А ведь не одни лишь неприятности узнал Куропёлкин в общениях со Звонковой. Помимо любований ею случались и совпадения умственных интересов. Как ни странно, но теперь история с Ларошфуко виделась ему забавной. А уж исследование творений молодых поэтов нулевого десятилетия и вовсе представлялось ему светлым пятном в его жизни. Пожалуй, и Нине Аркадьевне, тогда Нинон, общения с ним были по нраву.
Сейчас Куропёлкин, после каши геркулес и двух яиц всмятку, принялся уверять себя в том, что было бы неплохо, если бы, несмотря ни на что, его труды Шахерезадом в опочивальне продолжались. Он бы и копеек требовать не стал у домоправителя Трескучего.
Может, и госпоже Звонковой были интересны общения с ним, и теперь она жалела, что они прекратились? Не оттого ли глаза её на последней встрече с ним влажнели?
А Люк?
Глаза влажнели! Крокодиловы слёзы! Ведьмины лицемерия!
Но, может, он сам отправил себя в Люк?
218
Сам не сам, но память о повлажневших глазах Звонковой следовало истребить.
Вон из головы и нервных окончаний Нина Аркадьевна Звонкова! Тем более что в конце разговора она заставила его вспомнить, где его шесток.
Да здравствует Баборыба, Лося Мезенцева, и её Пигмалион, Эжен Куропёлкин!
Виват им!
219
Однако воспитание Лоси в житейских университетах затягивалось. Об этом сообщил посетивший Куропёлкина Селиванов, опять просто Андрей. Заминки были вызваны неожиданными затруднениями при освоении Лосей Мезенцевой мимики и жестов таких расплодившихся на Земле народов, как китайцы и индусы. Сообщение это удивило Куропёлкина. Сам он не нуждался в знании мимики китайцев и индусов, ни даже людей суахили, и на кой его вынуждали скучать в эротическом нетерпении из-за всяких самурайских жестов, в них небось будут выбросы рук и ног из карате. И не заставят ли мезенскую беднягу изучать ещё и китайскую каллиграфию.
— Может, и она пригодится, — сказал Селиванов. — Потерпите. А вам, Евгений Макарович, не мешало бы познакомиться с языком и нравами эскимосов.
— Чего? — возмутился Куропёлкин.
— Ну, хотя бы чукчей, — принялся успокаивать его Селиванов. — Да вы не бросайтесь на меня. Я ведь и сам физически крепкий.
— Три дня, — сказал Куропёлкин.
— Через три дня она будет ещё не вкусная, — сказал Селиванов.
— Какая есть, такую и подавайте, — сказал Куропёлкин. — Ни коптить, ни подсаливать её не надо! И загонять в томатный соус тоже!
— Ну, это конечно! — рассмеялся Селиванов. — А заминка ещё и в том, что шалаш-то для вас уже приготовлен, но свойства и расположение его опять же приходится оговаривать с госпожой Звонковой, а вы её натуру знаете… У Лоси же есть серьезные пожелания по поводу мебели.
— Три дня, — повторил Куропёлкин. — И не более…
220
А пока Куропёлкин объедался.
Цыганок не хватало с разноцветьем юбок и лент. Хотя присутствие цыган потребовало бы хлопания пробок, брызг шампанского и скатертей для залития их вином. Но, как было объявлено Куропёлкиным, шампанского он терпеть не мог, и, стало быть, цыганки в его застольях могли лишь мешать ему поглощать острые южные супы и мясные блюда с запахами мангалов и раскалённых углями решёток барбекю. Снова было отказано в приёме японских и прочих морепродуктов, потому как, по убеждению организма Куропёлкина, употреблять тихоокеанские деликатесы можно было только в припортовых ресторанах. Путешествия в тысячи километров способны были сделать морепродукты гадостью или отравой.
«А Баборыба — речной продукт?» — влетело вдруг в голову Куропёлкину.
Сейчас же это соображение было отогнано Куропёлкиным. И отлетело в сторону Сингапура.
А Куропёлкин отодвинул от себя блюдо с люля-кебабами. Есть расхотелось.
Всё же он нагреб ложкой из упаковки с буквами «СССР» в никелированную чашку порцию двухцветного пломбира и, будто мальчиком из детсада, пригоговорённым проглатывать манную кашу и понуждая себя к подвигу, съел лучшее в мире мороженое, запивая его пепси-колой.
И пепси, и кола были для него врагами, химической ядовитой дрянью, после употребления которой требовалось долго отмывать стаканы и чашки, но эти пепси и колы пунктов контракта не нарушали. А Куропёлкин постановил: в пределах владений госпожи Звонковой соответствовать теперь каждой букве и каждой запятой контракта.
— Но, может, какие другие напитки? — спросила Дуняша. — К мороженому подошли бы коньяк и херес.
