— Документы подписаны нотариусом и укреплены печатями. Вы их рассмотрели?
Куропёлкин кивнул. Слова его прилипли к нёбу.
— А теперь разглядите третий лист. И верните мне его.
Третий лист был тем самым контрактом, какой и заставил его, по дурости, отправиться из ночного клуба «Прапорщики в грибных местах» в усадьбу госпожи Звонковой.
Нина Аркадьевна взяла третий лист и разорвала его.
— Я насорила, — смутилась она.
— Я уберу, — пробормотал Куропёлкин.
Он наклонился и стал собирать клочки документа и столкнулся лбом со шлемом парашютистки.
Звонкова рассмеялась, но чувствовалось, что она нервничает.
— Ты… Вы, Евгений Макарович, довольны?
— Доволен… — глухо выговорил Куропёлкин. — Только мне не надо никаких бонусов.
— Это отчего же?
— Не ради бонусов я проводил время рядом с вами…
— А теперь, Евгений Макарович, я попрошу повторить ваш вопрос, каким вы огорошили меня при вступлении в вашу палатку. Сейчас я ощущаю надобность ответить на него.
— Это какой же? — озадачился Куропёлкин. — А-а… Ах, ну да!.. Мне и теперь любопытно узнать… Так что помогло вам, Нина Аркадьевна, одолеть чуть ли не волшебные препятствия по дороге к моей берлоге?
— Любовь, — сказала Звонкова, — и всё. Если, конечно, вам не противно моё признание.
— Хотелось бы думать, что и мои чувства к тебе хоть чуть-чуть, но притянули тебя сюда.
398
Никаких слов далее не последовало.
Слова, причём смысловые слова, а не всяческие звуки и обозначения степени ласки, зазвучали в палатке через сутки и были вызваны озабоченностью Куропёлкина.
— И чем же я тебя кормить буду? — воскликнул Куропёлкин. — Меня приучили к тюбикам, но для тебя-то они могут быть вредны. А то и окажутся ядом. Комбинезон Вассермана и особенно его нижняя часть, то есть штаны, вовсе не рассчитаны на женщин. У нас возникнут затруднения.
Куропёлкин тут же испугался. Звонкова (провинциальное имя «Нинон» уговорила Куропёлкина не применять) могла незамедлительно сказать, а чего тут горевать, завтра же мы вернёмся в московский цивилизованный быт или хотя бы в известную тебе опочивальню.
Но она сказала:
— Ничего, как-нибудь выживём и здесь. Как же хорошо с тобой вдвоём.
И тут же спохватилась:
— Балда! За мной же должны были скинуть два тюка.
— Сейчас оденусь и сбегаю за ними! — пообещал Куропёлкин.
За ним из спального мешка выбралась Звонкова.
— Схожу я, — сказала она.
— Ты женщина, сиди в пещере и жди.
— А тебя обнаружат, и никакого медового месяца у нас не получится.
И в тулупе Куропёлкина отправилась к замковым воротам.
Приволокла тюки, парашют, отдышалась, заявила:
— Я баба, но не слабее тебя. Цени это! И вообще ты бы мог опуститься сейчас на колено и сделать мне предложение. Стоп. Не теперь. Это шутка.
Шутка не шутка, но на медовый месяц Нина Аркадьевна рассчитывала.
399
Дней десять смысловые слова опять не произносились. Потом наступило беззвучие.
И ведь ни Звонкова, ни Куропёлкин не спали.
Утомились? Насытились? Исчерпали потребности своих тел? У Нины Аркадьевны гормоны успокоились, как некогда в случае с Бавыкиным? А у Куропёлкина, не утратившего жажду к телу любимой женщины, возможно, под воздействием спецтюбиков, навязанных ему и управляющих его энергетикой, ощущалось ослабление мужской силы, что ли? Это было мерзко…
— Давай, Куропёлкин, усядемся за стол, — предложила подруга Нина. — И кое-что обсудим.
