Лагерь стоял на краю леса, и после ужина я бродил там в полном одиночестве, беседуя с шепчущим ветром и вглядываясь в темнеющую голубизну неба. Мне нравилось быть одному.
Однажды вечером Катрин спросила, можно ли ей пойти со мной. Я был слишком застенчив и не мог не согласиться. Полчаса, час мы брели в полной тишине. Вначале молчание тяготило меня, но потом, к моему удивлению, я начал им наслаждаться. Молчание двоих глубже, чем молчание одного. Невольно я заговорил.
— Взгляни, как открывается небо, — сказал я.
Она запрокинула голову и посмотрела в вышину. Именно в этот миг небо начало открываться. Сначала медленно, словно сметенные невидимым ветром, звезды уходили в сторону от зенита, одна вправо, другая влево, пока посреди небес не образовалось пустое пространство; ослепительно синее, оно постепенно приобретало глубину и очертания.
— Смотри внимательно, — сказал я, — там ничего нет.
Стоя у меня за спиной, Катрин молча смотрела вверх.
— Хватит, — сказал я, — пойдем дальше.
Пока мы шли, я рассказал ей легенду о том, почему открывается небо. Когда я был маленьким, старый учитель говорил мне, что иногда по ночам небо открывается, чтобы пропустить молитвы несчастных детей. Одной такой ночью мальчик, у которого умирал отец, сказал Богу: «Боже, я еще слишком мал и не умею молиться. Но прошу Тебя, исцели моего больного отца». Господь выполнил его просьбу, но сам мальчик превратился в молитву и был взят на небо. Учитель говорил, что с тех пор Господь временами является нам в обличье ребенка.
— Вот почему я люблю смотреть в небеса именно в этот момент, — сказал я Катрин. — Я надеюсь увидеть ребенка. Но ты сама видела — там ничего нет. Ребенок был только в сказке.
Тогда, впервые за весь вечер, Катрин заговорила.
— Бедный мальчик! — воскликнула она, — бедный мальчик!
«Она имеет в виду мальчика из сказки», — подумал я. Мне нравилось, что она способна сострадать.
После этого Катрин часто ходила гулять со мной. Она расспрашивала меня о моем детстве и о совсем недавнем прошлом, но я не всегда отвечал ей. Однажды вечером она спросила меня, почему я держусь в стороне от остальных юношей и девушек в лагере.
— Потому что я не понимаю их языка, — сказал я.
— Некоторые девушки понимают по-немецки.
— Но мне не о чем с ними говорить.
— А ты не должен им ничего говорить, — медленно проговорила она, улыбаясь. — Тебе нужно только любить их.
Я не понимал, куда она клонит, и не спрашивал этого. Она улыбнулась еще шире и заговорила о любви. Слушать ее было легко и приятно. Любовь, мол, то-то и то-то; человек рожден для любви; он живет по-настоящему только рядом с любимой женщиной или с той, которую полюбит. Я ответил, что ничего не знаю о любви, не уверен в ее существовании и в том, что она вообще нужна.
— Я докажу тебе это, — сказала Катрин.
На следующий вечер, когда Катрин шла слева от меня по тропинке, усыпанной листьями, она взяла меня под руку. Вначале мне показалось, что она хочет опереться на меня, но на самом деле ей хотелось, чтобы я ощутил тепло ее тела. Потом она заявила, что устала и неплохо бы посидеть на траве под деревом. Едва мы присели, как она начала гладить мне лицо и волосы. Затем она несколько раз поцеловала меня; сперва ее губы касались моих, а потом ее язык обжег мне рот изнутри. Несколько вечеров подряд мы возвращались на это место, и она говорила мне о любви, желании и тайнах сердца. Она брала меня за руку и водила ею по своим грудям и бедрам, и я узнал, что у женщин есть груди, бедра и руки, от прикосновения которых сердце мужчины бешено стучит, а кровь обращается в огонь.
И вот наступил последний вечер. Мой отдых закончился, и назавтра я должен был возвращаться в Париж. Поужинав, мы сразу пошли в лес, чтобы посидеть напоследок под деревом. Мне было грустно и одиноко, и Катрин молча держала меня за руку. Ночь была ясная и тихая. Временами ветер, словно теплое дыхание, играл на наших лицах. Было, наверное, час или два ночи, когда Катрин нарушила молчание и, повернув ко мне печальное лицо, сказала:
— А теперь иди ко мне.
От этих слов я затрепетал. Мне предстояло впервые узнать любовь. Она была первой и единственной женщиной на земле. Я не знал, что говорить и что делать, я боялся сказать что нибудь не то или сделать какой-то неуместный жест. Оробев, я предоставил инициативу ей. Лицо ее неожиданно посерьезнело, и она начала раздеваться. Она сняла блузку, и при свете звезд я увидел ее груди, белые, как слоновая кость. Потом она сбросила остальную одежду и предстала передо мною совершенно нагая.
