— А как же?..
— Никаких посягательств на уровень вашего проживания, даже и при соблюдениях контрактов, не произойдёт, — сказал Селиванов. — Могут, конечно, возникнуть сложности с Шалашом, однако вряд ли они вас расстроят. А вот Избушка, надеюсь, сломана не будет.
— Вы надеетесь… — вздохнул Куропёлкин.
— Во всяком случае, вас не тронут, — пообещал Селиванов. — Так что, живите, отдыхайте, набирайтесь сил. И если хотите, пейте пиво. Но можете перейти и на наши тюбики.
339
— Ну, спасибо, — сказал Куропёлкин.
Проблема питания (а возможно, и Избушки) прояснилась через полчаса. Оскорбителя хозяйки усадьбы Куропёлкина посетила горничная Дуняша. И не с пустыми руками.
— Стало быть, меня не сняли с довольствия… — произнёс в воздух Куропёлкин. — Боюсь только огорчить вашу хозяйку и господина Трескучего. Очень скоро расплачиваться за бытовые услуги я не буду способен.
— Как понимать твои слова? — спросила Дуняша.
— Меня просто не будет, — сказал Куропёлкин.
— Передать это Нине Аркадьевне?
— Она и так должна была всё понять, — сказал Куропёлкин.
— Ты её обидел. Она плачет.
— Ничего, — сказал Куропёлкин. — Слёзы высохнут. У меня глаза сухие. А она получит свои выгоды.
340
Куропёлкин сел к столу, пододвинул к себе тарелку с овсяной кашей, но есть не смог, затошнило.
— Всё, Дуняша, — сказал Куропёлкин. — Большое спасибо за доброе ко мне отношение. Более утруждать своими заказами и капризами кухню Нины Аркадьевны не стану. И лишние затраты на меня испарятся.
341
После недоумений горничной и её ухода Куропёлкин связался с Селивановым и сообщил ему, что готов перейти на тюбики.
342
— Прекрасно! — обрадовался Селиванов.
— При этом я не забыл о вашем пожелании пить пиво и хотел бы иметь добавку к вашим тюбикам.
Селиванов, похоже, задумался.
— Можем предоставить вам и концентрат, жидкий, взамен баночного и бутылочного.
— Не пойдёт…
— Почему?
— В потреблении пива важен процесс с размышлениями, а не глоток капли.
— Понял, — сказал Селиванов. — Не волнуйтесь, отдыхайте, ждите.
— И ещё один вопрос. Для вас не новый. Извините за назойливость, — сказал Куропёлкин. — Кто же всё-таки наш с вами знакомый Барри и чего от него можно ожидать?
— Не могу вас просветить, — недовольно произнёс Селиванов. — Но если он окажется рядом с вами, следует быть внимательным и осторожным.
— Угу… — пробормотал Куропёлкин.
О письме из бутылки и спрашивать было без толку.
«Подурачился! — подумал Куропёлкин. — Вроде бы права у Селиванова кое-какие отбил. Вроде бы пиво себе оговорил. А на кой мне теперь это пиво! Как жила во мне тоска, так она во мне и осталась…» И не то чтобы осталась, а и загустела, и выбраться из неё не было возможности. И вроде бы принял решение. И оно было признано им самим единственно верным. Хотя понимал, что было в нём нечто от детской конфетной сладости. «Вот он погиб. И нам всем жалко его, и стыдно…»
Нет, уверил себя Куропёлкин, принимал решение не разочарованно-обиженный мальчик — мечтатель, а взрослый мужик, и никакие чужие сожаления ему не были нужны.
И всё же… И всё же…
343
И всё же он думал о Нине Аркадьевне Звонковой…
То есть скорее думал не отдельно о Нине Аркадьевне Звонковой (иногда звучало в нём — Нинон!), он думал и о себе и о своих отношениях с госпожой Звонковой. Понятие «он был титулярный советник, она генеральская дочь» Куропёлкин отринул. Она была — женщина, он был — мужик. Он был ей не безразличен, она его хотела, может быть, даже со дней «Прапорщиков в грибных местах». Куропёлкин не мог этого не ощущать. И что же делать теперь? В месяцы жизни, какие он себе отпустил, он всё равно был приговорён тосковать по женщине, погибель его для которой оказалась бы скорее всего недолгой печалью. А потом эту печаль истребили бы в её сознании платиновые рудники в кратере Бубукина. Или хотя бы — для начала — сумки с изумрудами из вулкана Шивелуч (об изумрудах из Шивелуча Куропёлкин читал в какой-то книге.)
