— Ой! — спохватился и стюард Анатоль. — Разволновался и забыл. И вам велено передать посылку.
Из клеёнчатой сумы, свисавшей с ремня у левого бедра, Анатоль извлёк посылку и вручил её Куропёлкину.
Посылка в кремовой упаковочной бумаге выглядела горбатой, её стягивала бечёвка, а важность ей придавала блямба сургуча.
Куропёлкин разорвал бечёвку и высвободил из-под сургуча Башмак.
Башмак по-прежнему требовал Каши.
153
Через час в дверь снова позвонили.
И опять звонил стюард Анатоль.
— Простите, Евгений Макарович, — поспешил Анатоль, — прошу вас, не захлопывайте дверь! Два слова!
— Ну, ладно. Два слова. И не более!
— Во-первых, раз вы решили голодать, мне необходимо вернуть на кухню утреннюю посуду. Вот вам пакет.
Куропёлкин накидал в пакет тюбики и флаконы, доставил их Анатолю.
— Спасибо! Большое спасибо! — раскланялся Анатоль. — Теперь во-вторых. Люди, которые сейчас размышляют, заводить ли с вами сотрудничество, не всё поняли в смыслах некоторых ваших требований.
— Это каких же?
— Ну, например, что значит ваше последнее требование.
— Не последнее, а концевое. И что же такого особенного в этом требовании? — спросил Куропёлкин.
А сам и не помнил, что он сгоряча под конец потребовал.
— Скрасить моё одиночество, — будто чтецом телеподсказчика принялся повторять требование Куропёлкина Анатоль, — скрасить моё одиночество присутствием вблизи меня Баборыбы мезенской породы…
«Надо же! — подумал Куропёлкин. — Какие толковые мысли приходят иногда мне в голову!»
Спросил будто бы в недоумении:
— Ну, и что же тут такого непонятного? Для счастливых дней мне необходима Баборыба.
— Кто такая Баборыба? — растерялся Анатоль.
— Обыкновенная Баборыба. Мне нужна самая простая, но красивая, — сказал Куропёлкин. — Мезенская. Без чешуи, без плавников и без хвоста. Ходит по траве босиком. Рост, желательно, — 172–175 см. Шатенка. В крайнем случае, брюнетка. Но не крашеная.
— Что ещё?
— Ах да, — вспомнил Куропёлкин, — условия. Чтобы выросла на естественных кормах, без пищевых добавок и норвежских красителей для якобы форелей и лососей…
— А есть баборыбы-то?
— Вот тебе раз! — возмутился Куропёлкин. — Конечно, есть. Были и есть! В давние времена поморы в своих хождениях на кочах на Грумант брали баборыб, те и кашеварили, и врачевали… Иди! Запомни и передай непонятливым.
— Передам, — испуганно пообещал Анатоль.
— Ну и всё, — сказал Куропёлкин. — Два слова я выслушал.
И, дурак, захлопнул дверь.
А она снова и при нажиманиях на кнопку над притолокой открываться не пожелала.
Закрыт. Задраен.
154
«Ничего, — подумал Куропёлкин, — вот добудут и доставят Баборыбу, опять явятся с разговорами…»
Странно, но ни вечером, ни на следующий день желания пожрать не возникало. То ли выдавленное из тюбиков было до того отвратительным, что уничтожало в организме Куропёлкина любые аппетиты. То ли, напротив, его снабдили какой-то энергетической баландой, способной обеспечить его жизнедеятельность на дни вперёд. Или даже подготовить его к непосильным подвигам.
Каким? Стюарду Анатолю явно было назначено проговариваться. Его, Куропёлкина, якобы исследовали. Не обследовали, а исследовали. Будто бы как лётчика-испытателя. Или как… космонавта, что ли? Накось выкусите! Ни в какие исследуемые-обследуемые попадать он не согласен. Ничего с подносов Анатоля, чтобы потом не оставлять кому-то материалы для анализов, жрать не будет. Подопытной тварью сделать себя не позволит. Воду из рукомойника в санузле он попробовал, в воде разбирался, хорошая вода, в сухой голодовке он продержится неделю. А то и с десяток дней.
