— Как же мне это надоело! — вздохнул Куропёлкин.
— Что надоело?
— Всё! — воскликнул Куропёлкин. И выругался.
— Не ори! — рассердился господин Барри. — Если тебе в голову забежала блажная надежда на то, что есть третье «либо», ты ошибаешься. В крайнем случае обойдёмся без тебя. Да и не в крайнем. Сами выйдем на профессора или сапожника Бавыкина. Будет нужда, доставим его и сюда. А тебя, кто б ты ни был, даже если к тебе окажутся добры аллигаторы, мы сыщем и в любом уголке литосферы. Но пока ещё попробуем разговорить партизана. И учти — с изощрениями!
«Как мне это надоело! — в отчаянии подумал Куропёлкин. — Взять, что ли, сейчас и рассказать всё, что мне известно, о Люке, в частности, вдруг отстанут или даже к делам пристроят, а там — посмотрим! Что мне жалеть всех этих дармоедов Трескучих или сумасбродных пробивателей Дыр в Чемоданах, зачем мне страдать из-за них? И вправду — зачем? А-а-а! Была не была! Расскажу!»
141
— Ещё три минуты на раздумья! Не больше! — объявил Барри. — И — допрос с изощрениями новых технологий. Предупреждаю, болевыми. Богдан, понял? Готов?
Толстый Нос встал. Сказал Куропёлкину:
— Я — бурлак. И ничего личного. Как и положено мне говорить. И заранее прошу извинения.
142
В это мгновение (впрочем, мгновений и не было) Куропёлкин перестал существовать (без технологических изощрений Барри и Толстого Носа и к удивлению флоридских собеседников). А когда ожил, оказался за одним столом с дворецким госпожи Звонковой Трескучим.
143
— Ну, что, негодяй, — произнёс Трескучий, — вернулся из дальних странствий? От нас не скроешься!
— Где я? — пробормотал Куропёлкин.
Еле нашел силы для произнесения звуков. Всё вокруг затягивало мутью. Может, он опускался на дно протоки с аллигаторами? Но значит, там и пребывал в засаде (долго ли?) неутомимый служака Трескучий? Или тот уже и сам был Аллигатор?
— Отчего же негодяй… — сумел вышептать Куропёлкин (под водой, что ли? Однако пузырьки из его рта не потянулись вверх), — где я?
— Где? Где? — расхохотался Трескучий, теперь-то, понятно, не Аллигатор. — Ясно, что не во Флориде! Но негодяй, он и во Флориде негодяй и готов изменить Родине, выдав врагам её государственные секреты!
Веки Куропёлкина склеились.
«Какие секреты… кому измена… но ведь был готов…» — поплыло в утихающем сознании Куропёлкина и утонуло.
И всё же он успел услышать чей-то знакомый голос. Но не понял, женский он или мужской. Да и не было нужды понимать.
— Оставьте его! — приказал голос. — Ему ещё отсыпаться трое суток. Если не больше.
144
Отоспался.
Но желания открыть глаза не возникало. Он будто бы ещё не проснулся.
То есть на секунду правый глаз он всё же приоткрыл и успел увидеть окно. За окном — деревья. Но окно было зарешеченное. А потому и не захотелось просыпаться.
Хотелось не хотелось, и не проснулся, но разговор двух собеседников над ним, спящим, Куропёлкин со вниманием прослушал.
Одним из собеседников был злыдень Трескучий, другим — спокойный и, видимо, знающий себе цену или расположение в Табели о рангах господин средних лет.
— Взять вилы да расшевелить его! — шипел Трескучий. — Притворяется! А он же государственный преступник! Должен быть наказан! Выдал важнейшие секреты!
— Это какие же? — вроде бы с усмешкой произнёс собеседник.
— Мы можем сверху на них насрать и нассать, — чуть было не вскричал взволнованный Трескучий, но, видимо, сообразил что-то и перешёл на таинственный шёпот, — это же похлеще атомного оружия, а им пришлось бы снизу какой-нибудь особенной клизмой отвечать на наши возможные удары. И то если бы им стало известно направление пробоины…
— Чрезвычайно вульгарное и примитивное толкование… скажем… ситуации, — заявил собеседник. — Впрочем, иного от вас ожидать и не следовало. Так какие государственные секреты и кому выдал, на ваш взгляд, преступник Куропёлкин?
— Кому, — снова принялся шептать Трескучий, — положено знать вам. А секреты, надо полагать, такие. Откуда, где и зачем он выскочил в Мексиканском заливе. И наверняка проговорился про Люк…
Тут, вероятно, Трескучему был подан предупредительный знак. Может, палец приложили к губам.
— Понял, понял… — зашипел Трескучий.
— Думаю, что вы ничего не поняли и не способны что-либо понять, — услышал Куропёлкин. — Это, впрочем, не важно. Но на чём основаны ваши предположения о выдаче государственных секретов? На догадках или на точной информации?