Но что-то останавливало (или сопротивлялось) в рассуждениях и оценках Куропёлкина. «Неужели я и впрямь в неё влюбился? — думал Куропёлкин. — А потому и ищу ей оправдания? У неё свои правила существования, а я намерен заменить их своими смыслами. Но наши смыслы и правила расходятся. Я, выходит, её люблю и готов её принять со всеми её особенностями. А она всё равно будет соответствовать своим правилам и искать даже в любви выгоды. Но коли так, я, стало быть, сомневаюсь, однако при сомнениях нет любви. Значит, и я её не люблю». Потому как в любви есть только совпадение натур и тел и — никаких сомнений.
А она лицемерна и лжива.
Но, похоже, и с лицемерной и лживой женщиной Куропёлкин согласился бы существовать.
Если бы…
Если бы познал в своей безалаберной жизни, что такое любовь.
344
А теперь хотел познать…
«Сколько пустых слов в пустых мыслях!» — отругал себя Куропёлкин.
Но мысли о женщине от Куропёлкина не удалялись, а иногда и вынуждали его подходить к окнам, и на первом этаже, и на чердаке, и поглядывать на всё ещё зелёные просторы усадьбы. А вдруг…
А вдруг на тропках среди ухоженного (через сто пятьдесят лет будет как в Англии) газона задумает прогуляться хозяйка здешних мест или даже она явится сюда, хотя бы и на две минуты, всадницей будто бы случайно бросит взгляд на окна Избушки.
Не явилась. Не взглянула.
Стало быть, он, Куропёлкин, этого заслуживал.
Зато угощали Куропёлкина своими неспешными гуляниями Баборыба, Людмила Афанасьевна Мезенцева, и жгучий брюнет Трескучий.
У кавалера-брюнета вроде бы начали отрастать усы.
И возможно, ему приходилось их красить.
345
Нельзя сказать, что их хождения вблизи Избушки были приятны Куропёлкину.
Во-первых, понимал Куропёлкин, куратор Селиванов не исполнил его просьбу, а фактически требование, удалить из Шалаша и с глаз Куропёлкина подальше (блажь испарилась!) Баборыбу. Или не захотел, или не смог осилить Трескучего и, может быть, и госпожу Звонкову.
Неужели Трескучий был более влиятелен, чем Селиванов и его службы?
Сейчас же в сознание Куропёлкина ворвалось будто бы неожиданное для него соображение.
«Блажь испарилась…»
Чья блажь? Именно его Куропёлкина. Блажь. Каприз его куражного состояния! Вместе с этим осуществлённым капризом испарился интерес его к Баборыбе. Ату её! Не жестоко ли? Людмила Афанасьевна Мезенцева прекрасно знала, на что шла, а теперь и вовсе готова была стать столбовой дворянкой. Конечно, в своей дури и дерзости Куропёлкин мог на мгновения вообразить, что стараниями команды профессора Удочкина будет выловлена именно Баборыба (являлись же ему баборыбы в карибских водах, где он капитанствовал на плавучей скамье «Нинон»). Лопух он и есть лопух!
Ну ладно, Баборыба, эта дама, если и сама в чём-то доставила неприятности себе, а из-за блажи Куропёлкина и своему телу, то всё равно пряники, намеченные ею, выбьет, среди прочего, может, яхту и даже один из Ионических островов. Что её жалеть? Надо было жалеть себя, Куропёлкина. Сам нарвался.
Но вот Нина Аркадьевна Звонкова. В честь которой пучком лунных лучей было названо плавательное средство «Нинон».
О ней-то в пору требований своего куража и взрыва блажи («Подавайте мне Баборыбу для совместного проживания!») он не думал. Не задумывался, приятно ли это ей будет или неприятно. А ему давали понять, что, да, будет неприятно. Однако тогда ему было наплевать на чувства Нины Аркадьевны. Ей-то что? Ей-то какой интерес к затеям изверга и насильника? Что ей-то досадовать?
Теперь Куропёлкин задумался.
По всей вероятности, были и интерес, и досады. Не исключено, что была и боль…
И что?
А ничего.
Возможно, он в чём-то и виноват. Но вставать теперь перед Ниной Аркадьевной на колени и рвать при этом рубаху на груди вышло бы полным обалдуйством.
Нина Аркадьевна рассмеялась бы.
Хуже того, он поставил бы её в глупейшее положение. Ей стыдно стало бы из-за необходимости общения с подсобным рабочим.
Следовало заканчивать копаться в степенях своей вины и своих чувств. И не только в случае с госпожой Звонковой.
А то и впрямь: моряк с печки бряк.
Принял решение, и не копошись!
346
И Куропёлкин перестал копошиться.
Однако прожил пять недель кое-как. В одиночестве и в скуке тоскливого ожидания. Вытерпел. И никакие иные выходы из созданной им же самим жизненной ситуации в себя не допускал. Мысли о них отгонял от себя.
И всё же нашёл занятия, способные дать ему если не развлечения, то хотя бы отвлечения от сумрачных мыслей и поганых видений.