«Всё. Побездельничаю. Почитаю. Там какие-то книжки на полке, — разрешил себе Куропёлкин. — Телевизор смотреть необязательно. А стены надо будет попростукивать ещё раз. Вдруг какие-нибудь полезные кнопки и обнаружатся…»
Вспомнил, что на чердаке успел взглянуть лишь на ходики.
Поднялся на чердак и проторчал у чердачных окон полчаса. Виды из них напомнили Куропёлкину о походе за грибами шампиньонами. Впрочем, утверждать, что именно здесь он шлялся с пустыми бутылками в пластиковом пакете, Куропёлкин не стал бы. Возможно, его приволокли в иное поместье госпожи Звонковой.
Однако не красоты Подмосковья удерживали Куропёлкина у окон.
Метрах в пятидесяти от его жилища стояла доставленная, судя по вмятинам в траве, тягачом фура. То ли холодильник-рефрижератор. То ли прицеп для перевозки контейнеров (с японскими арбузами, мелькнула шутейная мысль).
Никаких рабочих звуков не раздавалось, муравьи в комбинезонах вблизи фуры не суетились. Стояла ли она здесь прежде, Куропёлкин не знал. Поутру наблюдать её Куропёлкину вроде бы не приходилось. Впрочем, и сейчас внизу из окон первого этажа он фуру не смог увидеть.
Мимолётное было соображение о том, что его приволокли в иное имение Звонковой, возобновившееся в Куропёлкине, вдруг расстроило его. С чего бы? А вот с чего, принялся объяснять себе Куропёлкин. Душ душем, но здесь наверняка нет Дворца водных процедур и нет смешливых массажисток Сони и Веры с их нежно-умелыми руками. И уж, конечно, в привычном для неё поместье оставлена (и к кому-то приставлена) горничная Дуняша Шоколадная. Было бы иначе, она нашла бы способ напомнить о себе.
И к горести своей Куропёлкин сейчас же понял, что мысли эти сходны со взмахами плетёной мухобойкой с намерением отогнать в жаркий день шершней и оводов. А те далеко не отлетали, но и не жалили, а оставляли Куропёлкина наедине с главной причиной его расстройства. Не было здесь камеристок Веры и Сони, горничной Дуняши, значит, в ином имении находилась опочивальня его работодательницы Нины Аркадьевны Звонковой, и в неё допускались теперь новые Шахерезады и Лароши Фуко.
«Идиот! — отругал себя Куропёлкин. — О чём ты горюешь? Необходимо прекратить думать об этой злодейке и ведьме!»
155
В день начала голодовки Куропёлкина произошло ещё одно событие.
Куропёлкин затосковал и будто в детстве прижал к щеке любимую игрушку. Вместо плюшевого медведя ею оказался Башмак. И надо же, Куропёлкин успокоился. Решил поблагодарить Башмак и погладил его. Прошёл пальцами по носу Башмака и, когда отводил руку от его пасти, нечаянно нажал на один из гвоздиков нижней, позволим сказать, челюсти.
И тут же раздалось:
— Слушаю вас!
Куропёлкин вздрогнул, отдёрнул руку.
Потом, в рассуждении «мало ли что может померещиться», снова нажал на говорящий гвоздь (гвоздики, стальные и деревянные, торчали вверху и внизу, прозвучавший гвоздик был деревянный).
— Слушаю вас, Евгений Макарович, — объявили Куропёлкину. — Что вы хотите сообщить?
— Земля имеет форму чемодана! — выпалил Куропёлкин.
— Истинно так! — был ответ.
Башмак выпал из рук Куропёлкина.
От греха подальше и чтобы не помешали сну, Куропёлкин отнёс его в бункер и прикрыл подушкой, лежавшей там на сундуке.
