Семья свернула к базару.
— Вот эту! — закричал ребенок (не виртуальный, а уже имеющийся, готовый), указывая на самую пушистую и большую елку.
Продавец назвал цену.
Женщина охнула, мужчина сохранял спокойствие и, зная правила рыночной экономики и торговли, сказал:
— Сбавишь — возьмем.
Торговец начал клясться, что сбавить никак не может, сам брал за такую цену и окажется в убытке, если сбавит, везде дороже, а у него самый дешевый товар — и т. п. Мужчина сделал вид, что хочет отойти. Торговец сделал вид, что испугался.
— Хорошо, сбавлю сотню, — печально сказал он.
И мужчина полез за бумажником.
Пока он лезет, не могу удержаться и не рассказать поучительную историю, случившуюся с одним моим знакомым (на самом деле со мной, но неудобно в этом признаваться; и вообще, не люблю говорить о личном). Этот мой знакомый был в стране Марокко и, прогуливаясь по городу Агадиру, выбрел на торговую улицу. И увидел в первой же палатке марокканскую национальную рубашку без ворота, с вышивкой. Не то чтобы ему (то есть мне) очень ее захотелось, но — память о стране… Он (то есть я) спросил цену. Марокканец ответил: «Двести». Неважно чего: рублей, долларов, евро, главное — двести. Мой знакомый, человек умный и уже бывавший на восточных базарах, понял, что на самом деле рубашка стоит максимум восемьдесят. Или даже семьдесят. Если бы ему очень была нужна рубашка, он бы эту цену и назвал. Но ему было интересней понаблюдать за реакцией торговца, когда он его ошарашит своей ценой. Пусть торговец закричит, заплюется и не продаст рубашку — она ведь ему (то есть мне) была, повторяю, не очень нужна. И мой знакомый сказал: «Тридцать». Марокканец что-то возмущенно ответил на своем родном языке — горячо, потом на французском — бегло, потом на английском — хуже, потом на русском — совсем плохо. «Никак нелза! — сказал он. — Миним сто восесят. Харош цена!»
«Тридцать!» — упирался я (ладно, чего уж скрываться).
«Нет, нет, нет!»
«Ну, извини! Пойду дальше».
«Стой! Пусть мне плох, ладно! Сто писят!»
«Нет. Извини».
«Ваш цена?»
«Тридцать пять максимум!»
«Нет, нет, нет! Сто сорок, своя цена, меньше нет нигде!»
И т. п.
Мы торговались не меньше часа.
В результате он, помрачнев, погрустнев и даже как-то усохнув и постарев от горя, словно увидел призраки своих обездоленных и голодных детей (даже жалко его стало) согласился на шестьдесят. Почти вчетверо дешевле!
Я изучал политэкономию и не допускал мысли, что он продал мне рубашку по себестоимости. На пятерку дороже или пусть на десятку. Добавочная стоимость, накладные и транспортные расходы, святое дело. Но рассчитывал-то на триста процентов бакшиша! Шиш ему, а не бакшиш!
Я предвкушал, как буду хвалиться перед друзьями своим знанием Востока и умением не поддаться марокканскому хитроумию, и шел дальше. Свернул в следующую палатку. Вернее, в магазин. Тот редкий для Марокко магазин, где цены на товарах обозначены. Увидел «свою» рубашку. Точно такую же. За тридцать.
И понял, что…
Да вы поняли, что я понял.
…Но вернемся из знойного Марокко в зимнюю Москву, что, кстати, бывает приятно, если там снежно и умеренно-морозно, а именно так и было в этот вечер.
Мужчина уже доставал деньги, и тут перед ним возник Емельянов. И сказал:
— Извините, я не хочу вас отговаривать, но я посмотрел на вашего ребенка и подумал, что, может быть, вы не знаете…
И рассказал о том, что вычитал из газеты.
Торговец хотел вмешаться, но мужчина, человек, видимо, не последний в этой жизни, властно сказал ему:
— Погоди!
Судя по реакции, его не впечатлили ни массовые порубки, ни браконьерство. Травмы от игрушек тоже — возможно, игрушки он купил небьющиеся и не горящие. Но сообщение об эфирных парах произвело впечатление. А на женщину — еще больше.
— Я тоже об этом слышала! — заявила она.
Обычно так говорит каждая женщина, едва узнав что-то новое. И вовсе не потому, что хочет выглядеть умнее. Просто женщины, в отличие от мужчин, быстрее усваивают информацию, я это давно заметил. Они усваивают ее так быстро, что она им тут же кажется уже давно усвоенной — будто они и сами это знали, просто забыли.
Их малыш понял, к чему идет дело, и заблажил:
— Хочу елку! Хочу елку! Хочу елку!