И всё же нашёл занятия, способные дать ему если не развлечения, то хотя бы отвлечения от сумрачных мыслей и поганых видений.
То есть что значит нашёл? Просто тело его вспомнило о том, что Е.М. Куропёлкин — кандидат в мастера спорта по акробатике, и хватит Евгению Макаровичу бездельничать, посиживая на стульях и останкинской скамье, и валяться в пустых раздумьях на лежанке.
Ну, и пошло…
И через месяц Куропёлкин был тем самым Куропёлкиным, какой некогда во Владике на флотских соревнованиях стоял Нижним в рекордной пирамиде. Занятиям его с охотой посодействовал Селиванов. Именно его усердиями были добыты для Куропёлкина гимнастические снаряды, и серьёзные, и мелкие вроде гантелей и гирь. Поначалу Селиванов был доволен. Потом стал нервничать. Советовал не перестараться и не доводить дело до травм. Куропёлкин его не слушал.
— Евгений Макарович! — возмущался Селиванов. — Вы словно стараетесь навредить себе! Вы злитесь! Злость не нужна сейчас ни вам, ни делу!
А Куропёлкин и впрямь упражнялся теперь со злостью. Или даже со злобой. На самого себя. Но соображал, что калечить себя ему невыгодно. И постарался сдерживать свои оздобления.
— Успокойтесь, — сказал он Селиванову, — попадать в ваши госпитали и санатории я не собираюсь.
И более Селиванова не раздражал.
347
Обещанные тюбики для поддержания сил Куропёлкина приносил порученец Анатоль или, по собственной же аттестации, креативный топ-менеджер. Склонный к болтовне, теперь он больше помалкивад, а на Куропёлкина взглядывал настороженно или даже испуганно, будто имел дело (был вынужден) с приговорённым к пожизненному заключению. Лишь однажды Анатоль пробормотал (к чему бы вдруг?): «Да, какие метаморфозы происходят с нашей милой Баборыбой…», но, не дождавшись ответных слов (или вопросов) Куропёлкина, притих. Изменений форм и линий Баборыбы из своих окошек Куропёлкин пока не наблюдал, а о прочих её метаморфозах знать не желал.
Убираться в Избушке по-прежнему приходила горничная Дуняша.
Общение их выходило неловким. Куропёлкин опасался каких-либо вопросов Дуняши. Или даже её ехидств. А Дуняша, скоро понял Куропёлкин, старалась не раздражать его (и тем самым привлекать его внимание) громкими или, скажем, скрипуче-скребущими звуками. И оба они молчали. Но ради чего-то Дуняша сюда приходила. Не ради лишь протирки мокрой тряпкой полов или удаления пыли, какой в Избушке в принципе не было?
Это уж точно.
Проще всего, если бы Дуняша спросила, звонил ли Башмак и нет ли новостей от Бавыкина.
Не звонил, новостей нет.
И всё же Дуняша не выдержала и произнесла:
— Вот ты, Куропёлкин, на турнике кувыркаешься, может, дурью маешься, а Нина Аркадьевна страдает…
— Не печалься о хозяйке! — сухо сказал Кропёлкин. — Мы с ней находимся в разных мирах.
Позже подумал: «Или в разных формах нашего мира. Она — в его солнечно-блистающем шаре. А я — уткнувшись рожей в угол фибрового чемодана».
348
Наконец Куропёлкин услышал от Селиванова:
— Евгений Макарович, вы готовы к действию?
— Готов, — буркнул Куропёлкин.
— Ну и замечательно, — сказал Селиванов. — Завтра мы вас заберём.
Не сразу, но всё же Куропёлкин нажал на деревянный гвоздь Башмака.
— Сергей Ильич, — сказал Куропёлкин, — завтра меня забирают.
— Вы всё же согласились… — задумался Бавыкин.
— Так вышло, — вздохнул Куропёлкин. — Житейские обстоятельства.
— Жалко, — сказал Бавыкин. — Но что поделаешь… Ваш выбор…
— Да, мой! — твёрдо и будто с вызовом выпалил Куропёлкин.
— У вас, Евгения Макарович, нужда в каких-либо советах? Или рекомендациях?
— Да, — сказал Куропёлкин.
— Повторюсь. Никаких скафандров и новейших изобретений. Из металлов — лишь мелочи.
— Рабочие комбинезоны возможны?
— Возможны. Бельё простое. Возможна тельняшка. Возможен танковый шлем. Но лучше — меховая ушанка, пушистая, с опущенными ушами. Очки… В крайнем случае — очки байкера. Хотя важно было бы обойтись без стекол. Есть возможность снабдить вас накладными и раздвижными ресницами. А всё остальное сами определяйте. Вы человек разумный.
Продолжать разговор Бавыкин не пожелал.
