210
— Что-то я и впрямь увлёкся, — сказал Селиванов. — И стал нести слова безответственные. А главное — неразумные. Действительно, при чём здесь ваша фамилия? На Руси к каким только фамилиям не привыкали! А в других странах она и вовсе не стала бы раздражать. Я-то хотел говорить совершенно об ином. И именно тут поворот разговора начинает быть деликатным. То есть и не разговор, а вся ситуация с вами.
— И что же я такого натворил? — спросил Куропёлкин.
— Евгений Макарович, ничего вы не натворили! — опять взволновался Селиванов. — Ничего дурного вы не натворили. Но подвиг… Да и такого уровня… Он… Подвиг должен быть красив. Или хотя бы выглядеть красивым. Можно сказать, эстетически великолепным. А в вашем случае он, к сожалению, сопровождался запахами московской канализации и гнилью столичных мусорных контейнеров. Это явление было будто бы не замечено, а если кем-то и замечено, то списано на катастрофу в Фукусиме и на вызванные там течения, пригнавшие японский мусор к американским берегам. Но мы-то знаем, что произошло. И выходить с документами по поводу признания вашего подвига и достижения Страны могло бы оказаться делом сомнительным. Злопыхатели посчитали бы ваш подвиг причиной экологической катастрофы, и нашей стране приписали бы позорные деяния, в частности убиение китов и отравление залива неведомыми газами, то есть фактически — химическая атака.
— Я не убивал китов! — возмутился Куропёлкин. — А для отравления воздуха Мексиканского залива, откуда во мне столько газов?
— Мы об этом знаем, Евгений Макарович, знаем! — с горячностью заверил Куропёлкина Селиванов, просто Андрей, и, наконец, отхлебнул пива. Но сейчас же обзавёлся парламентским прикидом. — Однако нынче мы не можем обнародовать ваше имя и правду о вашем подвиге. Это пока невыгодно. Не входит это сейчас и в расчёты силовиков. Ваш пробив Земли имеет стратегическое, оборонное значение. По вульгарному и циничному выражению господина Трескучего, мы их можем теперь обосрать и обоссать, а они пусть обтираются. Может, оно и так. Но нам острые, тем более унижающие кого-то, отношения с чужими странами не нужны. И надо подготовить новое проявление технических достижений державы и вашего подвига в более благородных, эстетически приемлемых обстоятельствах. Готовится новый проект… Кстати, с вами не связывался профессор Бавыкин?
— Не связывался, — сказал Куропёлкин.
— Значит, пока не возникла необходимость, — предположил Селиванов. Или подумал вслух.
— И кем же я буду проживать в пору подготовки нового проекта? — спросил Куропёлкин.
— Увы, Евгений Макарович, придётся вам пока пожить засекреченным человеком, — вздохнул Селиванов.
— Секретным узником, что ли? — поинтересовался Куропёлкин. — Или Железной маской?
— Ну, Евгений Макарович, экие у вас мрачные фантазии! — пожурил Куропёлкина Селиванов.
— Я вообще фантазёр, — сказал Куропёлкин.
— В силу обстоятельств засекреченными людьми, — сказал Селиванов, — до поры до времени оказывались не только испытатели новой техники, но и её творцы, блестящие теоретики и конструкторы.
— Имею об этом понятие, — сказал Куропёлкин. — Но они, иные и в оковах, жили бурно и в общениях со своими коллегами. А мне, что же, так и околачиваться в этом домишке?
— К сожалению, вами подписан контракт с госпожой Звонковой, — снова вздохнул Селиванов, — а она — дама при силе, влияниях и связях и умеет отстаивать свои интересы, даже незначительные. Наша тяжба с ней может и не привести к удачам. Конституция… Так что придётся вам потерпеть. Мы сможем вызывать вас в наши центры на занятия. Сейчас создаётся отряд пилотов-пробивателей, не только для нашей планеты, но и для Луны, и, возможно, для Марса. Там-то они будут, пожалуй, важнее для исследований недр, чем на Земле-матушке. Станете читать лекции и проводить практические занятия…
— Какие ещё практические запятия? — испугался Куропёлкин.
— Там увидим…
— Я повешусь здесь от скуки, — пообещал Куропёлкин.
— Это невозможно! — вскричал Селиванов. — Вы — человек ответственный! И вы теперь Пигмалион!
211
— Какой ещё Пигмалион? — нахмурился Куропёлкин.
— Не вы ли потребовали для совместного проживания Баборыбу?
— Ах, в этом смысле… — сообразил Куропёлкин. — Боюсь, что профессор Хиггинс из меня не получится. К тому же она — глухонемая, и, как я понял, откровениями любви — не тронутая. А я человек не только ответственный, но и щепетильный, и она для меня будто беззащитная сирота…
— Стало быть, времени для скуки не останется, — рассмеялся Селиванов.
