходовку и чистишь ему карманы. Здесь же приходится лавировать, как рыбацкая лодка осенью у наветренного побережья Великого озера. Нужно учитывать пожелания вчерашних студентов и бывших военных, лавочников и ремесленников, беженцев из окрестных сел. Чтобы держать в узде вчерашних вольнодумцев, опьяненных свободой, равенством и братством, нужно обладать вкрадчивостью кота, упорством барана, работоспособностью коня и сладкоголосием соловья. Непосильная задача, если задуматься…
Но он справлялся! Пускай не всегда удавалось исполнять обязанности правителя блестяще. Мэтр Дольбрайн, некогда бывший Берельмом Ловкачом, а теперь в одночасье сделавшийся гигантом мысли и борцом с прежним несправедливым режимом, мудрым учителем и философом, шел путем проб и ошибок, но неизменно находил единственно правильный выход из самой запутанной ситуации. Конечно, без помощи верных соратников ему бы ничего не удалось. Молодой вельсгундец Гуран фон Дербинг, казалось, был просто рожден для воинской службы. Зачем только родители отдали его в университет? Вряд ли он нашел бы счастье, став медиком, судьей или теологом. А вот с мечом в руках… Не его ли усилиями отбит недавний штурм?
Воспоминание о вооруженном столкновении заставило Берельма поморщиться. Начавшаяся в середине осени осада Аксамалы войсками кондотьера Жискардо Лесного Кота уже сейчас поставила горожан перед лицом голодной смерти. Еще немного, и по улицам прокатится волна бунтов и погромов, сдержать которые немногочисленной студенческой милиции не удастся. Аксамалианцы либо перережут вначале правителей, а потом и друг друга, либо откроют ворота города захватчикам. Лесному Коту и невдомек, что не стоит тратить силы на штурмы – столица Империи упадет ему в ладонь, словно перезрелый плод. А может, кондотьер прежде всего жаждал славы победоносного полководца? Такое случается иногда. Не подтвердишь уважение солдат быстрыми и решительными действиями, останешься и вовсе без войска. Простому наемнику нужна добыча, нужно упоение легкой победой. А сидя в осаде, банды разлагаются, привыкают есть, пить и спать в свое удовольствие, превращаются в сброд, подобный тому, что населяет припортовые кварталы Аксамалы. Редкий командир, упустив время, способен восстановить свою власть над разленившимся, обнаглевшим войском. Тут уж у них с Жискардо Лесным Котом получается схватка, где работают не только оружие и люди, но и безжалостное время. Что быстрее? Голод и страх заполонят улицы столицы? Или лень и распущенность овладеют войском осаждающих?