— Пожалейте ребенка, сделайте для ему радость! — подхватил торговец.
Но на этот раз его мудрое знание психологии не сработало. Мужчина и женщина принадлежали к той правильной породе родителей, которые детей балуют, но в меру, а если уж что-то решат не позволить ребенку, то их не прошибешь никакими криками.
Они строго посмотрели на сына, готовясь решительно пресечь его капризы. А Емельянов сказал, утешая:
— Не плачь, мальчик! Мама и папа купят тебе елку. Искусственную. Вон в том супермаркете, кстати, продаются, сам видел. И безвредно, и красиво. Это же ведь визуальный символ, то есть ощущения для глаз — одинаковые! Важен сам праздник, а не его материальные атрибуты! — обращался Емельянов уже не к мальчику, а к родителям.
Женщина, услышав столько сразу умных слов, посмотрела на Емельянова уважительно, а мужчина глянул хоть и с подозрением (как всякий муж, в присутствии которого посторонний мужчина слишком уж вежливо говорит с его женой), но и не без задумчивости. Главное же: малыш затих. Он повернул свои мокрые большие глаза в сторону огромных витрин супермаркета, вспомнил, наверно, сколько там игрушек и прикинул, что сейчас он в виде компенсации за моральный ущерб может вместе с искусственной елкой выпросить что-нибудь для себя ценное.
— Пойдемте туда, правда, — сказал он смирным голосом.
Истина, изглаголенная устами собственного младенца, оказалась решающей для осчастливленных его рассудительностью родителей. Они взяли мальчика за руки и дружно пошли в супермаркет.
— Ты! Иди отсюда! — грубо крикнул торговец Емельянову.
— С какой стати? — спросил Емельянов. — Это мой город, моя улица. Где хочу, там и стою.
— Стой в другой место! А тут торговля!
— Это, между прочим, еще вопрос, законная ли! — огорошил его Емельянов. — Где у вас сертификат качества? Где санитарная книжка? Где разрешение на уличную продажу товара?
— Что?! — разозлился торговец. — Ты кто такой вообще?
— Я гражданин! — четко, но без пафоса произнес Емельянов. И чувствовал себя в этот момент действительно гражданином.
— Ты, гражданин, — все более грубел торговец, — вали отсюда, понял, да? Это мой торговый территорий!
Он указал на колышки и веревочки, которыми, в самом деле, был окружен импровизированный елочный базар.
— Хорошо, — покладисто сказал Емельянов, вышел за колышки, встал у входа и продолжил агитацию. Он рассказывал людям о нанесенном ущербе, об эфирных парах, о пожароопасности и возможных травмах детей.
Врать не будем, не все прислушались к нему. Кому-то наплевать было на ущерб («не мне нанесли!»), кто-то, посмеиваясь, говорил, что после городских выхлопов не страшны никакие пары, кто-то экзистенциально замечал, что вся жизнь взрывоопасна, а кто-то ничуть не беспокоился за судьбу детей, не имея их или имея выросших. Елки покупали. Но мало. Многие, послушав Емельянова, впадали в сомнения, а у русского человека от сомнения до отрицательного решения — один миг. И они уходили.
Елочный базар был почти пуст и людей, видевших это, даже не надо было отговаривать от покупки, они сами проходили мимо. Они, помнящие советскую действительность, навсегда затвердили в сердце своем, что, если товара много, а его не покупают, то:
а) или товар дрянь;
б) или слишком дорого стоит;
в) или он никому не нужен.
Иначе была бы толпа.
Мы привыкли верить чужому мнению. Движению массы. Моде. И т. п. Если в жаркий июльский полдень сгрузить на тротуар машину елок, поставить мужика в тулупе и малахае, подговорить или нанять людей, изображающих давящуюся очередь, уверяю вас, через минуту очередь вырастет вдвое, через две минуты организуют запись, через три начнется мордобой, через четыре приедет милиция — правда, тут же и уедет, взяв несколько елок в качестве натуроплаты за беспокойство, а через пять минут ни одной елки не останется. Те же, кто купили, только возле дома спросят себя, зачем они это сделали.
Торговец ругался, торговец замахивался на Емельянова рукой, а потом елкой и даже палкой, не скрывая своих намерений. Емельянов уклонялся, отходил, но возвращался. Тогда торговец, поразмыслив, сказал:
— Иди сюда, один вещь скажу.
— Я и тут слышу.
— Секретный вещь.
— А никого нет, ваши секреты слушать! — сказал Емельянов чистую правду, потому что и в самом деле никого не было.
— Бери лучший елка за пол цена, хочешь?
— Ты думаешь, я ради этого стараюсь?
— А ради чего?
— Ради принципа!
