И отловленная по его прихоти Баборыба отвыкала от них? Или даже сумела отвыкнуть?
А может, она просто устала? Утомилась от непривычных для неё физических нагрузок, вызванных стараниями угодить возжелавшему её свирепому сухопутному животному?
Впрочем, подъём их к предбаннику вышел таким внезапным и скоростным, что Куропёлкин не успел удивиться или расстроиться всерьёз.
Но расстраиваться ему и не пришлось. Вовсе не утомлённая девушка в безводном предбаннике потащила его к ложу со свежайшим бельём и периной, будем считать, на гагачьем пуху, и их с Куропёлкиным испытания на совместимость продолжились и впрямь одарили Куропёлкина безусловным ощущением радости жизни.
230
Однако продолжались они недолго.
В некие мгновения Куропёлкину казалось, что его подруга спешит. Вернее, торопится. Но эти мгновения и мысли сейчас же были забыты и лишь позже получили разумные объяснения. Спешка её и даже быстрая и неожиданная для Куропёлкина смена поз (когда только сумели просветить?), естественно, была вызвана ненасытностью теперь уже женщины и ненасытностью, яростней, похоже, самого Куропёлкина.
Всё соответствовало испытанию, и интенсивность его могла лишь обнадёживать Куропёлкина.
И всё же Куропёлкин был сегодня зануда. Либо зануда, озабоченностью строже, — педант. Как-никак — испытания, и он в них — экзаменатор. А кто же ещё? А потому все мелочи, требующие оценок, в его мозгу шевелились и никуда не упрыгивали. Летучая мыслишка «…вернее торопилась…» то и дело возвращалась к нему. Спешила — это жадность в любви. А торопилась — совсем иное. Торопилась кончить. Торопилась из-за чего-то. Торопилась к чему-то.
Но ведь так оно и вышло!
Чмокнув Куропёлкина в щёку, завершив действо, Лося Мезенцева набросила на плечи махровый халат и понеслась в Шалаш, а в Шалаше проскочила в гардеробную и — к своим шкафам!
Понятно, Куропёлкин поспешил за ней.
231
Тогда-то он и услышал первые звуки, вылетевшие, вырвавшиеся из организма Лоси Мезенцевой, Баборыбы. Звуки эти не походили ни на попискивание дельфинов, ни на кваканье лягушек, ни тем более на воркование обленившихся голубей на асфальте московских дворов. Нечто похожее на стоны, будто приглушённые, скажем, подушкой, но подушкой лицо Лоси прикрыто не было, Куропёлкину услышалось в конце их с Лосей экзаменационного упражнения.
Теперь же звуки вчерашней (или вечной?) Баборыбы были острые, резкие, высоких нот, горячие, к ним можно было приставить пожарные лестницы и восклицательные знаки. Звуки, изданные Лосей, если что-то педанту Куропёлкину и напомнили, то прежде всего — восторги московских, не из бедных, дам в магазинах с модными нарядами. Опять же ничего странного не открыл Куропёлкин в своих соображениях. Видимо, его Баборыба и вправду преуспела в житейских университетах, увлеклась красотой форм и удач гламура (её ведь готовили и к светской жизни, слова Селиванова) и поисками соответствий своего тела с этими формами и удачами.
И не только.
Из существа РЫБА ОБ ЛЁД под влиянием новых своих интересов она стала способна звуками оценивать объекты своих пристрастий.
Тем более что Лосины звуки рождались исключительно в гардеробной при осмотре шкафов (их там ей было отведено из семи — шесть) и примерке людских заменителей исторической чешуи.
И это не могло не радовать Куропёлкина. Скоро, понадеемся, можно будет с ней поговорить. И даже обсудить, для начала, хотя бы и новый, восемьдесят третий роман Шиковой.
232
И потекли будни совместного проживания Куропёлкина с Лосей Мезенцевой.
Первые их дни бурными назвать было нельзя.
А Куропёлкин ожидал от них страстей.
Необъявленные его сетования, видимо, были учувствованы Селивановым, тот явился успокаивать его.
Суть монолога Селиванова была такая. Не ускоряйте ход событий. Лосенька (главное — Лосенька!) в первый же день потратила столько энергии, что она сейчас чуть ли не обесточена. Ещё одно несвоевременное напряжение, и она может погибнуть. А ведь начиналось всё даже лучше, чем предполагали. Она, к удивлению многих, и звуки стала издавать! А потому следует проявлять терпение и спокойствие. Возобновление энергии в Лосе будет происходить лишь капельными дозами. Стало быть, никакого секса. Пока. Если хотите выразить своё к ней отношение, погладьте её ласково по головке, шепните ей нежные слова. Правда, она их не услышит, но неважно… Таким нередко протекает совместное проживание… Вы сами его потребовали… Но зато потом-то!