— На сердечной уверенности патриота! — уже громко заявил Трескучий.
— Всё ясно, — произнёс собеседник. — Мы забираем Куропёлкина.
— Вот уж нет! — вдруг возрадовался Трескучий. — Здесь частное владение, и любым вторжениям будут даны отпоры! А вы вряд ли захотите шума и огласки, при нашем-то раздолье демократии!
— Это уже не ваше дело! — зло сказал собеседник. — Хотя, конечно, естественным и законоверным будет сотрудничество с госпожой Звонковой.
Трескучий рассмеялся.
— У Нины Аркадьевны свои счёты с этим негодяем и насильником. Она имеет право разобраться с ним сама!
145
— Это её проблемы, — услышал Куропёлкин. — И её чувства. Государству они не интересны. И будьте добры, в ближайшие часы измените условия содержания гражданина Куропёлкина. Пусть, по мнению Звонковой, её обидчика… Ну, обидел её, и молодец! И она, дура, должна была благодарить его за удовольствие! Поняли? Кстати, верните Куропёлкину (прозвучало приказом) Башмак.
— Понял, — хмуро произнёс Трескучий.
146
Никаких изменений условий содержания проснувшийся наконец Куропёлкин не обнаружил.
Хотя, как же…
Решетки на окне не было. Да и окон-то прибавилось. Именно окон, а не оконцев, по ласковой аттестации горничной Дуняши-Шоколадницы.
«Ага, а в домишко-то меня поселили новый!» — сообразил Куропёлкин. Но виды-то из окон были подмосковно-знакомые, с липами и тополями и без пальм.
Люк из окон Куропёлкина виден не был.
Неужели его взяли и ликвидировали? Скажем, взорвали, засыпали или ещё что-нибудь сотворили с ним.
Вряд ли.
И денег у государства и госпожи Звонковой не нашлось бы. И уничтожать сапожную мастерскую фантазёра Бавыкина вышло бы делом исторически неразумным. И невыгодным.
Хотя кто определял теперь, какие кому выгоды были выгоднее?
Посчитаем так, постановил Куропёлкин. Скорее всего Люк камуфляжно-ловко укрыли, как Большой театр в первый год войны Отечественной.
147
Решёток-то нет (показуха для чуждых Звонковой сил?), но это не означало, что он, Куропёлкин, не находится сейчас в заточении. В одиночке замка Иф…
Следовало изучить одиночку.
Помещений Куропёлкину предоставили несколько. Чердак. Три комнаты («меблированные») на первом этаже и нечто вроде бункера под, по разумению Куропёлкина, кабинетом. Звание кабинета было присвоено им комнате с книжной полкой и письменным, надо полагать, столом. На нём из глиняной кружки торчали шариковые ручки.
Были подарены Куропёлкину душ и санитарный узел, освобождённый от совмещения услуг. Отыскал он и две двери, одну — с засовами, в прихожей первого этажа, другую — под сводами бункера. Попытки Куропёлкина открыть их и выйти пожевать травинки к удачам не привели.
Задраен был замок Иф, и аббатом Фариа нигде не пахло. Пахло левкоевых свойств парфюмом. Очень может быть, парижским.
О парижском парфюме Куропёлкин сейчас же приказал себе забыть.
Значит, заперт. Спасибо.
Значит, госпожа Звонкова сильна. И не государственным службам тягаться с ней. Ну, соблюдёт она на время правила лояльности, политических амбиций не проявит («Зачем? Упаси Боже!»), а потом его, Куропёлкина, забытого всеми, пилкой для ногтей и раскурочит. Приговор ею произнесён. Технические средства пока отказали.
Тогда Куропёлкин и ощутил, что более всего его волнует возможность встречи с госпожой Звонковой. По разнообразным причинам. Иным из них будто бы Куропёлкину неясным.
148
Однако, похоже, его и не думали кормить.
А ни кухни, ни холодильника в новом жилище Куропёлкина не было.
«Не объявить ли мне голодовку? — зашло в голову Куропёлкину. — И собрать пресс-конференцию…»
Ему сейчас же бы рассмеяться собственной дурости (кому объявить-то? какую такую пресс-конференцию?), но выходило, что последние искорки иронического отношения к самому себе потухли и излетели чуть видным дымком.
Услышал звонок в дверь первого этажа.
— Завтрак, господин Куропёлкин, — прозвучало за дверью.
— Я закрыт, я задраен, — сказал Куропёлкин.
— Над притолокой есть кнопка, нажмите на неё, пожалуйста…
Услышал звонок в дверь первого этажа.
— Завтрак, господин Куропёлкин, — прозвучало за дверью.
— Я закрыт, я задраен, — сказал Куропёлкин.