156
Утром Куропёлкин фуры на поляне у своего дома не обнаружил. На месте фуры стояла избушка будто бы из Берендеева царства. С резными наличниками, с высокой щипцовой крышей, с дымарём, покрытая черепицей, не малая, в пять окон по бокам и двумя узорчато украшенными крыльцами. «Ропет» — пришло в голову Куропёлкину. Хотя он не слишком хорошо помнил, кто такой Ропет. Замеченные вчера Куропёлкиным вмятины на траве, следы прибытия тягача и фуры, исчезли. Повидимому, их покрыли свежим дёрном. Как проплешины на Варшавском стадионе в дни памятно-скандальных футбольных баталий. И всё же Куропёлкин углядел неряшливости в укладке пластин дёрна. Кое-где бурела неубранная потревоженная здешняя почва. Может, по колее фуры прокладывались какие-то коммуникации, а времени на их декоративные укрытия не хватило.
Судить о назначении избушки Куропёлкин не брался. Придёт время, ему объявят. Или он сам о чём-то догадается.
Что позже и случилось.
Как и было указано стюарду Анатолю, поутру он не стал разочаровывать Куропёлкина. Не звонил он в обед да и во время ужина. Ну и молодец. Или молодцы его шефы.
И всё-таки кому-то, без подносов, позвонить в дверь не мешало бы. Куропёлкин, уж точно, не стал бы захлопывать её, попридержал бы её и всунул в щель книгу потолще… Впрочем, и тогда его усердия вышли бы бесполезными, а вмиг был бы найден способ возобновить его заточение.
Жалеть себя Куропёлкин отказывался. Жалеть принялся тугодумов-исследователей. Неловко им, видимо, являться на беседы к Куропёлкину. Не с чем. Сидели они теперь над требованиями узника и маялись. Головы ломали, бедняги.
Но, может быть, не маялись и не ломали головы. А тетрадку в линейку с его требованиями сразу же выбросили в мусорное ведро. Хотя… Хотя требование о баборыбе они всё же прочитали. И озаботились. Иначе не прислали бы с вопросами Анатоля.
Но, может быть, не маялись и не ломали головы. А тетрадку в линейку с его требованиями сразу же выбросили в мусорное ведро. Хотя… Хотя требование о баборыбе они всё же прочитали. И озаботились. Иначе не прислали бы с вопросами Анатоля.
Вот пускай и увлекаются историей, привычками и эротическими особенностями мезенских баборыб! Он и сам с удовольствием занялся бы практическими упражнениями с баборыбой. Но где она?
А возможно, никаких исследователей рядом и нет. И совсем в другом месте они решают мелкую заковыку с гражданином Куропёлкиным.
«И думать о них надо прекратить! — возмущенно постановил Куропёлкин. — Их нет… Но есть пока я. И буду жить, сколько дадено, сколько получится, в своих радостях. В мечтах и фантазиях!»
И вот о чём возмечтал. Явилась бы ему сейчас в струях душа золотая рыбка, он попросил бы её установить рядом с его жилищем мемориальную скамью из аллей Останкинского парка и украсить её гипсовым веслом крутобокой девушки. И чтобы хоть раз в день позволяли ему выходить, пусть и на цепи, подышать подмосковной свежестью и на час доверяли ему управление несомненным плавучим средством.
Но не спешили исследователи. Упорствовал и избежавший конфликтов с флоридскими аллигаторами Куропёлкин. (И была ли Флорида, и водились ли в ней аллигаторы?)
Но неподчиняемое разуму болезненное желание наступить на ноющий зуб потянуло Куропёлкина в бункер.
Перед тем Куропёлкин посмотрел на корешки книг, оставленных ему для утоления умственного голода. «Чур меня!» — готов был вскричать Куропёлкин. На полке стояли два коричневых тома «Анны Карениной» и три тома сочинения Стига Ларссона. Были там и другие книги, потоньше, но запоминать их названия Куропёлкин не пожелал.
И спустился в бункер. Что Куропёлкин посчитал признать ноющим зубом? Разумеется, Башмак.
Башмак лежал под подушкой и был тих. Куропёлкин осторожно приподнял его двумя пальцами, но нажать на говорящий гвоздик всё же убоялся. Позволил себе лишь прогулять Башмак по бункеру, переворачивал его так и эдак. Но ни звука не выдавил.