— Вы меня поняли, Евгений Макарович? — спросил Селиванов.
— Понял, — мрачно сказал Куропёлкин.
— Она сейчас спит, — сказал Селиванов. — Не будите. Сон для неё теперь полезнее всего.
— Как быть с её питанием?
— Вас будет по-прежнему обслуживать горничная Дуняша, — сказал Селиванов. — Меню можете разнообразить. Испытуемая Мезенцева, по рекомендациям диетологов, пока будет принимать спецпищу.
— Из тюбиков? — спросил Куропёлкин.
— Из тюбиков, — кивнул Селиванов.
— Я за неё рад, — сказал Куропёлкин. — Глядишь, проголодается и оживёт.
— А что касается ваших звукозаписей, Евгений Макарович, о путешествиях в Мексиканском заливе, — будто бы вспомнил Селиванов, — то они потихоньку расшифровываются. И будет о чём поговорить.
— Это пожалуйста, — сказал Куропёлкин. — Это хоть завтра.
— Завтра не выйдет, — сказал Селиванов.
233
Не вышло и послезавтра.
А полусонные будни Баборыбы с кормлением из тюбиков продолжились.
Полусонное или, скажем, чуть ли не сомнамбулическое её существование происходило в одном из помещений Шалаша, аттестованном Селивановым как комната на случай размолвок. Порой Мезенцева вставала, бродила по комнате с закрытыми глазами, иногда выбредала в коридор, принюхивалась, что-то или кого-то искала, но явно не его, Куропёлкина. Удобства в её обиталище были, а пищу ей подавали через оконце, стилизованное под тюремное, но с выпендрёжем дизайнеров. Открывались ли при тюбиковых угощениях глаза Лоси (Лосеньки, по Селиванову), Куропёлкин не знал. Селиванов попросил его время от времени наблюдать за состоянием сожительницы (это слово безнадёжно не нравилось Куропёлкину, да и никакого сожительства не происходило, разве что находились они под одной стекляной крышей). В первые дни и даже ночи Куропёлкин, обеспокоенный тяготами приспособления Баборыбы к жизни с таким чурбаном, как он, всё же заглядывал в комнату Лоси, слышал её посапывание (опять же — звук!) и успокаивался. Да наверняка, полагал он, за ней присматривают, и кому надо.
Поначалу радовало Куропёлкина, но потом стало раздражать, вот что. Выходы Сомнамбулы в коридор, а в нём имелись зеркала, в разных одеяниях. То в какой-то шляпке с фиговинами «от королевы» и взблёскивающими камнями (наверняка стразами). То в ковбойских сапогах со шпорами. То в шубёнке из песца. То с браслетами на запястьях рук, а порой — и на ногах. И всё это на голое, но нежное тело. Иногда, правда, к браслетам добавлялся и сиреневый купальник.
Да на кой хрен мне нужна такая подруга, возмутился наконец Куропёлкин.
И вообще, хватит. Покуражился и хватит! Добился своего, получил Баборыбу, провёл с ней испытания, и хватит!
Пришла и ещё одна мысль. В последний момент экзаменационного испытания Куропёлкин ощутил безусловную радость жизни. Теперь же он сомневался в том, что та радость была истинно безусловной. Вспоминались и другие испытания и радости жизни. Были среди них случаи и поярче. А полусонная Баборыба стала ему противна. Придуривается, сволочь, решил Куропёлкин.
Был вызван Селиванов.
234
— Всё, — сказал Куропёлкин. — Отправляйте Баборыбу обратно в реку Мезень. Мне с ней скучно. Никакого совместного проживания нет и не предвидится.
— Одним из условий сотрудничества с нами, — сказал Селиванов, — было исполнение вашего требования отловить и доставить вам Баборыбу для совместного проживания. Отловили и доставили. Затраты — на её обучение, на Шалаш и на кормление… А вы… Это непорядочно. К тому же вы подписали Бумагу.
— От сотрудничества с вами, Андрей Сергеевич, я не отказываюсь, — сказал Куропёлкин. — Но от пребывания с Баборыбой под одной крышей прошу освободить. Мне эта сонная дура надоела. Не тратьтесь на Шалаш и на аквариум, а я перейду опять в свою избушку, тем более там остался Башмак…
Селиванов стоял растерянный.
— Вот уж чего не ожидал от вас, Евгений Макарович, — сказал он. — Ведь Лося — создание совершенное, но не ожившее…
— И что?
— Но вы-то — Пигмалион.
— Я мужик тридцати четырёх лет, — сказал Куропёлкин, — и мне нужна баба!
— Это что — новое требование? — спросил Селиванов.
— Никакое не требование! — вскричал Куропёлкин. — Я же сказал, что от сотрудничества с вами не отказываюсь!
— Я мужик тридцати четырёх лет, — сказал Куропёлкин, — и мне нужна баба!