Сели. Столик был украшен деликатесами из тюков парашютистки и двумя бутылками — французским шампанским и французским же коньяком «Наполеон».
От шампанского Куропёлкин отказался, а бокал коньяка с опаской проглотил, остался жив. «Наполеон» оказался совместимым с тюбиками.
— Милый мой Куропёлкин, — сказала подруга и ровесница Нина, — тебя что-то тяготит, похоже, всерьёз. Что — ты не ответишь. И я фантазирую. В тебе зашевелились сомнения. Откуда, мол, такая удача с прилётом меня? Так ведь? И к тебе приходят мысли: а не послана ли я сюда, чтобы выманить тебя из затвора. Нет, не послана. Я не вру. Здесь я из-за любви к тебе…
— Я верю тебе, — тихо сказал Куропёлкин.
— Наверное, так оно и есть, но в копошениях твоих сомнений никак не успокоится одно. Как мне жить с женщиной, загубившей столько душ, отправив их ради своей прихоти в Люк.
— Я люблю тебя такой, какая ты есть, и все твои грехи я принимаю на себя, — чуть ли не торжественно произнёс Куропёлкин.
— Так вот успокойся, — сказала Звонкова, — никаких пострадавших или покалеченных из-за моих прихотей нет. Может, кого-то и опускали в Люк, но их отлавливали батутные устройства Бавыкина, а потом его анфиладами возвращали в подмосковный быт.
— И что же помешало отловить меня? — спросил Куропёлкин.
— Спроси у Бавыкина, — сказала Звонкова.
— Догадываюсь, что он ответит, — сказал Куропёлкин. — Но и ты, вижу, загрустила… И что причиной? Твои брошенные на время дела? Или я?
— О моих делах здесь говорить не будем, — нахмурилась Звонкова. — Их нет, они далеко. А что касается тебя… Если ты думаешь, что я розыскала тебя для временных удовольствий, ты ошибаешься. Отношение у меня к тебе долговременное. Возникло оно ещё в дни моих визитов в ваш клуб грибных прапорщиков. Я не знала, что ты за апельсин, но не переставала думать о тебе. С тех пор поняла твое сердцевинное и приняла тебя, как и ты меня, таким, как ты есть… Одно привело меня в раздражение…
— Что именно? — спросил Куропёлкин.
— Баборыба! — резко сказала Звонкова.
Куропёлкин чуть было не рассмеялся, но тут же сообразил, что в истории с Баборыбой никаких причин для смеха не было теперь ни у него, ни тем более у Нины Аркадьевны Звонковой.
— Это вышло проявлением моего легкомыслия! — воскликнул Куропёлкин. — И я не предполагал, что моя дурость каким-то боком заденет тебя. Авантюрная шутка моя была направлена исключительно против людей, посчитавших держать меня землеройным снарядом.
— Однако ты жил с этой Баборыбой, ласково — Лосей. Шалаш любви для вас возвели! — не могла успокоиться Звонкова.
— Меня уверили — на твоей земле и с твоего согласия, — сказал Куропёлкин. — И что значит — жил? Нынче и в малых городах есть секс-шопы с продажей устройств, облегчающих одиночество и мужчин, и женщин. Или тебе это неизвестно?
— Устройство не устройство, — сказала Звонкова, и глаза её при этом были чуть ли не злыми, — но она от тебя забеременела, и публика считает, что ты сбежал от уплаты алиментов.
— Не в кратер ли Бубукина на Луне? — спросил Куропёлкин.
— Примерно так…
— Я рад, Нина Аркадьевна, что присутствие в моей жизни Баборыбы, или, как ты, наверное, знаешь, подсунутой мне Мезенцевой Людмилы Афанасьевны, синхронистки второй сборной, кстати, я её не осуждаю, все мы такие, меня продали тебе, она продалась какой-то службе, так вот я рад, что её присутствие вблизи меня вызвало у тебя чувство ревности или хотя бы брезгливости. Но эта Баборыба и якобы её беременность должны были послужить средством нажима на меня и принуждения к так называемым подвигам. А по-моему знанию забеременеть от меня она и теоретически не могла. Пусть твои службы мои слова перепроверят. Более я на эту тему говорить не хочу.