— Сними рубашку, — велела она.
Я оцепенел. Кровь в моих жилах текла, как расплывшийся свинец, руки и ноги не повиновались мне. Я мог только разглядывать ее с головы до ног, всматриваясь в плавный подъем ее грудей и ложбинку между ними. Призыв, исходивший от ее распростертого обнаженного тела, зачаровывал меня.
— Сними рубашку, — повторила она.
Я не шевельнулся, и она начала раздевать меня. Осторожно она стянула с меня рубашку и шорты, затем снова легла на траву и сказала:
— Возьми меня.
Я встал на колени. Я долго смотрел на нее, потом начал целовать ее тело. Не говоря ни слова, она трепала мои волосы.
— Катрин, — сказал я, — сперва я должен сказать тебе одну вещь.
На ее лице отразились боль и смущение, и боль прозвучала в шепоте ветра под кронами деревьев.
— Нет, нет! — закричала она, — не говори мне ничего. Бери меня, только молчи.
Не обращая внимания на ее протест, я твердил свое:
— Катрин, сперва я должен сказать…
— Нет, нет, нет! — умоляла она, — не говори ничего. Успокойся. Бери меня скорее, только молчи.
— Мне нужно тебе сказать, — настаивал я, — что ты оказалась права. Я люблю тебя, Катрин… Я люблю тебя.
Она разрыдалась, повторяя снова и снова:
— Бедный мальчик! Бедный мальчик!
Я подобрал рубашку, шорты и бросился бежать. Теперь я все понял. Она имела в виду не маленького мальчика в небесах, а меня. Она говорила со мной о любви, потому что знала — это я маленький мальчик, который стал молитвой и был унесен на Небо. Она понимала, что я умер и вернулся на землю, мертвый. Вот почему она говорила мне о любви и хотела, чтобы я был с ней. Мне все стало совершенно ясно. Ей нравилась близость с юными мальчиками, мечтавшими умереть; ей доставляло удовольствие общество тех, кто был одержим смертью. Конечно же, ее появление этой ночью в Палестине не удивило меня.
— Бедный мальчик! — повторила Илана в последний раз очень спокойным голосом. И глубокий вздох вырвался из ее груди, теперь она могла дать волю слезам, и они были готовы литься и литься до окончания века.
Внезапно до меня дошло, что в комнате очень душно, что я почти задыхался.
И неудивительно. Комната была явно слишком мала, чтобы одновременно вместить так много посетителей. Начиная с полуночи, все больше народу набивалось в комнату. Среди них были люди, которых я знал, кого ненавидел, любил, позабыл. Окинув комнату взглядом, я понял, что сюда пришли все, кто повлиял на меня, под чьим воздействием складывалась моя непроходящая сущность. Некоторые лица мне были знакомы, но я не мог бы с уверенностью назвать их; здесь были имена без лиц и лица без имен. И все же я знал, что в какой-то миг наши пути пересекались.
Разумеется, тут были мой отец и мать и нищий. И седой учитель. Английские солдаты из конвоя, который мы подстерегли у Гедеры, тоже пришли сюда. А вокруг них стояли мои друзья, братья и товарищи. Кое-кого из них я помнил с детства, других видел в Бухенвальде и Аушвице. Они страдали, надеялись и погибали. Рядом с моим отцом стоял мальчик, удивительно похожий на меня, такого, каким я был до концлагерей, до войны, до всего. Отец улыбнулся ему, и ребенок подхватил улыбку и ласково взглянул на меня поверх множества голов, разделявших нас.
Теперь я понял, почему в комнате так душно. Она была слишком мала, чтобы вместить столько людей. Я протолкался сквозь толпу, подошел к маленькому мальчику и поблагодарил его за улыбку. Я хотел спросить его, почему все эти люди собрались в комнате, но тут же сообразил, что это будет невежливо по отношению к моему отцу. Раз уж он здесь, мне следует спрашивать у него.
— Папа, почему здесь все эти люди?
Мама стояла позади него, она была очень бледна, и ее губы неустанно бормотали: «Бедный маленький мальчик, бедный маленький мальчик!»
— Папа, — повторил я, — ответь мне. Что вы все здесь делаете?
Его огромные глаза, в которых я столько раз видел открывающееся небо, глядели на меня, но он не отвечал. Обернувшись назад, я лицом к лицу столкнулся с рабби, его борода поседела еще больше.
— Учитель, — спросил я, — что привело всех этих людей сюда сегодня ночью?
Позади меня слышался мамин шепот: «Бедный маленький мальчик, мой бедный маленький мальчик».
— Папа, почему здесь все эти люди?