И слава Богу!
Куропёлкин намеревался было вернуть Башмак под подушку (хорошо себя вела), но подумал: отчего быть мебелью в бункере определили сундук с лоскутными одеялом и подушкой? Может, здесь полагалось отдыхать домовому? Против присутствия рядом с ним домового Куропёлкин не возражал бы.
Куропёлкин сдернул одеяло с сундука и стал постукивать по его крышке, надо признать, довольно обшарпанной. Сундук наверняка изготовили лет сто назад. А то и раньше.
Сундук был будто пустой.
Замок на кованых петлях не висел, и Куропёлкин приподнял крышку сундука. Чёрный колодец увиделся ему. Освещение в бункере было дрянное, и понять, насколько глубок колодец, Куропёлкин не мог.
Крышку он сейчас же и решительно захлопнул.
Отношений с колодцами иметь он более не желал.
Куропёлкин поспешил наверх, не задержался на первом этаже, испуг приволок его на чердак, при этом он принёс туда, поближе к небесам, и Башмак, в желании уберечь его от соседства с сундуком-колодцем. Башмак и так уже намаялся в путешествиях.
157
Дня четыре голодающий Куропёлкин валялся на лежанке и листал книги.
«Анну Каренину» с полки снимать он не стал. Знал, что и без ковыряний в тексте романа, и даже в случае если бы он ослаб характером и, поддавшись чужой воле, начал заново одолевать страницы Льва Николаевича и наткнулся бы на факты, порочившие влиятельного чиновника Каренина, он всё равно и у расстрельной стены выкрикнул бы: «Нате стреляйте! Но взяток он не брал!»
А вот громоздкими томами Стига Ларссона Куропёлкина неожиданно увлёкся. И ему стало стыдно. Какую чушь он, в беспечности озорства и безнаказанности, нёс в опочивальне арендовавшей его дамы. Впрочем, болтовня Куропёлкина вроде бы ей тогда нравилась. Ну, хотя бы усыпляла. Однако в романе-то, шуточно пересказываемом, речь шла вовсе не о столкновении журналиста с мошенником, а о трагической беде, вызванной деяниями нацистов. Его, Куропёлкина, клоунада не совпала с сутью жизни.
Но перед кем было ему теперь стыдно? Кабы он сам знал об этом. Оправдание: мол, барахтался в чужих правилах игры, сейчас его не устраивало. Будто бы не он сам вляпался в игры с чужими правилами! Из-за чего, кстати? Получается, из-за денег, что уж совсем Куропёлкину было противно, из-за склонности к авантюрам и принципу «А-а-а! Пусть всё будет, как будет!». А главное — из-за собственной дурости, проявленной в первом разряде Рижских или Ржевских бань! Из-за куражного состояния провинциального обалдуя, затосковавшего от одиночества (да ещё и без любви и без любящей женщины) в страшном городе, куда припёрся в грёзах будто бы здоровяка и удачника. А ведь и коренным московским жителям впору было сегодня очуметь в суете, толкотне локтями и прочих прелестях жестоких свобод и добыч.
Вот и он добыл удач целый сухогруз. Для перевозки отходов. Из порта А. в порт Б. По вертикальному боку Чемодана. Да ещё и говорящий Башмак в придачу.
158
На шестой день голодовки Куропёлкина в дверь прихожей позвонили. Куропёлкину бы вскочить и поспешить к кнопке над притолокой, а он и ноги не пожелал спустить с лежанки на пол и даже зевнул (для кого — неведомо), спать он вовсе не собирался.
Более в дверь не звонили и не стучали.
Возможно, стюард Анатоль, вспомнив о последних рекомендациях Куропёлкина и составив мнение о его натуре, отправился к шефам, на кухню, с докладом и за советами.