— Иди сюда, один вещь скажу.
— Я и тут слышу.
— Секретный вещь.
— А никого нет, ваши секреты слушать! — сказал Емельянов чистую правду, потому что и в самом деле никого не было.
— Бери лучший елка за пол цена, хочешь?
— Ты думаешь, я ради этого стараюсь?
— А ради чего?
— Ради принципа!
Торговец не понял. Постоял, подумал. Сказал:
— Ладно. Даром бери один елка. Только уходи!
— Да не надо, чудак-человек!
— А чего тебе надо?
— Ничего.
Торговец не поверил. Он ни разу не встречал человека, которому ничего не надо. Так не бывает. Человеку всегда что-то надо. Это закон жизни.
И тут вдруг его угрюмое небритое чело (я понимаю, что нельзя так говорить, но почему-то очень хочется) прояснилось. Он догадался. Он позвонил кому-то по мобильному телефону и что-то сказал.
Через несколько минут подъехала обшарпанная «шестерка», из нее вышел соотечественник торговца, но выбритый (если не сегодня, то на днях), помоложе и с повадками хозяина.
— Ты от кого? — задал он странный вопрос Емельянову.
— От себя! — ответил Емельянов.
— Наверно, от дмитровских, у них тут недалеко тоже елки, вот и наняли мешать! — высказал предположение торговец.
— Я им звонил, они ничего не знают. Да и не будут так делать, что они, глупые совсем? — сказал хозяин и вновь обратился к Емельянову: — Или ты скажешь, от кого, или быстро идешь отсюда. Или я за себя не ручаюсь!
— И напрасно! — укорил Емельянов. — На то вы и мужчина, чтобы за себя ручаться!
Замечание, прямо скажем, неосторожное. Южный человек, если затронуть его мужскую честь, способен на многое, если не на все. И хозяин, сделав широкий и решительный шаг к Емельянову, схватил его за ворот и крикнул:
— Быстро исчез, ну!
Емельянов рванулся, отскочил и тоже закричал:
— Руки прочь! Сейчас наших позову, посмотрим тогда!
Бог весть, кого он имел в виду. Семью? Но семьи у Емельянова, увы, нет. Коллег? Трудно представить, что они, скромные сотрудники бывшего НИИ, потом НПО, потом ОАО «Метроном» (конструирование и наладка измерительных приборов) помчатся поздним вечером ему на выручку, если он им позвонит. Друзей? Но три друга его, сохранившиеся с институтских времен, тоже не годны для уличных разборок: один обременен многодетной (трое) семьей, другой лежит с недавним инфарктом, третий здоров, но находится на отдыхе в Турции.
Никого Емельянов не имел в виду. Просто всплыло что-то из фильмов детства или из самого детства, когда в самом деле можно было позвать «наших» и они бы вступились.
В общем, выкрикнул и выкрикнул, не брать же слова обратно.
А хозяин слегка озадачился.
И это — свидетельство некоторого смягчения нравов в последние годы. Восемь-десять лет назад Емельянова убили бы на месте, ни о чем не спрашивая и не разбираясь. Мешаешь бизнесу — уйди. Не уходишь — умри. Против такой логики даже милиция не возражала, а часто ей сама и следовала. Лет пять-шесть назад убивать на улице открыто уже не стали бы, но побили бы крепко. (В результате, возможно, опять-таки до смерти). А сейчас… Нет, я не идеалист, я не хочу сказать, что сейчас не убивают и не бьют до смерти за помехи бизнесу. Но, во-первых, уже не всегда убивают сразу, на месте. А во-вторых, начали советоваться и спрашивать разрешения. Сам был свидетелем, как один мой неблизкий приятель при мне звонил одному члену правительства (мимоходом хвастаясь передо мной знакомством с ним) и спрашивал, что можно сделать с неким Х., можно ли убить, подвести под суд, лишить имущества, можно ли харю намылить в конце концов? И член правительства посоветовал: убивать не стоит, имущества лишать долго и хлопотно, харю мылить — ничего не даст. Лучше под суд, а приговор будет обеспечен. Не меньше восьми лет общего режима. Через полгода я узнал из газет и телевизора о многочисленных преступлениях Х., а вскоре последовал и приговор: восемь лет общего.
И вот хозяин, озадачившись, переглянувшись с торговцем, достал мобильный телефон, тускло блеснувший в вечернем свете вороненой сталью, и позвонил. Конечно, не члену правительства, не тот масштаб. Но кому-то все-таки более важному, чем он сам.
Через десять минут (за которые Емельянов успел отвадить дюжину потенциальных покупателей) подъехала иномарка среднего класса, из нее высадились двое: коренастый человек прорабского вида, общеевропейской внешности, и еще более коренастый, внешности трудно сказать какой, поскольку она не играла роли — это был охранник.
