— Кто она? — снова спросила Катлин.
— Сара — это имя моей матери, — сказал я.
Ее улыбка исчезла. Обнаженное страдание теперь смешалось со страхом. Катлин едва дышала.
Я сказал ей, что когда был ребенком, я жил в постоянном страхе забыть имя моей матери после того, как умру. В школе мой учитель говорил мне: «Через три дня после того, как тебя похоронят, придет ангел и постучит три раза по твоей могиле. Он спросит: как твое имя? И ты ответишь: я Элиэзер, сын Сары. Горе тебе, если ты позабудешь! Погибшая душа, ты останешься погребенным навеки. Ты не сможешь предстать перед судом и узнать, где твое место — в раю, или в преисподней, среди тех, кто слишком долго ждет искупления. Ты будешь осужден скитаться среди хаоса, где не существует ничего: ни наказания, ни боли, ни правосудия — ни несправедливости, ни прошлого, ни будущего, ни надежды — ни отчаяния. Это страшное преступление — забыть имя своей матери. Помни Элиэзер, сын Сары… сын Сары… Сары… Сары…»
— Сара — это имя моей матери, — сказал я. — Я не забыл его.
Тело Катлин выгнулось, словно привязанное к невидимому столбу. Она опасалась, что недостаточно страдает. Но тогда ей не следовало использовать то состояние, в котором я находился, чтобы толковать мое молчание, добывать имена, которые я хранил в тайне. Мою маму звали Сара. Я никогда не говорил о ней. Я любил ее, но ни разу не сказал ей об этом. Я любил ее с такой силой, что почти не глядел в ее сторону, чтобы она не догадалась. Да, она умерла. Она ушла в небеса рядом с моей бабушкой.
— Сара, — сказала Катлин надтреснутым голосом. — Мне нравится это имя. Звучит, как в Библии.
— Мою мать звали Сара, — снова сказал я. — Они умерла.
Лицо Катлин исказилось от боли. Она походила на колдунью, которая потеряла свое настоящее лицо, потому что надела слишком много масок. Буйное пламя пылало вокруг нее. Внезапно она вскрикнула и начала плакать. Мама… я никогда не видел, как моя мама плачет.
Сара.
Так звали еще и девушку с голубыми глазами и золотистыми волосами. Я встретился с ней в Париже задолго до того, как познакомился с Катлин.
Я сидел в уличном кафе неподалеку от Монпарнаса и читал газету. Девушка пила лимонад за соседним столиком. Она пыталась привлечь к себе мое внимание, отчего я краснел. Она заметила это и улыбнулась.
Смутившись, я не знал, как себя держать. Куда девать голову, руки, как скрыть мое замешательство. Наконец, я не вытерпел и заговорил с ней.
— Вы меня знаете?
— Нет, — ответила она, покачав головой.
— А я вас знаю?
— Вряд ли, — сказала она насмешливо.
Невольно я начал заикаться: «Тогда… почему? Почему… почему вы на меня так смотрите?»
Она не то вздрогнула, не то засмеялась, а может, вздохнула. «Просто так», — ответила она.
Проклиная свою застенчивость, я погрузился в газету, стараясь позабыть о светловолосой девушке и скрыться от пристального взгляда ее невинных глаз, от ее печальной улыбки. Буквы плясали передо мной, слова двигались с места на место, и я не мог уловить их смысл. Я хотел подозвать официанта, чтобы расплатиться и уйти, когда девушка, странно улыбаясь, заговорила со мной.
— Ты кого-нибудь ждешь?
— Нет, — сказал я.
— Я тоже.
С этими словами она взяла свой бокал с лимонадом и подошла к моему столику.
— Ты один? — спросила она.
— Нет, — ответил и, краснея еще больше.
— А тебе не одиноко?
— Ничуть.
— Правда?
Она явно мне не поверила. А ее улыбка, словно свидетель нашего разговора, притаилась где-то на ее лице. В глазах? Нет. Ее взгляд был холодным, испуганным. На губах? И не там. У нее были чувственные, усталые губы, с жесткими складками в уголках. Где же она тогда, эта улыбка? Где-то между лбом и подбородком, но я не мог определить, где именно.
— Правда? — повторила она, — ты не чувствуешь себя одиноким?
— Нет.
— Как тебе удается?
— Не знаю, — выпалил я. — Не знаю. Я много читаю.
Девушка сделала глоток, подняла голову и рассмеялась мне в лицо. Я заметил, что тем временем ее настоящая улыбка исчезла. Быть может, она проглотила ее.
— Хочешь, пойдем в постель? — спросила она все тем же тоном.
— Сейчас? — воскликнул я в изумлении. — Днем?
В моем представлении то, о чем она говорила, было делом сугубо ночным. Мне казалось, что лечь с женщиной в постель днем — все равно, что раздеться посреди улицы.