А Куропёлкин вскоре пожалел о том, что не поплёлся к двери, пусть как бы нехотя, в раскачку и с остановками, со скоростью откушавшего ядов таракана. Нет, голодовка пока ещё не изнурила его. Вода из-под крана и предполагаемый энергетический заряд из тюбиков поддерживали в нём чуть ли не бодрость. Истомило его ожидание чего-то неизвестного, но и неизбежного, и состояние неопределённости хода или поворота его судьбы. В частности, и чисто бытовой неопределённости. А что может быть противнее, даже и для терпеливого человека, нежели ожидание.
Так и валялся Куропёлкин на лежанке два часа, тупо клял себя.
«А не подняться ли мне на чердак и не нажать ли на гвоздь Башмака?» — лишь однажды явилось Куропёлкину осознанное желание. Оно тотчас было отвергнуто. Из-за его бесполезности. И из-за лени пожелавшего.
И всё же опять позвонили.
На этот раз Куропёлкин направился к двери. Степенно направился. Словно бы стюард Анатоль мог видеть проход по дому человека, оторванного ерундовиной от важных дел, и оценить уровень его самоценности.
— Ну, что? — сурово спросил Куропёлкин. На кнопку он пока нажимать не стал. — Анатоль, опять тюбики?
— Я не Анатоль! — услышал Куропёлкин.
Голос прозвучал женский.
«Неужели Звонкова?!» — взволновался Куропёлкин. Выкрикнул будто в испуге или с дыбы в застенках Трескучего:
— Каренин взяток не брал! Не брал!
— Мне-то что взятки и ваш Каренин!
— А вы кто? — растерялся Куропёлкин.
— Нажмите на кнопку, Евгений Макарович.
Куропёлкин нажал на кнопку и открыл дверь.
159
На нижней ступеньке крыльца стояла горничная Дуняша.
У ног её лежали кирпич и толстенная книга.
— А кирпич-то зачем? — удивился Куропёлкин.
— Вас, Евгений Макарович, единственно кирпич удивил? — спросила Дуняша. — Или даже испугал. Будто я террористка.
— В последние дни… или недели… — сказал Куропёлкин, — я отвык от женских голосов. И не узнал ваш. Так к чему кирпич?
— Да не пугайтесь вы, Евгений Макарович, поставьте кирпич на порог, чтобы дверь не захлопнулась. Или вы чем-то другим напуганы?
— Другим! — рассмеялся Куропёлкин. — Мне почудилось, что сюда явилась госпожа Звонкова.
— Ей-то зачем нужен такой визит? — сказала Дуняша. — Если бы вы ей понадобились, вас бы к ней доставили под белы руки.
— Не думаю, — возразил Куропёлкин.
— И ещё, Евгений Макарович, — сказала Дуняша, — я возвращаю вам книгу, я брала её у вас почитать…
И протянула ему первый том Стига Ларссона.
— Да у меня-то здесь на полке все три тома! — воскликнул Куропёлкин. — И я их одолел. Мне стало стыдно. Какую чушь я молол, ублажая…
— Перед кем стыдно? — быстро спросила Дуняша.
— Перед самим собой, — вздохнул Куропёлкин.
— Перед самим собой — это разумно, — оценила Дуняша. И будто бы осталась довольна ответом Куропёлкина.
— А если бы…
— А если бы, вышло б глупостью! — резко сказала Дуняша.
— Вам дозволено входить в этот дом? — спросил Куропёлкин.
— Дозволено, — сказала Дуняша. — Но лучше нам поболтать где-нибудь на воздухе. Там, за домом, есть скамейка.
— Согласен, — кивнул Куропёлкин.
И, действительно, за домом обнаружилась скамейка.
К скамье, к одной из её ножек, было приставлено гипсовое весло девушки, выполнившей нормы ГТО. А скамья, судя по инвентарному знаку, принадлежала парку «Останкино». И именно на этой скамье (или подобии её) Куропёлкин избороздил моря и океаны. Теперь он встревожился. А нет ли на спинке скамьи выжженного пучком лунных лучей названия плавсредства «Нинон»? Нет, не было. И три крысы, две большие и одна мелкая, на ней не сидели.