Мама стояла позади него, она была очень бледна, и ее губы неустанно бормотали: «Бедный маленький мальчик, бедный маленький мальчик!»
— Папа, — повторил я, — ответь мне. Что вы все здесь делаете?
Его огромные глаза, в которых я столько раз видел открывающееся небо, глядели на меня, но он не отвечал. Обернувшись назад, я лицом к лицу столкнулся с рабби, его борода поседела еще больше.
— Учитель, — спросил я, — что привело всех этих людей сюда сегодня ночью?
Позади меня слышался мамин шепот: «Бедный маленький мальчик, мой бедный маленький мальчик».
— Умоляю вас, учитель, — повторил я, ответьте же мне.
Но и он не отвечал. Казалось, он даже не слышал моего вопроса, а его молчание начинало пугать меня. Сколько я помнил его, он всегда приходил мне на помощь в трудную минуту. Тогда его молчание было ободряющим. Сейчас я попытался заглянуть ему в глаза, но увидел лишь два огненных шара, два солнца, которые опалили мне лицо. Я отошел от него и, переходя от одного гостя к другому, пытался добиться ответа на свой вопрос, но мое обращение поражало их немотой. Наконец, я подошел к нищему, голова и плечи которого возвышались над толпой. Совершенно неожиданно он заговорил со мной.
— Это ночь множества лиц, — промолвил он.
Мне было тоскливо, я чувствовал себя измученным.
— Да, — сказал я устало, — это ночь множества лиц, и я хотел бы понять, почему. Если ты тот, за кого я тебя принимаю, объясни мне, что означают эти видения, почему они немы, зачем они здесь. Объясни мне, умоляю тебя, я не могу этого больше вынести.
Он взял меня за руку и, тихо пожав ее, сказал:
— Видишь вон того мальчугана? — и указал на мальчика, который был похож на меня, такого, каким я был когда-то.
— Да, вижу, — ответил я.
— Он ответит на все твои вопросы, — сказал нищий. — Пойди, поговори с ним.
Теперь я был совершенно уверен, что он не простой нищий. И снова я протискивался сквозь толпу призраков, пока, задыхаясь от усталости, не пробрался к пареньку.
— Скажи мне, — сказал я с мольбой в голосе, — что ты здесь делаешь? Ты и все остальные?
Он широко раскрыл глаза от удивления.
— Как, ты не знаешь? — спросил он.
Я признался, что не знаю.
— Разве завтра не должен умереть человек?
— Да, — ответил я, — завтра на рассвете.
— Убить же его должен ты?
— Да, это так, мне приказали казнить его.
— И ты все еще не понимаешь?
— Нет.
— Но это же очень просто! — воскликнул он. — Мы здесь, чтобы присутствовать при казни. Мы хотим посмотреть, как ты с ней справишься. Мы хотим увидеть, как ты станешь убийцей. Это же совершенно естественно, правда?
— Почему естественно? Что вам за дело до убийства Джона Доусона?
— Ты — общий итог всего того, чем были мы, — сказал паренек, похожий на меня в прошлом. — В какой-то мере это мы казним Джона Доусона. Ведь без нас ты не сможешь этого сделать. Ну, теперь ты понял?
Я начинал понимать. В такой абсолютный поступок, как убийство, вовлекается не только убийца, но и все те, кто создавал его личность. Убивая человека, я делал их убийцами.
— Ну, — повторил мальчик, — понял?
— Да, понял, — ответил а.
— Бедный мальчик, бедный мальчик! — шептала моя мама, ее губы стали такими же серыми, как седина старого учителя.
— Он голоден, — неожиданно произнес голос Гидеона.
Я не слышал, как он поднимался вверх по ступеням. Святые ведут себя на удивление тихо. Они ходят, едят, молятся — и все это совершенно бесшумно.
— Не может быть, — возразил я.
Он не мог проголодаться. Он должен умереть, а человек, который должен умереть, не может проголодаться.
— Он сам так сказал, — настаивал Гидеон, тень волнения прозвучала в его голосе.
Все уставились на него. Илана перестала плакать, Иоав оторвался от созерцания своих ногтей, и Гад устало взглянул в мою сторону. Казалось, что призраки тоже чего-то ждут от меня, быть может, знака или крика.
— Он знает? — спросил я Гидеона.
— Да, он знает. — Через секунду он добавил: «Я сказал ему».
— Как он реагировал?
Мне было важно знать его реакцию. Сразила ли его эта весть? Сохранил ли он хладнокровие или кричал о своей невиновности?
— Он улыбнулся, — ответил Гидеон. — Он сказал, что уже знает. Его желудок сообщил ему.
— И он сказал, что проголодался?
Руки Гидеона подергивались, и он спрятал их за спину.
— Да, именно так он и сказал. Он сказал, что хочет есть и имеет право на приличную последнюю трапезу.