— Именно, — ответила она. — Хочешь?
— Нет, — быстро сказал я.
— Почему?
— Я… у меня нет денег.
С минуту она рассматривала меня насмешливым и понимающим взглядом человека, который все знает и все готов простить.
— Неважно, — сказала она, помолчав. — Заплатишь как-нибудь в другой раз.
Мне стало стыдно. Я испугался. Я был молод и совершенно неопытен. Я боялся, что не сумею сделать, как надо. Но больше всего я боялся того, что будет потом. Я никогда уже не буду таким, как прежде.
— Ну? Так хочешь?
Прядь волос спадала на ее лоб. Снова эта улыбка. Я не знал, первая ли то улыбка, или та, что ее заменила, настоящая она или поддельная.
— Да, — ответил я, — хочу.
Я подумал: «У этой девушки самая неуловимая улыбка, какую я когда-либо видел. Наверное, она и сама об этом не ведает. Может быть, пока я буду спать с ней, мне удастся поймать эту улыбку».
— Позови официанта, — сказала она.
Я повиновался. Я заплатил за кофе, она — за свой лимонад. Мы встали и пошли. Я чувствовал себя неловко, мне было не по себе. Девушка шла слева от меня. Она была ниже меня ростом, и ее голова едва выступала над моими плечами. Я не решался взглянуть на нее.
Она жила неподалеку. Портье в отеле, видимо, спал. Девушка взяла ключ и сказала, что нам на третий этаж. Я шел за ней следом. Сзади она выглядела не такой юной.
Поднявшись на третий этаж, мы повернули направо и вошли в ее номер. Она велела мне закрыть дверь. Я осторожно прикрыл ее, мне не хотелось, чтобы дверь издала хоть малейший звук.
— Не так, — сказала девушка. — Запри.
Я повернул ключ. Неизведанная до сих пор тревога наполняла меня. Я молчал, так как был уверен, что мой голос задрожит. Наедине с женщиной. В гостиничном номере наедине с женщиной. С проституткой. И вот-вот мы ляжем в постель. В одном я был уверен: она проститутка. Иначе, она вела бы себя по-другому.
Я был с ней один, в ее чистой и аккуратной комнате, выкрашенной, в основном, в серый цвет. Моей первой женщиной будет проститутка. Проститутка, у которой странная улыбка — улыбка святой.
Она задернула шторы, сняла туфли, и теперь ждала. Стояла около кровати и ждала. Я чувствовал себя идиотом и не знал, что делать. Раздеться? Только и всего? Я думал сначала я должен поцеловать ее. В фильмах мужчина всегда целует женщину перед том, как лечь с ней в постель. Я шагнул к ней, посмотрел на нее пристально, затем резко притянул к себе и поцеловал в губы долгим поцелуем. Инстинктивно, я зажмурился. Когда я открыл глаза, я встретил ее взгляд, в котором застыл животный страх. Это заставило меня отступить назад.
— Что случилось? — спросил я с бьющимся сердцем.
— Ничего, — ответила она. Ее голос доносился из другого мира. — Ничего. Иди сюда. Давай ляжем.
Внезапно она поднесла руку к губам. Ее лицо побледнело, словно жизнь покинула его.
— Что случилось с тобой? Скажи что-нибудь!
Она не отвечала. Прижав руку ко рту, она смотрола сквозь меня, будто я был прозрачен. Ее глаза были сухи, как у слепого ребенка.
— Я тебя обидел? — спросил я.
Она меня не слышала.
— Хочешь, я уйду?
Она была далеко, в таком убежище, куда чужие не допускались. Мне оставалось только ждать снаружи. Я понял, что поцеловав ее, я привел в действие какой-то неведомый механизм.
— Скажи мне что-нибудь! — умолял я ее.
Моя мольба не достигала ее. Она казалась безумной, одержимой. «Может быть, я жил только ради этой встречи», — подумал я. Ради встречи с проституткой, которая хранит в себе печать невинности, подобно сумасшедшим, которые в разгар своего безумия проявляют признаки рассудка.
Так продолжалось несколько минут. Затем она словно проснулась, ее руки опустились. Усталая и бесконечно печальная улыбка озарила ее лицо.
— Прости меня, — мягко скачала она. Я все испортила. Извини, это било глупо с моей стороны.
Она начала раздеваться, но мне уже не хотелось ложиться с ней в постель. Теперь я хотел только понять ее.
— Подожди, — сказал я, — давай поговорим.
— Ты не хочешь спать со мной? — спросила она встревоженно.
— Потом, — заверил я ее, — давай сначала немного поговорим.
— О чем ты хочешь поговорить?
— О тебе.
— Что ты хочешь спросить?
Она машинально расстегнула юбку.