— Хорошо, милый мой Куропёлкин, — сказала Звонкова, глаза и слова её снова были ласковыми. — Закончим на этом допросы. Вернёмся к таёжному застолью. Я вижу, ты потихоньку сможешь обойтись без тюбиков.
— Не уверен, — сказал Куропёлкин. — Но попробую.
— Знаешь, чего я хочу? — сказала подруга Звонкова. — Чтобы повторилась та ночь.
— И меня бы отправили в Люк! — обрадовался Куропёлкин.
— Балбес! Никаких Люков здесь нет!
— Не успели выкопать? Значит, к утру выкопают. А я ради повторения той ночи с тобой согласился бы и на Трескучего и на Люк.
— Это ты сейчас так говоришь…
— Но у тебя здесь нет тесных миланских туфель, вызывавших тогда твои боли и стоны, — уже с нежностью произнёс Куропёлкин.
— Найдутся! — воскликнула подруга Звонкова. — Найдутся! Я женщина хозяйственная и запасливая.
И ведь нашлись…
400
И ещё две недели вышли продолжением медовых состояний Куропёлкина и Звонковой.
Потом началось.
Не сразу, но началось.
Нина Аркадьевна заскучала. Однообразие жизни, безделье для такой деятельной женщины, как она, изоляция от непременного общения с десятками партнёров, полное незнание того, что происходит в мире и в моде, в частности отсутствие даже такого примитивного устройства, как телевизор, не могло не тяготить её. Да и мысли о её деловых предприятиях обострились из-за незнания их подробностей.
А тут ещё в Южную Сибирь сквозь циклоны, нависшие над ней, и бесснежные в умиротворениях антициклоны продиралась запоздавшая зима, и небо над убежищем Куропёлкина и его подруги помрачнело, а воздух за бортами палатки, ощущалось, стал студёным, и пришлось включать устройство для подогрева.
А тут ещё в Южную Сибирь сквозь циклоны, нависшие над ней, и бесснежные в умиротворениях антициклоны продиралась запоздавшая зима, и небо над убежищем Куропёлкина и его подруги помрачнело, а воздух за бортами палатки, ощущалось, стал студёным, и пришлось включать устройство для подогрева.
— Слушай, Куропёлкин, — сказала однажды поутру Звонкова, в палатке было тепло, но она ёжилась. — А вдруг сила комбинезона иссякнет, и что нам с тобой делать? Зимовать полярниками? Или застыть мамонтами для музея в Салехарде?
— Что ты предлагаешь делать? — спросил Куропёлкин.
— Выбираться к людям, — твёрдо сказала Звонкова. — Конечно, я согласна остаться полярницей, но какой в этом смысл? А тебе размышлять отшельником о своей сути уже неприлично и смешно.
— Вот, значит, как… — обиделся Куропёлкин. — И в каком же качестве я появлюсь в Москве вместе с тобой? Носильщиком чемоданов? Или ещё кем?
— Прежде всего, ты должен вернуться в Москву сам по себе, как человек, одолевший немыслимо-странный маршрут, и разъяснить ситуацию, сомнительную сейчас для нашей страны.
— Ах вот как ты теперь заговорила! — возмутился Куропёлкин. — Но меня не волнует вся эта дребедень! Меня волнует, кто мы сейчас с тобой!
— Не надо призывать к нашим отношениям ничего не значащие оценочные слова. Они только испортят их своей определённостью. Сейчас в моих ощущениях ты для меня муж. Кто я для тебя, я не знаю.
— Теперь и я не знаю, кто ты для меня, — сказал Куропёлкин. — А днём назад знал.