— Это что — новое требование? — спросил Селиванов.
— Никакое не требование! — вскричал Куропёлкин. — Я же сказал, что от сотрудничества с вами не отказываюсь!
— Мы бы и не позволили вам отказаться, — сказал Селиванов. — Если желаете, переходите в избушку. От этого ничего не изменится. Вы сами притянули к себе Баборыбу. Вот-вот энергия в ней возобновится. И вы ещё будете изнурённым от удовольствий с ней.
235
Всё же Куропёлкин стал ночевать в избушке.
Порой включал телевизор.
И передал с Дуняшей список книг, якобы необходимых для культурного развития. Новый, восемьдесят третий роман Шиковой (а может, Голяковой, какая разница) заказывать он не стал, Баборыба, похоже, не смогла бы дорасти до него разумом.
Четыре дня Куропёлкин не посещал Шалаш (и не тянуло). Иногда выходил посидеть с книгой в руке на скамье «Нинон» и поглядеть в глаза Солнцу. Появлялась Дуняша со столиком на колёсах, язвила, интересовалась, с чего бы это он так скоро охладел к красавице из северных вод. Дуняшины ехидства вызвали ворчание Куропёлкина. Но повесть Н. Огнева «Дневник Кости Рябцева» не закрыл. «А чтой-то вы, Евгений Макарович, не взяли на прогулку „Книгу о вкусной и здоровой пище“? Не хотите ли заказать что-либо из названных в ней блюд? Кстати, вы ни разу не попросили приготовить вам шедевры из рыбы».
— Никаких блюд из рыбы! — вскричал Куропёлкин.
— А вот, скажем, «Осетрина по-монастырски», — продолжила настаивать Дуняша. — Её очень любит Нина Аркадьевна. И потому у нас её прекрасно готовят.
Куропёлкин вскочил. И так, будто бы сейчас же был готов прибить горничную.
— Это вы не по просьбе ли хозяйки душу мне теребените? — кричал Куропёлкин.
— Да вы, Евгений Макарович, от неудач, что ли, взбеленились? — спросила Дуняша, отбежавшая от Куропёлкина метров на пятнадцать. — Серьёзно. Вы почитайте про рыбные блюда. Сейчас на кухню доставили пойманных в Свияге сомов.
— Ещё одно слово, — сказал Куропёлкин, — и я объявлю голодовку!
— И станут вас кормить из тюбиков! — рассмеялась Дуняша.
236
В ту минуту Куропёлкин всё же подумал о Баборыбе. Не хотел думать, но подумал.
Ведь, действительно, пообещал себе (и твёрдо!) стать Пигмалионом и заняться воспитанием пока что полуфабриката.
Тогда это решение показалось ему интересным, но позже его затоптала лень. «А на кой я буду тормошить её и напрягать себя?» — думал теперь Куропёлкин.
И лезли в голову мысли о пойманных в Свияге сомах. А ведь был сыт, подавлял отрыжку минеральной водой, а из сомов некогда был доволен лишь сомами горячего копчения и — надо же! — не мог сейчас отогнать от себя мысли о сомах. «Может, сходить всё же в Шалаш?» — юркнуло желание. Сразу же Куропёлкин осадил себя. Ну уж нет! Пусть проживает одна и в своём измерении.
Или в своём углу Чемодана.
Соображение о том, где и как пребывает в последние дни Баборыба (Шалаш при этом в виду не имелся), показалось Куропёлкину занятным. Что за измерение, принявшее нынче в себя (на время или навсегда?) предполагаемую его подругу?
Вполне возможно, что и сам Куропёлкин, после пробивания им земной коры и выпадания в Мексиканский залив, побывал в двух неизвестных ему дотоле измерениях, и именно там ему увиделась приманившая его Баборыба. Но там была успокоенная безветрием солёная вода (лунными лучами же можно было поджарить рыбу), а нынешняя Баборыба, прозванная Лосей Мезенцевой, плескалась в воде речной или даже артезианской. Однако не исключено, что и карибская Баборыба, и здешняя, предоставленная ему, была одна и та же. Тогда следовало понять её затруднения и не допускать пренебрежительного отношения к ней.
Однако он теперь ни в каких отношениях с ней и не находился. Или даже не нуждался в них. Но при этом то и дело приходила к нему тоска. Явно вызванная отсутствием вблизи него женщины. Всё же не приблизиться ли ему самому к Лосе, не вернуться ли в Шалаш? Но что-то, неподдающееся словесному определению Куропёлкина, останавливало его. Может быть, досада? На что? Или на кого? На Селиванова и его службы? И на его запреты, приведшие к полусонному послушанию Лоси? Или на самого себя? На свою фантазию и на своё упрямство, потребовавшее осуществить неосуществимое?
Или на Баборыбу?