— Кто ты?
— Девка. Такая же девка, как и другие.
— Нет, — возразил я, — ты не такая, как другие.
— Нет, — возразил я, — ты не такая, как другие.
Она сбросила юбку на пол и теперь расстегивала блузку.
— Откуда ты знаешь? — спросила она.
— Интуиция, наверное — сказал я смущенно.
Она осталась только в черном бюстгальтере и трусиках. Медленно она растянулась на постели. Я присел рядом с ней.
— Кто ты? — снова спросил я.
— Я уже тебе сказала. Девка, такая же, как другие.
Я бессознательно гладил ее по голове.
— Как тебя зовут?
— Неважно.
— Как тебя зовут?
— Сара.
Привычная печаль охватила меня.
— Сара, — сказал я. — Красивое имя.
— Мне оно не нравится.
— Почему?
— Иногда оно пугает меня.
— Мне нравится это имя, — сказал я. — Так звали мою мать.
— Где она?
Я все еще гладил ее волосы. На сердце у меня стало тяжело. Сказать ей? Я не мог произнести простые, такие простые слова: «Моя мать умерла».
— Моя мать умерла, — сказал я, наконец.
— Моя тоже.
Молчание. Я думал о моей матери. Если бы она увидела меня сейчас… Она бы спросила:
Кто эта девушка?
Моя жена, — сказал бы я.
А как ее зовут?
Сара, мама.
Сара?
Да, мама. Сара.
Ты что, с ума сошел? Ты забыл, что меня тоже зовут Сара?
Нет, мама. Я не забыл.
Значит, ты забыл, что мужчина не имеет права жениться на женщине, которая носит то же имя, что и его мать? Ты забыл, что это приносит несчастье? Что мать умирает из-за этого?
Нет, мама. Я не забыл. Но ты не можешь еще раз умереть. Ты уже умерла.
Ты прав… Я умерла…
— Ты действительно хочешь узнать?
Голос Сары вернул меня на землю. Она глядела прямо перед собой, словно смотрела сквозь стены, годы и воспоминания, чтобы добраться до первоисточника. Там небо прикасается к земле, и жизнь призывает любить. Сара задавала мне этот вопрос так, как будто именно я сотворил мир.
— Ты действительно хочешь узнать, кто я?
Ее голос стал жестким, безжалостным.
— Конечно, — ответил я, скрывая страх.
— Раз так…
Временами я проклинаю себя. Мне не следовало слушать. Я должен был убежать. Слушать рассказ при таких обстоятельствах, все равно, что играть в нем роль, принимать ту или другую сторону, говорить «да» или «нет», идти тем или иным путем. С этого момента начинается «раньше» и «потом». И даже попытка забыть превращается в трусливое соучастие.
Мне следовало убежать или заткнуть уши. Или подумать о чем-нибудь другом. Я должен был закричать, запеть, поцеловать ее в губы, тогда она перестала бы говорить. Я должен был переспать с ней, сказать, что я люблю ее. Все, что угодно, только бы она перестала говорить.
Я не сделал ничего. Я сидел на краю постели, рядом с полураздетой женщиной, и слушал ее рассказ. Мои пальцы сдавливали мне горло, словно тиски.
Теперь, всякий раз, когда я думаю о Саре, я проклинаю себя, и проклинаю тех, кто не думает о ней в те минуты, когда она раздевается. Ее загадочное лицо напоминало лицо больного ребенка. Она глядела прямо перед собой, в ее глазах не было страха. Она пронизывала взглядом стены, будто различала за ними хаос, предшествовавший сотворению мира.
Я думаю о ней и проклинаю себя, также как я проклинаю историю, сделавшую нас такими, какие мы есть — мы стали источником проклятия. Я проклинаю историю, которая заслуживает смерти и разрушения. Каждый, кто выслушает Сару и не изменится, кто войдет в ее мир и не создаст новых богов и новую веру, заслуживает смерти и уничтожения. Только Сара имеет право решать, где добро и где зло, право отличать истину от того, что принимает облик истины.
А я сидел рядом с ней, полуобнаженной, и слушал. Каждое слово стягивало тиски, я был готов удушить себя.
Мне следовало уйти, быстро-быстро. Я должен был убежать, едва она открыла рот, как только я заметил первые признаки беды.
Я остался. Что-то удерживало меня. Я хотел страдать вместе с ней, испытать те же мучения, что и она. Я также понимал, что она собирается унизить себя. Возможно, это помешало мне уйти.
Я хотел разделить с ней ее унижение, я надеялся, что ее унижение коснется и меня.
Она говорила, а я молча слушал. Иногда мне, словно зверю, хотелось завыть.
Сара говорила ровным монотонным голосом, останавливаясь лишь для того, чтобы молчание дорисовало образ, который слова были бессильны изобразить. Ее рассказ будто прорвал тайную плотину в моей душе.