— Над притолокой есть кнопка, нажмите на неё, пожалуйста…
Нажал. Открылось.
Перед дверью стоял молодой мужик с бабочкой и выправкой официанта, но отчего-то в поварском колпаке.
— Вы кто? — спросил Куропёлкин.
— Стюард, Евгений Макарович, — было ответом.
— Стюард? — удивился Куропёлкин. — У нас — что тут? Аэробус? Тогда предпочёл бы стюардессу. Или «Титаник»? Или подводная лодка «Волокушка»?
— Шутить изволите, Евгений Макарович, — вымучил улыбку стюард.
— Изволю шутить, — согласился Куропёлкин.
— Что ж, вам положено…
— Именовать-то как? — спросил Куропёлкин.
— Анатолием, — сообщил стюард. — Можно просто — Анатоль. Вот ваш завтрак. На скатерти-самобранке. И книга Жалоб и предложений. Заходить к вам запрещено. А потому придётся переставить наш поднос на ваш передвижной столик в прихожей.
И переставил. Со своей передвижной самобранки.
— Надеюсь, что угощения, — сказал Куропёлкин, — не пахнут горечью миндаля.
— Что вы! — воскликнул стюард Анатоль. — Наша кухня под надзором. Никаких отрав! А в случае с вами отравы… извините… неприятности в желудке… и вовсе не входят в чьи-то планы…
— Посмотрим, — строго сказал Куропёлкин.
— Всё! Я бегу! — задёргался Анатоль. — Я ничего такого не сказал. Вы ничего не слышали. Приду с обедом. Заберу посуду.
Унёсся, хлопнул дверью, но не в раздражении, а из-за спешки.
Куропёлкин хотел было выкрикнуть что-то вослед стюарду, может, блюда на обед заказать. Но не смог открыть дверь. И кнопка над притолокой не помогла.
Заперт. Задраен.
149
Завтрак на подносе был прикрыт льняной салфеткой. Вероятно, от мух.
Во второй (от прихожей) комнате к окну был приставлен круглый стол, какой можно было признать обеденным.
Сняв салфетку с даров кухни под надзором (по словам стюарда Анатоля), Куропёлкин понял, что голодовку он начнёт без объявлений, политических лозунгов и пресс-конференций.
Какую дрянь ему подали!
Еда и напитки (если они были) размещались в тюбиках и в тощих пластиковых флаконах. На них имелись этикетки с названиями блюд (блюд!) и мелкими разъяснениями приёмов глотания в условиях невесомости и экстренных ситуаций.
Его принялись готовить к путешествию на Марс, что ли? Что-что, а к изощрённым способам мести госпожа Звонкова вполне могла быть способна. И мести, и укрощения (либо устранения) конкурентов. Иначе откуда у неё миллиарды, воспеваемые журналом «Форбс».
Та ещё Нинон!
И всё же…
И всё же, все тюбики и тощебокие флаконы Куропёлкин в себя выдавил.
Со злости и от любопытства.
На Марс, так на Марс!
Нет, с такой дрянью лететь на Марс было бы скучно. Какие-то кисели, крошки гречневой каши с молоком, тягучие сопли с овсянкой, сэр, и лососёвыми отходами, лишь однажды скудные капли коньяка.
Нет, решил Куропёлкин, на Марс не полечу.
Но кто тебя спросит?
150
Отчего-то икая, будто объелся в широкую масленицу блинов, Куропёлкин отправился в кабинет. Прихватил книгу Жалоб и предложений. Жар вулканической сейчас натуры потребовал немедленно выговорить (на бумаге) требования Ультиматума.
Да что же это получается, люди добрые! Жил себе поживал припеваючи, зубочистки менял, вкушал осетрину, а порой — и свежую воблу с икрой, служил при сверкании огней и женских глаз в артистическом клубе, получал премиальные из нежных рук и зарплату, эту — в песо, то бишь не в рублях, а в валюте, и вот теперь такое с ним вытворяют! Кормят соплями из каши геркулес и фальшивых лососей!
Очень быстро Куропёлкин сообразил, что с этими слезливыми восклицаниями по поводу неустройств судьбы уместно было бы обращаться к простакам на паперти церкви в Нижних Мнёвниках или, содрав фуражку с башки, хромать в проходах пригородных электричек. И ешё. Куропёлкин вспомнил чьи-то слова. Сейчас любого, сделавшего в книге Жалоб запись длиною в страницу, можно причислить к писателям. Кто у нас нынче не писатель?
Куропёлкин писателем стать не пожелал.
На первой же странице книги Жалоб он вывел Маршальское (Адмиральское) слово: «Ультиматум!» и далее пушечными стволами прямой наводкой направил в сторону своих притеснителей и захватчиков пункты требований. В голову приходили всё новые желания с уязвлениями притеснителей (например: «Снабжать пропитанием Башмак, он давно просит Каши!»). Наконец Куропёлкин успокоился. И закончил Ультиматум совсем уж наглыми словами: «Иначе можете не рассчитывать на моё сотрудничество с вами!»