237
Но на неё-то из-за чего досадовать?
Однако возвращаться в Шалаш Куропёлкин всё же не пожелал.
Если сейчас Лося, по предположению Куропёлкина, пребывала в ином измерении, то проникнуть в её измерение он всё равно не смог бы.
Вот если бы она сама пожелала и попробовала бы выбраться из своего угла Чемодана, из своего сумеречного измерения и приползти к нему, Куропёлкину, под горячий бочок!
Не пожелала и не приползла.
Надо понимать, что ей куда приятней было утопать в своих нарядах из гардеробной.
Вот отчего и тлела в Куропёлкине досада.
Что же ты, стерва, прикидываешься Сомнамбулой и не обслуживаешь?
238
На этот раз Селиванова вызывать не потребовалось. Сам явился в избушку Куропёлкина.
— О Лосе говорить не будем, — сказал он. — Заботиться о ней и уж тем более заниматься её воспитанием вы не намерены. Это ваше дело. Позже, пожалеете, опять же ваше дело. Ладно. Расшифрован ваш рассказ о днях и ночах в карибских морях, он мог бы быть поживее, и ничего, почти ничего неожиданного и занимательного для нас в нём нет.
— Ну, извините, — сказал Куропёлкин.
— Вы уверены в том, что гибель китов связана с вашим выбросом в карибские воды? — спросил Селиванов.
— С выбросом или выкидышем? — поинтересовался Куропёлкин.
— Ваша острота, Евгений Макарович, — сказал Светланов, — не слишком уместна…
— Какая же острота? — удивился Куропёлкин. — Я до сих пор не могу оценить суть или, точнее, суть важности произошедшего тогда со мной…
— Вы лукавите… — покачал головой Селиванов.
— Какой смысл мне лукавить? — сказал Куропёлкин.
— Не знаю, — сказал Селиванов. — Но нам-то ясна суть произошедшего с вами. Вы же, выходит, растерялись, и растерявшись, заюлили, порой — с бессмысленными вывертами, в частности, напридумывали околёсицу про субмарину «Волокушку».
— А вы бы не растерялись? — обиженно прервал Селиванова Куропёлкин. — И я ещё, значит, заюлил…
— Не посчитайте мои слова выговором и издёвкой, — поспешил объясниться Селиванов, — возможно, я неловко выразился… В следующий раз вас осведомят о том, что и ради чего будет происходить, и вы сможете обойтись без всяких оплошностей…
— В какой ешё следующий раз?! — испугался Куропёлкин.
— Это ещё не скоро, — заверил Селиванов. — Будет время обо всём узнать и всё осмыслить.
— Не собираюсь участвовать ни в каком следующем разе! — заявил Куропёлкин. — С меня достаточно одного раза!
— Вы сейчас нервничаете, Евгений Макарович, — сострадая Куропёлкину, произнёс Селиванов. — Но потом успокоитесь и привыкнете к необходимости исполнять своё предназначение. А люди вам спасибо скажут.
— Это вряд ли.
— Вас обидели мои неловкие слова, — сказал Селиванов. — Но это ведь вы только поначалу растерялись. Но потом-то… Потом-то, исключая, конечно, дурацкого Штирлица, вы проявили сообразительность и гибкость, особенно в Майами… И будто бы даже имели вполне достоверную легенду, в неё ваши собеседники почти поверили… Кстати, как вам сподобилось узнать пароль для встречи с людьми Барри-Бошдана?
— Это насчёт Земли и Чемодана, что ли? — спросил Куропёлкин. — Откуда мне ведомо? Во мне прозвучал внутренний Голос!
— Складно, — сказал Селиванов.
— И интуиция, — добавил Куропёлкин, — подсказала.
— Складно, — повторил Селиванов.
— То есть мои отношения с людьми, принявшими меня в Майами, под вопросом? — спросил Куропёлкин. — Или они вызывают непрояснённые сомнения?
— Сомнения порождены мелочами, — сказал Селиванов. — Но они ничего не решают. К вам существует нерушимое доверие. И вам, именно вам назначен к исполнению следующий шаг в освоении секретов Вселенной.
239
— Как красиво-то! — воскликнул Куропёлкин. — С моей фамилией и секретов куриного насеста или пивного ларька освоить невозможно!
— По поводу вашей фамилии мы уже говорили, — сказал Селиванов. — И нет нужды к этой теме возврашаться. Вы на новое и более ответственное пробивание — кандидат номер один.
— Ну, уж… — чуть ли не с угрозой произнёс Куропёлкин и жестом показал, каков у него несломленный и несогнутый обстоятельствами жизни нрав натуры.
— Иного выбора вам, Евгений Макарович, — сказал Селиванов, — не предоставят. Вы — созданный природой идеальный экземпляр для осуществления открытий профессора Бавыкина и обязаны служить Отечеству.