— Я не пьющий, — просветил Дуняшу Куропёлкин. — А горячий шоколад здесь не готовят.
— На кухне нет составляющих для шоколада Лиотара, — сказала Дуняша.
— Напрасно, — сказал Куропёлкин. — Монтесуме утренние вливания шоколада помогали царствовать в государстве ацтеков.
— Вы знакомы с Монтесумой? — спросила Дуняша.
— Не успел познакомиться, — сказал Куропёлкин. — Не вышло. Не удалось добраться до его страны.
— Не надоело ли вам, Евгений Макарович, играть в Шахерезада? — спросила Дуняша.
Куропёлкин растерялся. Замолчал.
— Хорошо, — сказал Куропёлкин, — вы хотели что-то от меня узнать?
— Не только я…
— Что касается вас, — сказал Куропёлкин, — то я должен вас огорчить. Никаких общений с интересующим вас человеком у меня пока не было. А что занимает вашу госпожу…
— Может, мою, а может, и ещё чью-то…
— Но мне её нынешние заботы не слишком хорошо известны…
— Ну, если вы не дошли до каких-то пониманий Нины Аркадьевны, — сказала Дуняша, — то и не надо вам знать о её заботах. Единственно сообщу, что она велела снабжать вас книгами, какие пожелаете прочитать…
— Греческие мифы! — выпалил Куропёлкин. — И пьесу Шоу «Пигмалион» в любом переводе. Для саморазвития.
— Не думаю, что ваша заявка, — сказала Дуняша, — обрадует Нину Аркадьевну.
— Меня это не волнует, — заявил Куропёлкин. — А волнует вот что. Кормите вы меня вкусно и, видимо, кухне в ущерб. Прошу сохранить все чеки на услуги вашего ресторана. Я оплачу их до копейки.
— У вас штанов-то приличных нет! — рассмеялась Дуняша.
Куропёлкин смутился.
Дуняша продолжала смеяться.
— Вы, Евгений Макарович, уверены, что ваша Баборыба посчитает, будто ей полагается пребывать в купальниках, а её бойфренду — в плавках. Думаю, вы ошибаетесь. Лося уже увлеклась гламурными журналами, слов не понимает, но картинки рассматривает, и её уже тянет в светскую жизнь. Так что заводите хотя бы хорошие штаны.
— Заведу, — сказал Куропёлкин.
— На какие шиши? — спросила Дуняша.
— На те, которые мне не платит ваша хозяйка.
— Моя хозяйка! — возмутилась Дуняша. — Ну и дурень вы, Евгений Макарович. И ничего-то вы не понимаете!
— Уже слышал, — угрюмо сказал Куропёлкин.
221
А ему на другой день доставили два тома «Мифов народов мира» и четвёртый том из собрания сочинений Бернарда Шоу. И к ним в придачу отчего-то «Книгу о вкусной и здоровой пище». Чтение пьесы Куропёлкин решил отложить. Стал искать в «Мифах» историю Пигмалиона. Сведения о том были умятые в несколько строк и довольно скудные по смыслам. Ну, был Пигмалион царём Кипра (о том, что на Кипре можно было устроить офшорное изобилие беспечным, но всемогущим богам Олимпа, даже смышлёному Гермесу, покровителю воров, плутов и торговцев, и в голову не приходило). Зато на острове процветало множество красивых, торгующих телом женщин. Пигмалион по причине застенчивости и благородного воспитания этих женщин чурался, жил одиноко и в томлениях натуры. Из-за этих томлений он сотворил из слоновой кости прекрасный скульптурный образ. А потом упросил вышедшую из местных пен Афродиту вдохнуть в костяную девушку, Галатею, жизнь. По одной из версий чудесной сказки, та вдохнула в создание скульптора не только человеческие свойства с нежным телом, с кровообращением и прочим, но и свою натуру, придав ему собственные линии и черты лица. Одно дело — игрушка из слоновой кости, другое — живая плоть. Видимо, в те дни Афродите царь Кипра был более чем симпатичен.
Да, ещё Куропёлкин вспомнил строчку о том, что Пигмалион был, как художник, влюблён в собственное творение, пусть и костяное.
222
Но к чему эти суждения о Пигмалионе?
Два смысла видел сейчас Куропёлкин в истории с Галатеей. Чистоплотного Пигмалиона заставила приняться за создание Галатеи сексуальная озабоченность. С костяной куклой Пигмалион насытить мужские потребности, понятно, не мог. И даже когда Афродита оживила Галатею, одарив её, предположим, и впрямь собственным темпераментом, даже тогда Пигмалион жил возбуждённо-голодным. Да, именно предположим. То есть предполагал Куропёлкин. И по его предположениям (или фантазиям) получалось, что совпадение Пигмалиона с женщиной Галатеей не вышло идеальным. И он, Пигмалион, ощутил свою ответственность перед её судьбой и необходимость (уже эгоистическую) воспитать женщину, совершенную для совместного проживания.