— А где же я смогу разместить её? — спросил Куропёлкин. — Не в этой же избушке…
212
Селиванов задумался.
— Евгений Макарович, — сказал он, — вам и в этом случае, к сожалению, придётся пока потерпеть… Мезенцева… Лося… Она, как бы это сказать… Одно дело представить вам барышню в аквариуме, другое — подготовить её именно к совместному проживанию… Необходимо время на карантин, выработку привычки находиться вне воды, то есть адаптацию, а уж потом и на житейские университеты при внимательном отношении к разуму и организму несомненно нежного существа специалистов разных мастей — и психологов, и медиков, и сексопатологов, и спортивных тренеров, и, конечно, мастеров женской красоты — модельеров, стилистов и виртуозов макияжа. Да много кого ещё. Радует, что девушка оказалась сообразительной и способной к обучению. Вот сейчас мне доложили, она толково осваивает язык мимики и жеста…
Куропёлкин молчал. Не знал, как реагировать на слова Селиванова. Сказал:
— Просьба. Ни в коем случае не допускать к воспитанию… Лоси… кутюрье Подмышкина.
— Ваше право, — кивнул Селиванов. — Ваше… Учтём.
«Учтёте, как же…» — почти неслышно проворчал Куропёлкин.
— Видимо, я рано подписал Бумагу о том, что не имею к вам никаких претензий, — сказал он. — И когда же моя барышня Лося закончит ваши университеты?
— Думаю, что очень скоро! — заверил Селиванов. — Занятия с ней идут убыстренными темпами. А она, повторюсь, оказалась способной. К тому же мы сократили курс занятий. Или круг преждевременных занятий.
— Каких именно? — спросил Куропёлкин.
— Ну там, танцы, правила этикета, хотя бы умение держать вилку…
— Это кто же такие программы придумал? — спросил Куропёлкин.
— Умные люди, — сказал Селиванов. — У будущего триумфатора-пробивателя в его поездках по странам должна быть ослепляющая людей подруга.
— Это не умные люди, — сказал Куропёлкин.
— Может, и не слишком умные, — сказал Селиванов. — Но дальновидные.
— Разрешите мне не жить дальними годами, — сказал Куропёлкин. — А сейчас мне тошно…
— Вы капризничаете, Евгений Макарович. — Селиванов кажется рассердился. — А некая задержка с появлением возле вас Баборыбы связана ещё и с тактическими соображениями…
— С какими же? — спросил Куропёлкин.
— Пока мы будем посвящать Баборыбу в странности сухопутной жизни и создавать жилищные условия для неё с вами, госпожа Звонкова в суете своих дел может успокоиться и станет меньше злобиться на пребывание в её пределах, да ешё и рядом с вами, Баборыбы. А то ведь она возьмёт да и причинит нашей Лосе ущерб, возможно, и непоправимый.
— С чего бы вдруг? — спросил Куропёлкин. — Ей-то зачем?
— А то вы не знаете? — с ехидством взглянул на Куропёлкина Селиванов. — Лукавите вы, Евгений Макарович, лукавите!
— Хорошо, — сказал Куропёлкин. — Потерпим ещё немного. Но недолго.
213
— Вот и ладно, — радостно воскликнул Селиванов, просто Андрей. — А сегодня вашей Лосе покажут фильм «Моя прекрасная леди» с Одри Хёпберн.
— Не рано ли? — засомневался Куропёлкин.
— Не рано! — решительно заявил Селиванов.
214
Через два дня поутру постучала в дверь Куропёлкина горничная Дуняша.
— Добрый день, Евгений Макарович, — улыбнулась Дуняша — Не знаю, по чьему высочайшему повелению, но с сегодняшнего дня вас должны обслуживать наши повара. Это так?
— Возможно, — сказал Куропёлкин.
— Вот — меню. На три дня. Выбирайте и заказывайте блюда. Будто вы в санатории.
— Благодарю, — и Куропёлкин принял из рук Дуняши ресторанные листки.
— На сегодня вам на всякий случай приготовлены каша геркулес и два яйца всмятку. Вы не откажетесь?
— Не откажусь, — сказал Куропёлкин. — Давно не ел горячего!
Тут же был доставлен Куропёлкину завтрак, и в минуту оголодавший его проглотил. Из-за нетерпения и из-за того, что на время навык обращаться с яйцами всмятку был забыт, уголки губ Куропёлкина оказались вымазанными жидким желтком.
— Добавки? — спросила Дуняша.
— Добавки? — спросила Дуняша.
— Нет, — сумел проявить силу воли Куропёлкин.
Потом Куропёлкин с удовольствием, с азартом даже, шариковой ручкой ставил галочки в предложенных ему меню. Блюда упоминались в них, действительно, будто бы из столовой дорогого санатория. «Да они же потом такие деньги за них повычитают!» — предположил Куропёлкин. И расстроился.