Кто, в каком именно сотрудничестве с ним, Куропёлкиным, нуждался и зачем, не имело значения.
151
Вспомнив о Башмаке, Куропёлкин решил проверить, доставлен ли он в его жилище. Нет, распоряжение, отданное Трескучему, похоже, выполнено не было.
При внимательном осмотре-обходе комнат и бункера Куропёлкин попытался выявить слуховые жучки и глаза видеокамер, не выявил. А был убеждён в том, что они есть. Ну, есть и есть, успокоил Куропёлкин себя и надзирателей. Валяйте, поощрил он их, слушайте и наблюдайте, если вам интересно. Нам, артистам, интерес зрителей важен и приятен.
При простукивании Куропёлкиным стен в столовой, напротив обеденного стола, непредвиденно открылась дверца, и из-за неё выехал плоский телевизор.
На полке рядом лежал и пульт управления медиа-средством. Всё это были подарки людей, наверняка не знавших о каком-либо Ультиматуме или Меморандуме Куропёлкина. Да и Куропёлкин в своих неопубликованных пока и никем не прочитанных требованиях о телевизорах упоминуть забыл.
Интересовала Куропёлкина сейчас лишь событийная информация. И сразу же Куропёлкин в программе «24» увидел сюжет из Японии. На острове Сикоку поспели квадратные (или кубические?) арбузы. Показывали, как эти арбузы выращивают. Муки, муки для людей. Для людей и ягод. Но — бизнес. И убогость пространств островов. И любовь японцев к новым технологиям. Тут хитрая (но по сути — простейшая) технология должна была обеспечить дешевизну транспортировки тяжёлых и безалаберно-неуклюжих (по форме) ягод. Построить их все в ряды, уложить друг над другом. Устандартить и уровнять. И прекрасно!
«А почему бы им не выращивать арбузы сразу в форме чемоданов, с ручками из бахчевых плетей?» — пришло вдруг в голову Куропёлкину.
Следующее соображение показалось Куропёлкину логичным и даже разумным. Сейчас же надо было устроить его свидание с сапожником Бавыкиным. Хотя бы для беседы по поводу починки Башмака. Но эгоизм возможного предпринимателя (при условии заиметь бахчи в Соль-Илецке или в Камызяке под Астраханью) обращаться с идеей арбуза-чемодана к чудику Бавыкину запретил. У того хватит своих забот и блажей. И Куропёлкин искажать смыслы и порядок требований Ультиматума не стал.
К тому же тотчас было разъяснено, что квадратные японские арбузы поспевают не для еды, а для интересов рекламы, так вышло, влажная плоть их приобретает форму, но не добирает сахара, и они безвкусны. Японцы хитры, но порой — и без толку. Стало быть, рентабельность идеи и бахчей в Соль-Илецке следовало ещё серьёзно обдумать.
Внутри дома ни с того ни с сего закуковала кукушка. Куропёлкин отправился по звуку отыскивать её гнездо и на чердаке увидел ходики.
Время они провозглашали обеденное.
152
Понятно, что незамедлительно позвонили в дверь.
Стюард Анатоль выглядел официантом-жонглёром, выигравшим в сытом городе Сингапуре стометровку с полным подносом в правой руке.
— Анатоль, — поинтересовался Куропёлкин, — ты опять, что ли, с тюбиками?
— Ну, понимаете, Евгений Макарович, — попытался вразумить Куропёлкина Анатоль, — я всего лишь посыльный…
— То есть опять тюбики, — заключил Куропёлкин. — При всём моём уважении к посыльным я должен под зад коленом вернуть тебя к твоим шефам из кухни «Под надзором».
— Это ведь вам на пользу! Вам! — воскликнул Анатоль. — Вас же исследуют, чтобы приравнять к лётчикам-испытателям! Или даже к… И тут свои правила питания…
— К кому, к кому? — взъярился Куропёлкин. — Может быть, ещё и к собачкам Белке и Стрелке? Впрочем, ты о них и не помнишь.
— Насчёт к кому, это мои ошибочные и ненужные догадки, — тихо заговорил Анатоль. — Забудьте о них. Так я оставлю вам обеденный поднос?
— Ни в коем случае! — грозно разъяснил Куропёлкин. — Катись с ним подальше! И более меня не разочаровывай! Поголодаю для пользы тела. Не в первый раз. И если подохну — тоже не беда.
— Вы меня обидели, — грустно произнёс Анатоль.
— Катись, катись! — подбодрил его Куропёлкин. И тут же спохватился: — Передай своим шефам вот эту книгу Жалоб и предложений.