«Ну, и не страшно! — убеждал себя Куропёлкин. — Интересно даже! Профессор Хиггинс занялся Элизой Дулитл с холодным расчётом, на спор, как материалом для научной работы. Мне же необходимо проявить горячие, если не горячие, то хотя бы нежные чувства к женщине. А там, что будет, то будет!
Подавайте мне Баборыбу!»
Ухарь-купец взыграл в Куропёлкине.
Подавайте!
223
И подали Куропёлкину Баборыбу.
224
Но сначала дружелюбный чиновник Селиванов сквозь стену в бункере отвёл Куропёлкина в шалаш, то есть в обустроенный уголок для совместного проживания, и Куропёлкину показалось, что шалаш расположен частично под землёй. Шалаш был, конечно, особенный, завершение имел высокое, схожее с крышами оранжерей, и свет в нём был яркий и живой.
— Как в Париже, над новыми помещениями Лувра, — сказал Селиванов. — Ну, вы помните.
Куропёлкин в Париже не бывал. Но помнил.
— И имеется отсюда проход к бассейну-аквариуму. Что существенно. Вас это должно радовать.
Куропёлкин кивнул.
— Вот это спальня, вот это комнаты для работы, вот комнаты для уединений на случаи размолвок, вот гардеробная со шкафами для одежды, левый — ваш. Взгляните.
Куропёлкин открыл дверцу шкафа и удивился богатству своего гардероба.
— Это что? Всё моё? — спросил Куропёлкин.
— Ваше, — сказал Селиванов.
— Тут мы дошли до самого интересного, — сказал Куропёлкин.
— Для кого?
— Для меня. Я нищий, — сказал Куропёлкин. — Последний гонорар, выданный мне Верчуновым в доминиканских песо, у меня отобрали пираты карибских морей. Чем и как я буду оплачивать и этот шалаш, и наряды Мезенцевой, и её капризы, и мои новые шмотки?
— Ах, вот что! — Селиванов заулыбался. — Это уже не ваши заботы. Кстати, песо, выданные вам Верчуновым, очень может быть, вам будут возвращены.
«И чего я буду делать с этими деньгами?» — подумал Куропёлкин. Сам же спросил:
— А что, в истории с Верчуновым есть новости?
— Об этом потом, — строго сказал Селиванов.
— А с Барри?
— Тоже потом. Вас же сейчас более всего волнуют финансовые опасения. Не возложат ли на вас затраты на шалаш и содержание вашей сожительницы. Опасения ваши небеспочвенны. Баборыба — ваш каприз. За исполнение капризов полагается платить. Но в вашем случае произошла как бы сделка, и ваши заботы о затратах стали нашими заботами. И давайте прекратим об этом говорить.
— А госпожа Звонкова? — спросил Куропёлкин.
— Это уж вы сами должны иметь соображения о её участии в устройстве хотя бы этого шалаша, — сказал Селиванов.
Куропёлкин нахмурился. Ощутил, что его обеспокоенность последних дней, как выразился Селиванов, финансовыми опасениями, да и в особенности высказываемыми им на публику (Дуняше, Трескучему, Звонковой, теперь вот Селиванову), была ему неприятна и превращала его в сопливого жалобщика и неудачника. Почему превращала? Он и без словесных излияний, без соплей и мокрот был неудачник.
И никогда, пожалуй, не старался быть удачником.
Жил в чемодане под названием «Авось».
При чём тут чемодан? С чего бы он возник сейчас? Из воспоминаний о Бавыкине, что ли? Ну, пусть чемодан… И не брал ли тот чемодан в путешествия, а то и в магазины Хозяин, и не подозревавший, что в его клади существует какая-то неведомая ему мелочь по фамилии Куропёлкин. И к чему Куропёлкина могла доставить тара (упаковка) «Авось»? Ну, не чемодан, а, скажем, останкинская скамья «Нинон»? Ни к чему… Но вдруг — к кому-то? К чудесной девушке Галатее…
Будем считать, что именно к Галатее, решил Куропёлкин. И он согласился (теперь уже твёрдо) стать Пигмалионом. Согласился. И будет им.
Отсыл Селивановым к соображениям об участии Нины Аркадьевны в устройстве шалаша вызвал раздражение Куропёлкина и нежелание думать о нём. И всё же Куропёлкин втиснул своё понимание позиции Звонковой в неизбежность её (естестественно, при досадах Нины Аркадьевны) сотрудничества с государственными интересами.
225
Хотя какие при этом могли возникнуть досады Нины Аркадьевны?