Я знал, что в концлагерях были такие, как Сара. Я никогда не встречал их, хотя слышал о них. Я не знал, что их лица подобны лицам больных детей. Мне в голову не приходило, что однажды я поцелую одну из них в губы.
Двенадцатилетняя. Ей было двенадцать лет, когда ее разлучили с родителями и отправили к специальный барак. В этот барак ходили развлекаться лагерные офицеры. Ей сохранили жизнь, потому что некоторым немецким офицерам нравились девочки ее возраста. Им нравилось спать с такими девочками. Внезапно она обратила ко мне взгляд своих потемневших глаз: в них все еще был Бог. Бог хаоса и бессилия. Бог, который мучает двенадцатилетних девочек.
— Ты когда-нибудь спал с двенадцатилетней? — спросила она меня.
Ее голос был холоден, сдержан, бесстрастен. Я старался подавить крик. Я не смел оправдываться, это было бы слишком просто.
— Но ведь тебе хотелось бы, правда? — спросила она, заметив, что я молчу. — Всем мужчинам этого хочется.
Ее взгляд жег мои глаза. Я боялся закричать. Я не смел оправдываться перед ней. Только не перед ней. Она заслуживала лучшего.
— Скажи мне, — продолжала она чуть мягче, — ты из-за этого не хочешь спать со мной? Потому что мне не двенадцать?
Бог бессилия воспламенил ее глаза, и мои тоже. Я подумал: «Я сейчас умру». Каждый, кто увидит Бога, должен умереть, так написано в Библии. Я никогда не понимал этого до конца: почему Бог вступает в союз со смертью? Зачем Ему убивать человека, которому удалось увидеть Его? Теперь все стало ясно. Богу стыдно. Богу нравится спать с двенадцатилетними девочками. И Он хочет, чтобы мы об этом знали. Если кто-нибудь увидит Его или о чем нибудь догадается — он должен умереть, чтобы не разгласить его тайну. Смерть — только страх, охраняющий Бога, привратник в огромном борделе, который мы называем Вселенной. «Наверное, я умру», — подумал я. А мои пальцы, стиснутые вокруг моего горла, невольно сжимались все крепче и крепче.
Сара решила дать мне передышку. Она снова глядела перед собой и продолжала свой рассказ. Казалось, я не существую для нее, или, наоборот, всегда, везде и повсюду существовал только я.
«Он был пьян. Пьяная хохочущая свинья. Он вызывал омерзение, особенно, его смех. „У меня сегодня день рождения, — сказал он. — Я хочу подарок, особенный подарочек!“ Он осмотрел меня с головы до ног и захихикал: „Вот мой подарочек на день рождения!“ Я не поняла, что он имеет в виду. Мне было двенадцать лет. В этом возрасте еще не знают, что можно подарить девочку на день рождения… Я была не одна в бараках. Вокруг нас стояло десятка полтора женщин. Берта побледнела, остальные тоже. Они побелели, как трупы. Только его пьяная морда была красной. И руки тоже были красными, как у мясника. От глаз до рта, сплошная хохочущая рожа. „Ты мой подарочек на именины, ты!“ — сказал он. Берта кусала губы. Она была моим другом.
Берта была очень красивая женщина с печальным лицом. Она несла свою голову, словно восточная принцесса. В ту ночь, когда ее привезли в лагерь, она лишилась дочери, которой было столько же лет, сколько Саре.
— Она еще слишком маленькая, господин офицер, — вмешалась Берта. — Она же еще ребенок.
— Раз она здесь, значит, она уже не ребенок, — ответил он, мигая. — А то бы она была, сама знаешь, где. Там…
Его толстый палец указал в потолок.»
— Берта была моим другом, — сказала Сара. — Она не сдавалась и боролась до конца. Чтобы спасти меня, она была готова занять мое место. Другие тоже, по крайней мере, на этот раз.
Сара помолчала несколько секунд.
«В полутемном бараке, Берта попыталась отвлечь его. Не говоря ни слова, она начала раздеваться. Остальные женщины — брюнетки, блондинки, рыжие — не сговариваясь, сделали то же самое. В мгновение ока все они стояли обнаженные, словно немые, неподвижные статуи. Саре показалось, что это дурной сон, болезненный бред. Или она сошла с ума? Жестокая тишина повисла в бараке, и поэтому еще ярче выделялись напряженные лица. Снаружи солнце опускалось за горизонт, заливая своей ржавой кровью ползущие тени. Казалось, что если эта сцена продлится, в любой миг может произойти что-то ужасное, отчего содрогнется Вселенная, изменится ход времени. Судьба снимет маску, и человек, наконец, увидит, что ждет его за пределами правды и смерти.