349
На другой день Куропёлкина, действительно, забрали.
Что значит — забрали? Ну, не под белы же руки подхватили и поволокли. Естественно, его транспортировали с уважением и комфортом. Транспортировали Куропёлкина в места ему уже известные. Некогда открывшиеся ему якобы кабинетом стоматолога. То есть он был доставлен в исследовательско-подготовительный Центр Геонавтов, так ему теперь объявили. «Пробивателей, что ли?» — спросил Куропёлкин. «Ну, в обиходе, — деликатно объяснили ему, — употребимо и „Пробиватели“, но по-научному приличнее всё же — Геонавты».
На вопрос Куропёлкина, отчего вдруг выделена какая-то новая профессия, Куропёлкину терпеливо прочитали лекцию. Космонавты и астронавты — это понятно. Акванавты — после Кусто, аргонавты — тоже. «И алконавты…» — вспомнилось Куропёлкину. А геонавтов вовсе нет. Пока. Вовнутрь Земли пробивались лишь буровые установки. И всего-то на несколько километров. Вы совершили первый шаг. Сейчас вы человек для общества как бы секретный («Железная Маска!» — подбодрил себя Куропёлкин) из-за известных обстоятельств и неприятных запахов, но рано или поздно ваше имя откроют и обнародуют, как первого Пробивателя, то есть именно Геонавта.
— Спасибо за предвидение, — сказал Куропёлкин. — Но оно меня не слишком обрадовало.
— Однако вы согласились подтвердить свой… своё достижение…
— Согласился, — сказал Куропёлкин. — Но без особой радости. Геонавт ли я, Пробиватель ли, подсобный ли рабочий госпожи Звонковой — всё едино…
— Ваше безразличие нас настораживает…
— Моё безразличие или моё спокойствие исключает пафос. Полёты мыльных пузырей и клубничные кисели — в душе, — сказал Куропёлкин. — В них у меня нет нужды. Я принял решение, и ничто не сдвинет меня к его отмене.
— Примем к сведению, — сказали Куропёлкину.
— Ну, и всё, — сказал Куропёлкин. — Время не тратьте, берите меня в оборот.
350
Послушались Куропёлкина. Взяли его в Оборот.
Куропёлкин терпел (многие испытания в камерах, названия которых он знать не хотел, и навязанные перегрузки были ему неприятны, а то и противны, но он терпел).
Никогда не доставляли ему удовольствия общения с врачами, а тут он проявлял себя послушным и даже якобы напуганным возможными недугами пациентом.
А вот к тюбикам Куропёлкин, похоже, привык. Сам себе удивлялся.
Хотя чему удивляться-то? Он постановил жить аскетом, уберечь себя от соблазнов, какие могли бы извратить его решение.
351
Проводили с Куропёлкиным разговоры психологи, или хуже того — психоаналитики, некоторые из них — занудливые дамы в белых халатах, пахнущие больничными коридорами, почему-то чаще блондинки с тяжёлыми бедрами. Интересовались — и не раз! — степенью его сексуальной озабоченности. Одной из них Куропёлкин надерзил, заявив, что её парфюмом из ихтиоловых мазей всякие озабоченности в нём задохлись (а ведь бабёнка была неплоха, и главное — она была намерена провести вместе с ним некий физиологический опыт, необходимый для установления его сегодняшних возможностей). Присаживали его к блестящим аппаратам и просили отвечать «да» или «нет», надо понимать, это были подобия детекторов лжи. В Куропёлкине сейчас же возникало желание подурачиться и выкинуть нечто оскорбительное хотя бы по отношению к этим аппаратам. Но он сдерживал себя, стараясь не навредить своему решению.
Находились доброжелательные просветители, подозревавшие в Самородке скудость школьных знаний. Эти подсовывали ему книги, в килограммы весом, в частности, о строении Земли.
Куропёлкин полистал одну из них и понял, что если он осилит все теоретические предположения о том, из чего состоит Земля, ни в какие Пробивания он не отправится.
— Если авторам этой книги так понятно, что из себя представляет Земля, — заявил Куропёлкин, — то почему же никто внутри неё не побывал? В космос летают, а в недра Земли — ни ногой! Стало быть, и не нужны никакие пробиватели. Ко всему прочему Земля имеет форму чемодана.
Странно, что после этих слов к Куропёлкину не подогнали самых догадливых и чутких психотерапевтов. Видимо, кому надо с ним было уже всё ясно…
352
Вскоре в квартире с удобствами, так именовалось в Центре Геонавтов жилище Куропёлкина, фактически — спальне, кстати, ни с какими другими геонавтами Куропёлкин в Центре не сталкивался, состоялся его разговор с куратором Селивановым.
— Вами довольны, — объявил Селиванов. — Ожидайте. Вот-вот…