— Так, — деловито сказал человек прорабского вида. — Что за глупости из-за мелочи? Вы кто?
— Емельянов Иван Емельянович, — представился Емельянов.
— А конкретно? Организация?
— ОАО «Метроном».
— Не знаю такой структуры. Ну, и в чем трения ваших затруднений? Увяжем, уладим, решим. Кому, сколько, когда?
— Никому, нисколько, никогда! — твердо ответил Емельянов. — Дело принципа. Разве вы не знаете, что вырубаются десятки тысяч гектаров леса? Не знаете, что сотни браконьеров заняты преступным бизнесом? Не знаете, что…
Он продолжил, ничего не упустив — и об эфирных парах, и о пожароопасности, и о возможном детском травматизме.
Прораб глядел на него с тупым изумлением — как человек, пришедший в ларек за пивом, которому продавщица вдруг сварливым голосом начала толковать о дифференциальных формулах, пива при этом не давая.
Он ничего не понимал. Посмотрел на торговца и хозяина, но те тоже ничего не понимали. Об охраннике и говорить нечего, он от слов Емельянова впал в транс и одеревенел. Но вздрогнул, очнувшись, зевнул и перекрестил рот.
Прораб, тоже встряхнувшись, посоображал своим коренастым, как он сам, рассудком, отошел в сторону, достал телефон.
Через несколько минут приехала милиция.
Проверили документы у Емельянова. Документы в порядке.
Спросили, что он тут делает?
Емельянов ответил, что гуляет и беседует с прохожими. В какой конституции, в каком законе это запрещено? Слова «конституция» и «закон» милиционерам не понравились (они никогда им не нравились) и показались вызовом. То есть, можно сказать, моральным нападением на представителей органов правопорядка, от которого недалеко и до нападения физического. На этом основании они хотели взять Емельянова в отделение, но тот, отойдя на несколько шагов, сказал:
— Минутку, сейчас подойдет мой адвокат! Он живет в соседнем доме!
И, достав телефон, сделал вид, что позвонил кому-то, загородив трубку рукой и секретно что-то сказав.
Он вошел во вкус, он блефовал.
Но милиция — поверила. Ибо слово «адвокат», не говоря уж о представителях этой профессии, им нравилось еще меньше, чем «конституция» и «закон». Извинившись перед прорабом и разведя руками: дескать, ничего не можем сделать, милиция отбыла.
А прораб еще кому-то позвонил.
Подъехал черный «Мерседес» с трехцветным флажком на капоте. Вышел господин интернациональной внешности, сопровождаемый двумя охранниками и шустрым молодым человеком. Раньше такие назывались «мальчиками за все», а теперь — консультанты.
Господин подошел к Емельянову. Молча встал перед ним, изучая сияющие гражданской позицией глаза героя.
— Мешает фунцинированью торговый мероприятий! — наябедничал охранник. — Не хочет, чтобы люди украшал свой квартир на праздник в город-герой Москва, столиц нашей родин!
Господин брезгливо шевельнул в его сторону мизинцем, торговец заткнулся.
Емельянов не выдержал молчания и сказал:
— Я вас слушаю, господин коррупционер!
Но господин ничего не стал ему говорить.
Он обернулся к подчиненным:
— Козла от петуха отличить не можете?
Консультант хихикнул.
— А кто он? — угодливо спросил прораб. — Козел или петух?
— И то и другое, по роже видно. Перевидал я их на своем веку, правдолюбцев…, — тут господин выругался совсем не интернационально, а чисто по-русски. — Дайте ему по шее, да и дело с концом. Беспокоите из-за пустяков.
Обрадовавшись, все кинулись на Емельянова.
Но было скользко, а Емельянов оказался ловок (да еще сознание правоты придавало ему силы), он увертывался и никак не получалось поймать его и дать ему по шее.
Все устали и запыхались.
Интернациональному господину это надоело, он сказал:
— Ладно, сами разберетесь! — и уехал.
Но Емельянов не стал дожидаться разборки. Ведь настала уже ночь, покупателей все равно не было.
И он отступил, зорко наблюдая за преследователями, которые, впрочем, преследовали его недолго: ведь надо было, чтобы вредитель ушел, он ушел — вопрос исчерпан.
Ан нет: вопрос на другой день возник с новой остротой.
Была суббота, выходной, поэтому Емельянов с утра был на посту и пересказывал гражданам статью наизусть, добавляя свои нравственные комментарии, которые становились все разветвленнее. Образовалась даже небольшая толпа — послушать Емельянова. Раздавались крики: «Правильно! Давно пора прекратить это безобразие!»