— Вот и прекрасно, — сказала Звонкова. — Время всё установит. А теперь давай соберёмся и покончим с твоим нелепым уже отшельничеством.
Куропёлкин всегда считал себя прямолинейным неловким человеком, мужланом, не умеющим объясняться с существами более тонкой и нежной породы, с женщинами, а тут он ощутил себя ещё и навьюченным ослом.
— А катись-ка ты отсюда, милая моя Нина Аркадьевна, — сказал он. — И чем быстрее, тем лучше. А я останусь здесь полярником и мамонтом для музеев в Салехарде и Якутске.
401
И укатилась милая Нина Аркадьевна.
При этом прихватила тулуп Куропёлкина из собрания штанов Вассермана (с его согласия), ветер был вредный, натянула шлем парашютистки, попросила Куропёлкина прочитать её записку, если что-то сразу не вернёт её сюда. Ничто не вернуло, и Нина Аркадьевна исчезла из отшельничества полярника и будущего замороженного мамонта музейной, скажем, ценности.
Куропёлкин увидел на столике оставленные Нинон французские коньяки. И надрался.
«Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах!» — повторял он поутру. Разгадать, что он имел в виду, так и не смог.
Вспомнил только, что у Звонковой имелась где-то, но не рядом, может, и в километрах тридцати отсюда, чтобы не было обнаружено становище Куропёлкина, точка для связи, там-то она, видимо, и вызвала транспортное средство и убыла подальше от «моего милого Куропёлкина».
Записку Звонковой читать он не стал, но и не порвал. А стал рассматривать кипу газет, прибывших с тюками Нины Аркадьевны. Какую только чушь в них о нём не писали! Какими только любовными приключениями и под землёй, и в бурных водах океанов его не одаривали! И Баборыба рядом с ним процветала. Публиковались смонтированные снимки его с ней с восторженными комментариями эротического горлопана Держивёдры. «Нет, лучше я замёрзну здесь, — пообещал себе Куропёлкин, — но не вернусь в этот поганый мир!» Лишь однажды прилетела к Куропёлкину здравая мысль. А не набить ли этому Держивёдре морду? И прикинув свои возможности, Куропёлкин решил, что это ему вполне по силам. Но для этого надо было прибыть в Москву.
Шиш!
Напрасно его дразнили!
В Москву? Никогда, нигде и ни при каких обстоятельствах!
Перекладывая бумажные листы, Куропёлкин на оказавшейся вверху кипы газете увидел на всю первую страницу фотографию «Волонтёры».
Так и застыл.
Ну, молодец милая подруга Нина Аркадьевна. Ну, стерва. Ну, выдумщица. Ну, ведьма. Знала, что подсовывать… Но ради чего?
Все его коллеги по ночному клубу «Прапорщики в грибных местах» стояли на фотографии перед ним, и ловкий поручик Звягельский, и болтун Стружкин в белых бараньих колечках, и обросшие шерстью атлеты, и японец, все, кто-то весёлый, кто-то опечаленный, но все. И объявлялось, что образована бригада волонтёров прапорщиков для участия в поисках дорогого им человека геонавта Куропёлкина.
Куропёлкин чуть ли не слезу пустил. Скупую, тихоокеанскую.
Ему стало стыдно.
Всё, решил он, что будет, то будет. Но надо добираться до Москвы.
А уж там вести себя по собственным установлениям правил чести.
402
И добрался.
С помощью и по подсказкам Башмака.
Башмак появился не сразу после убытия госпожи Звонковой, а дней через пять.
Он опять топтался возле Замковых ворот, и Куропёлкину показалось, что Башмак мёрзнет. Ничего странного в этом не было, наверняка изношенность и рваные раны Башмака затрудняли его пребывания в Сибири. Куропёлкин спустился к Замковым воротам, видеть которые никто не мог, и предложил Башмаку последовать с ним в палатку. В палатке Башмак нервно вышагивал, иногда подпрыгивая, никак не мог отогреться. Куропёлкин наполнил бокал коньяком и предложил Башмаку вкусить напиток в целях профилактики. Пасть Башмака тут же расширилась, и видно, что с охотой, была подставлена под струю солнечной жидкости.