Гад рассмеялся, но смех его прозвучал неискренне.
— Типичный англичанин, — заметил он. — Держится молодцом.
Его реплика повисла в воздухе над нашими головами. Казалось, никто ее не расслышал. Отец сурово посмотрел на меня, как бы говоря: «Человек скоро умрет, и он голоден».
— Очень может быть, — сказал Гад, — у англичан железное пищеварение.
И на это его замечание никто не обратил внимания. Внезапно я почувствовал болезненный спазм в желудке. Я целый день ничего не ел. Илана встала и пошла на кухню.
— Я приготовлю ему что-нибудь поесть, — объявила она.
Мне было слышно, как она ходит по кухне, нарезает буханку хлеба, открывает ледник, начинает готовить кофе. Через несколько минут она вернулась с чашкой кофе в одной руке и с тарелкой в другой.
— Это все, что я смогла найти, — сказала она. — Бутерброд с сыром и немного черного кофе. Сахару нет… Небогатая трапеза, но ничего лучшего я предложить не могу. — Помолчав несколько секунд, она спросила:
— Кто отнесет это вниз?
Мальчик, стоявший рядом с моим отцом, строго посмотрел на меня. Казалось, его взгляд говорил:
— Иди. Отнеси ему еду. Он голоден, ты же знаешь.
— Нет, — ответил я, — только не я. Я не хочу его видеть. И, кроме того, я не хочу видеть, как он ест. Мне хочется потом думать о нем как о человеке, который никогда не ел.
Я хотел добавить, что у меня самого резь в желудке, но понял, что это несущественно. Вместо этого я сказал:
— Я не хочу оставаться с ним наедине. Не сейчас.
— Мы пойдем с тобой, — сказал мальчик. — Нехорошо отнимать пищу у голодного человека, ты же знаешь.
Да, я знал об этом. Я всегда кормил голодных. Нищий, ты должен помнить. Разве я не предлагал тебе хлеб? Но сегодня особая ночь. Сегодня я не могу этого сделать.
— Ты прав, — сказал мальчик, прерывая поток моих воспоминаний. — Сегодня особая ночь, и сегодня ты другой или, по крайней мере, станешь другим. Но все это не имеет никакого отношения к тому, что человек голоден и ему нужно дать поесть.
Но он же умрет завтра, — возразил я. — Какая разница, умрет он с полным желудком или с пустым?
— Пока что он еще жив, — назидательно заметил ребенок. Мой отец одобрительно кивнул, и остальные последовали его примеру.
Все эти головы, кивавшие, словно вершины черных деревьев, заставили меня содрогнуться. Я хотел закрыть глаза, но мне стало стыдно. Я не мог закрыть глаза в присутствии моего отца.
— Ладно, — сказал я покорно, — я согласен. Я отнесу ему еду. — Будто по мановению палочки невидимого дирижера, кивающие головы замерли. — Я отнесу ему еду, — повторил я. — Но сначала скажи мне одну вещь, малыш. Мертвые тоже хотят есть?
Он явно был изумлен.
— Как ты не знаешь? — воскликнул он. — Конечно, хотят.
— А мы должны их кормить?
— И ты еще спрашиваешь? Разумеется, вы должны их кормить. Только это трудно…
— Трудно… трудно… трудно… — отозвались призраки хором.
Мальчик взглянул на меня и улыбнулся.
— Я открою тебе одну тайну, — шепнул он. — Ты же знаешь, что в полночь мертвые встают из своих могил?
Я сказал ему, что знаю; мне говорили.
— А тебе говорили, что с кладбища они приходят в синагогу?
Да, об этом мне тоже рассказывали.
— Ну вот, все правильно, — сказал мальчик. Он помолчал немного, чтобы подчеркнуть значение следующих слов, и продолжал таким тихим голосом, что если бы он не звучал внутри меня, я бы никогда его не расслышал.
— Ну вот, все правильно. Каждую ночь они собираются в синагоге. Но совсем не затем, зачем ты думаешь. Они приходят не молиться, а поесть.
Все в комнате — стены, стулья, головы — закружилось вокруг меня, словно бы пустилось в пляс в некоем изначально предопределенном ритме, не вызывая ни малейшего колебания воздуха и не касаясь земли. Я стоял в центре множества кругов. Мне хотелось закрыть глаза и заткнуть уши, но мой отец был здесь, и мама, и учитель, и нищий, и мальчик. Пока все, кто создавал меня, были рядом, я не смел закрыть глаза и заткнуть уши.
— Дай мне еду, — сказал я Илане, — я отнесу ему.
Танцоры замерли на своих местах, как будто я был дирижером, а мои слова — жезлом. Я шагнул навстречу Илане, которая все еще стояла в дверях кухни. Внезапно Гад бросился к ней и опередил меня.