Шалаш был объектом временным (контракт Куропёлкин подписал на два года и полагал, что при надзоре Селиванова продлить его не смогут), и наверняка поблажки Нины Аркадьевны стараниям важных сил принесли бы ей неплохие дивиденды.
И вряд ли каприз какого-то Куропёлкина с доставкой к нему Баборыбы должен был всерьёз уязвить её душу.
Но почему-то Куропёлкин хотел думать, что при этом он обманывает себя. Однако это его хотение было дурью.
226
И вот ему явили заказанную им Баборыбу.
То есть он уже видел её в водах аквариума и в помещении, названном им предбанником. Но тогда Баборыба была для него словно бы полуфабрикатом в сиреневом купальнике. Теперь же к нему в шалаш была приведена Лося Мезенцева, млекопитающая.
227
Лося оказалась рослой, длинноногой. Она и при первом свидании увиделась длинноногой. Но тогда Куропёлкину важнее было выяснить, ледяная она или не ледяная. Пылкость её тела удивила его. И он помнил о ней.
Занятия в житейских университетах позволили ей сотворить перед Куропёлкиным реверанс и вытянуть руку ладонью вниз для куртуазного поцелуя.
Выглядела Лося невестой. То есть, по понятиям Куропёлкина, невестой. Не было на ней ни фаты, ни белого наряда, но пошитое с учётом форм девушки платье из крепдешина (позже узнал) с красными маками на голубом поле напомнило Куропёлкину о виденных им в Котласе и во Владике невестах.
— Прекрасно! — обрадовал Селиванова Куропёлкин. — Сейчас я покажу Лосе наши апартаменты.
И увидел: Лося следит за движениями его губ и за его жестами.
— Ни в коем случае! — громко произнёс Селиванов. — Показ, и в особенности её нарядов в гардеробной, — потом. Сперва — интим!
— Это как пожелает девушка, — деликатно рассудил Куропёлкин.
— Сначала интим! — будто бы приказал Селиванов.
И, повернувшись к Лосе, произвёл щелчок пальцами. Лося кивнула, видимо, поняла его. Согласилась.
228
— Интим так интим, — сказал Куропёлкин.
229
— Замечательно! — воскликнул Селиванов.
— Но интим, — сказал Куропёлкин, — предполагает обязательным отсутствие наблюдателей.
— Это понятно, — согласился Селиванов. — Это будет обеспечено. Другое дело, что, по причине особенностей организма Лоси, интимное действие должно быть проведено в воде. Или хотя бы начато в воде. Вы готовы к эротическому воссоединению в речной жидкости?
— Готов не готов, но попробуем, — сказал Куропёлкин. — Хотя более трёх минут под водой не продержусь.
— Но начать успеете…
— А девушка? — взволновался Куропёлкин.
— Это её условие, — сказал Селиванов.
— Как же вы разгадали смысл её условия? — засомневался Куропёлкин.
— Лося стала кое-что соображать и уметь, — сказал Селиванов.
И сейчас же Лося уловила новый жест Селиванова, предложила Куропёлкину взять её под руку и провела его крытым переходом к своему предбаннику в аквариуме. О её стеснениях и беззащитностях первой встречи и думать не было повода. Но опять застеснялся, заробел сам Куропёлкин: а получится ли у него?
Вот ведь фокус!
А ведь желал, чтобы получилось.
И девушка явно желала начала совместного проживания.
Пожалуй, даже нетерпеливей Куропёлкина.
В предбаннике девушка прижалась к Куропёлкину, стала целовать его в губы («пылкая, пылкая!» — думал Куропёлкин) и даже будто руководила им, направляла его руки, понуждая их к действиям и ласкам, заставила мужчину раздеть её и сама освободила его от немногих уже одежд.
Попасть в воду, как уже знал Куропёлкин, можно было не только минуя нижние гроты, но и с верхних мостков-трамплинов. Именно с мостков и увлекла девушка Куропёлкина в брызги тёплой воды. Опускаться на дно не стали, застыли друг против друга под мостками, ну, метрах в трёх под ними, и Лося рукой попыталась ввести чуть увядшее было от волнения оружие Куропёлкина в жаркое естество своего тела.
И всё шло хорошо, и все должно было доставить радость Куропёлкину, но тут энергичная рука Баборыбы (неужели бывший плавник?) дёрнулась вверх, и испытываемая им подруга рывками брассистки повлекла Куропёлкина на воздух.
Два взрыва пузырьков кислорода выталкивали, выбрасывали их в мир существ, избавившихся и от жабр, этих старомодных средств газообмена, и от плавников, существ, отвыкших от них сотни тысяч лет назад. Или миллионы лет назад.
И отловленная по его прихоти Баборыба отвыкала от них? Или даже сумела отвыкнуть?
А может, она просто устала? Утомилась от непривычных для неё физических нагрузок, вызванных стараниями угодить возжелавшему её свирепому сухопутному животному?