Башмак тут же задремал и часа два дрых возле столика на полу с подогревом.
Придя в себя, Башмак принялся действовать решительно и даже не по чину властно. Указания его передавались Куропёлкину текстами бегущей строки на боку Башмака. «Надо добраться до станции Ужур…», «Не забудь ушанку, держи под рукой документы и рубли… выходи из палатки… всё содержимое комбинезона верни в подходящие для того карманы-отсеки… вот-вот… отыщи оранжевую кнопку… нажми на неё…». Куропёлкин отыскал кнопку, нажал, и за две минуты все карманы-отсеки заполнились изъятыми из них на время вещами и сейчас же стали плоскими. Как не было сотни лет здесь никакой палатки, так и теперь её не было. «Пошли!» — приказала бегущая строка. И пошли.
До Ужура шли часов восемь. Сопки, распадки. Сопки, распадки, ручьи. Безлюдье и беззверье. И наконец — хакасская степь. Ужур. Городок, рассказчику истории Куропёлкина хорошо знакомый, был тут в экспедиции. Какие чудесные под Ужуром озёра с солёной, почти морской водой и тёплыми, ласковыми волнами! Курорты бы злесь завести.
Но Куропёлкину было теперь не до курортов.
Расположился Ужур на железной дороге, севернее, у Ачинска, она поворачивала на восток — к Красноярску, и на запад — к Москве.
Куропёлкин купил билет до Москвы на проходящий поезд Абакан — Москва в плацкартный вагон, иных мест не было, и почти три дня катил в город с то ли со Ржевскими, то ли с Рижскими банями, в каких якобы произошёл с ним Счастливый случай.
Ещё в Ужуре он предложил совершить с ним путешествие Башмаку, но тот будто бы возмущённо подпрыгнул, фыркнул и сейчас же пропал.
403
Единственной приятностью в поездке Куропёлкина были хождения в вагон-ресторан. Уже в ожидании поезда в Ужуре он понял, что проголодался, и купил в придорожном киоске кусок жареной курицы. Сколько дней пролежал кусок в киоске и на каком масле его готовили, Куропёлкин определять не стал, а заглотал его, да что заглотал — сожрал в три секунды и почувствовал себя готовым к новым противостояниям с тюбиковой кухней. Естественно, в поезде, а ехал он в нём гражданином Бондаренко, уроженцем города Таганрога, никто не соотносил его заросшую рожу с плакатным образом геонавта Куропёлкина. Аттестовал он себя золотоискателем, парнем из тайги, и получил много предложений сыграть в карты, но отбрехался, мол, не умеет, в руки не брал, мама с папой не велели, а играет он лишь в китайскую забаву «го». От него отстали. Да и вид у детины-золотоискателя был трезво-зловещий. В вагоне-ресторане кормили неплохо, но скудно, и Куропёлкин, губы облизывая, стал вспоминать, каких цыплят табака и какие стейки подавала ему горничная Дуняша. И сейчас же сообразил, что если госпожа Звонкова его не обманула и разорвала подлинную бумагу с контрактом, его уже не будет обслуживать Дуняша.
«Ну и прекрасно!» — возликовал Куропёлкин и заказал сто пятьдесят граммов водки.
404
На Ярославском вокзале его встречали два молодых человека. Они предъявили документы, но в этом не было нужды. Люди были светлые взглядом, и их изящные сезонные пальто, серые в крапинку, были пошиты в одном ателье.
— Поздравляем вас, Евгений Макарович, с возвращением, — услышал Куропёлкин. — Мы сразу обязаны доставить вас в Центр исследований Геонавтики. Если вы, конечно, не возражаете.
— Не возражаю, — с важностью произнёс Куропёлкин.