Но из чего повычитают?
И на чьём довольствии будет существовать рядом с ним Баборыба? Да небось за её прокорм и туалеты мадам Звонкова и злопамятный Трескучий с него, Куропёлкина, шкуру сдирать будут!
И вправду, на кой хрен пришла ему в голову блажь о Баборыбе?
Следовало обсудить финансовые проблемы содержания Лоси Мезенцевой с чиновником Селивановым. Вдруг и за обучение в житейских университетах с него потребуют уплаты.
Что же он раньше-то не задумывался о возможных последствиях собственной блажи?
И вот теперь он Пигмалион. В Шахерезадах и Ларошфуко побывал. Насладился. А в связи с тем, что занятия Баборыбы с хореографами временно отменены, не вспомнят ли об его удачах на сцене «Прапорщиков в грибных местах» и не произведут ли ещё и в Учителя Танцев?
Идиот. Изначально идиот. А после якобы счастливого случая в Ржевских банях и подписания контракта с работодательницей Звонковой — идиот по нарастающей.
Теперь же ещё — и заслуженный и перспективный Пробиватель.
— Вот, Дуняша, заполнил, — сказал Куропёлкин.
И неожиданно для себя спросил:
— И кто же у нас теперь Шахерезад?
215
— Разве Нина Аркадьевна не сообщила вам, что Шахерезадов у нас более нет? — удивилась Дуняша.
— Ах, да, — вспомнил Куропёлкин, — она говорила. Но разговор у нас вышел колкий, даже колючий. И я не всем её словам поверил.
— И, пожалуй, вы ей надерзили, — сказала Дуняша. — Она вернулась от вас расстроенная и обиженная…
— Нина Аркадьевна пыталась навязать мне условия, — сказал Куропёлкин, — и напомнить мне о том, что я здесь раб, а деньги мне и не собирались платить. И это мне не понравилось.
— Ну, надо же! — сказала Дуняша. — Это не вы ли, по совершенно необъяснимым для меня причинам, продали себя в рабы, а теперь, ощутив себя Пробивателем, возбуждаете себя к голодовкам и протестам?
— Обсуждать это с вами, Дуняша, я не намерен, — сказал Куропёлкин.
— Вы спросили меня о Шахерезадах, — сказала Дуняша, — я ответила. По поводу ваших финансовых обид я рассуждать не собираюсь. То ли вы жадный, то ли вам надо кого-то кормить, ваше дело. Возможно, другие люди для вас никто. Отчего-то вы не спрашиваете меня сегодня о Вере и Соне…
— Вы же сами, Дуняша, сообщили мне, — сказал Куропёлкин, — что Нина Аркадьевна их выслала и оженила…
— Так вот, — сказала Дуняша, — и Вера, и Соня на днях возвращены в нашу с вами усадьбу именно Ниной Аркадьевной.
— С мужьями?
— С мужьями, — сказала Дуняша. — О чём они не жалеют.
— И чем их мужья здесь занимаются? — спросил Куропёлкин.
— Служат на конюшенном дворе. И довольны. И Вера с Соней довольны.
— На конюшенном дворе конюхов не секут?
— Вы мрачно шутите, Евгений Макарович! — сказала Дуняша. — Или даже зло!
— Я рад за Веру с Соней, — сказал Куропёлкин. — И за их мужей.
216
Рад не рад. Но удивлён.
Хотя почему бы и не рад? При условии, что Вера и Соня, действительно, довольны, пусть и промежуточным разрешением их житейских ситуаций.
А чему же удивлён-то?
Не подействовал ли на решение Нины Аркадьевны разговор с ним, Куропёлкиным. И если подействовал, то каким своим углом? Предположения возникали в Куропёлкине разной остроты. При этом, можно сказать, и пёстрые. Вроде бы угол и пестрота — из несовместимых рядов, но в соображениях Куропёлкина они сейчас совместились.
Итак, если распоряжение Звонковой состоялось после визита всадницы с вуалью в хижину подсобного рабочего или подсобного бездельника, значит… А что значит? Вот что. Или в подпольях натуры Звонковой заскреблась совесть и Нина Аркадьевна ощутила себя виноватой перед камеристками. Или поступок её был показушный, захотелось барыне пустить пыль в глаза ему, Куропёлкину. Мол, вот я какая добродетельная и отходчивая, зла не помню. А всяким Куропёлкиным не дано понять женщин — и всех женщин вместе, и одну единственную женщину… И как было на самом деле? Понимал ли Куропёлкин эту одну-единственную? Нет, не понимал. И не был способен понять.
Но его к ней тянуло. Даже теперь. Хотя бы в мыслях. Запрещал себе думать о ней. Но то и дело думал.
Вот и сейчас вспоминал, какие конкретности были высказаны в памятный день всадницей. Получалось, будто Звонкова явилась к Куропёлкину выразить недовольство его желанием иметь при себе Баборыбу. Это раз. И потребовать, чтобы с её земли были изгнаны гипсовое весло и, в особенности, останкинская скамья с выжженным на ней именем «Нинон». Это два. И это была первая встреча госпожи Звонковой с подсобным рабочим после отправления ею Куропёлкина в Люк. И, естественно, первый их разговор после возврата провинившегося (оскорбителя) в место контрактного пребывания. (Тут Куропёлкин снова задумался: кем и как был произведён его возврат?) Люка будто бы и не было. Но и недовольство Нины Аркадьевны (по поводу Баборыбы) и её требование (убрать скамью «Нинон») выглядело подтверждением уровня их отношений. Мол, знай, кто хозяйка и кто слуга.
Выглядело… А женщина отчего-то со своими недовольствами и требованиями прибыла к нему всадницей и набросив на лицо вуаль. Подчинилась блажи, сказала она. Блажи…
Но кроме произнесённых слов и видимых действий, было в тот день ещё и нечто, ощутимое лишь двумя участниками встречи. И это не ощутимое другими, но уже существовавшее в «одной-единственной», по её понятиям, женщине, вызвало тогда в Куропёлкине опасное (для него) чувство умиления. Но умиление это было тут же погашено словами Нины Аркадьевны, в фантазиях — Нинон, о потере выгоды. На просьбу (предложение) Куропёлкина освободить его от крепостной зависимости она ответила резко. Она не была намерена расторгать унизительный для него контракт, потому как не желала терять возможность выгоды. Гадок или не гадок он был Нине Аркадьевне, неважно, выходило так, но возможная выгода от него, Куропёлкина, решала всё, а государственный интерес к личности Пробивателя и вовсе мог манить её салютными огнями. К тому же, не исключено, что, нет, не уважение, а некие, скажем, сомнения возникали в персонаже журнала «Форбс». А верно ли (выгодно ли) ведёт она себя с возвращённым Куропёлкиным? Не с надеждой ли на будущее Куропёлкина был связан визит всадницы и проявленный ею интерес к его отношениям с Бавыкиным, бывшим мужем и не таким уж Чудиком, а вполне способным оказаться даже и в фаворе у решающих людей в государстве. Отсюда и категорическое заявление о том, что разрыва контракта не будет. Ни к чему потеря выгоды…
Да, он, насильник и преступник, отправленный в Люк и вернувшийся из путешествий, теперь для госпожи Звонковой — выгода.
217
Да, подумал Куропёлкин. Выгода. Но это мои предположения.
Именно его. А если они несправедливые?
Каких новых выгод Нина Аркадьевна Звонкова не сможет добиться? Такая уж она ненасытная? Ну, рубль к рублю, доллар к доллару, это ладно. Это пусть. Но, насколько изучил Нину Аркадьевну Куропёлкин и о чём он не раз размышлял, госпожа Звонкова в государственные выгоды втискиваться не будет. Если сами не позовут. И уж точно, не будет искать выгод в обход государственных интересов или вопреки им. Она не дура и не могла не понимать, что кроме огорчений в подобных случаях ничего хорошего не получит. Держала в памяти известные многим примеры. И в живописные предгорья Акатуя попасть не стремилась.
Господин Трескучий, тот был горазд на корыстные и безрассудные авантюры. Но Нина Аркадьевна наверняка отклонила бы его тщеславные проекты и жужжание. В этом Куропёлкин был уверен.
Вот если бы госпожу Звонкову попросили поучаствовать… Но, может, уже и попросили…
Тогда, стало быть, и не боязнь потери выгоды заставила Нину Аркадьевну усесться на лошадь и степенной рысцой приблизиться к жилищу подсобного рабочего-бездельника. (Кстати, не конюхи ли, бывший водитель и бывший ресторатор, экстренно призванные в мужья Веры и Сони, готовили теперь лошадей к выездкам Нины Аркадьевны? Врочем, какое это имеет значение?)
А сам-то Куропёлкин… Вот сейчас он сидит голодный после убогого завтрака и выстраивает предположения о действиях и чувствах своей хозяйки. И видит в них лишь дурное и невыгодное для себя. А знает ли он, человек, прозванный Пробивателем и якобы побывавший в недрах Земли (или Бавыкинского Чемодана), о глубинах натуры Нины Аркадьевны Звонковой? Хотя бы об истинных мотивах её появлеиия в его затворе? Не знает! И, похоже, затрудняется или даже не желает узнать. Стало быть, он человек поверхностный и тупой и ему приятнее ходить в незаслуженно обиженных.