Запыхавшийся и уставший, измученный и обтрепанный добрался Призрак до своего любимого подвала. Там посмотрел в зеркало; ничего там, конечно, не увидел, но от этого расстроился еще больше. Конечно, Призрак и раньше никогда не видел своего отражения – такова уж природа призраков, не могут они отражаться, – однако все равно: раньше это было раньше и было, надо сказать, хорошо. А теперь… Эх, одно слово – «теперь». И этим все сказано.
Свеча
Сначала к празднику готовились, ждали его, мысленно приближали начало праздника. Потом праздник пришел, а придя никак не хотел уходить – так хорошо было празднику на празднике.
И всем было хорошо – все были веселы, были добры, были счастливы. До самой глубокой ночи танцевали, пели, играли. А с наступлением темноты почти не прекращались фейерверки – красные, зеленые, синие искры разлетались на полнеба, вспыхивали звездами, взрывались бликами и блестками. И гасли, даже не успев коснуться травы, что росла здесь повсюду. И все это время оркестр не умолкал ни на минуту – не переставая лилась музыка, под которую ноги сами стремились в пляс. И кушанья подавались самые изысканные, самые вкусные. Все было прекрасно! Праздник удался! Но все хорошее когда-нибудь заканчивается; закончился и этот замечательный праздник, который так всем понравился. Довольны были, казалось, все.
И лишь одна Свеча в самой глубине своей свечной души затаила маленькую обиду. На кого? Да на всех, кто принимал участие в празднике. За что? А было за что. Вот как бы вы поступили, если бы вас позвали на праздник, обещав заранее, что вы будете выступать, а на самом празднике так и не дав вам выступить. А вы готовились, старались, наконец, просто ждали, как и все, этого праздника. Вы пришли раньше всех, заняли место, с которого, как вам представлялось, и вас будет видно хорошо, и в то же время вам будет все видно в самом лучшем виде. Вы набрались терпения, чтобы только не начать праздновать раньше других. И вот все началось – началось, а на вас не обращают внимания.
Продолжилось – а вы по-прежнему не у дел. И все закончилось, а вы так и остались ни с чем. Именно такие ощущения остались после веселого праздника у бедной Свечи. Ей обещали устроители, что ее ждет незабываемый вечер, ведь в этот вечер ей предстоит сгореть! Да, именно сгореть, сгореть от начала и до конца. Так Свече обещали. И она готовилась, она ждала, она верила в то, что это случится на празднике. Однако ничего подобного так и не произошло – праздник завершился, а Свеча осталась целехонька и невредима. И где же справедливость? А нет ее в мире! Как не было никогда, так и нет. И никогда не будет. С таким настроением Свеча вернулась на свое место, где и жила до этого, – расположилась на полочке рядом со старым Стаканом, которым давно никто не пользовался, и погнутой Оловянной Ложкой. Стакан и Оловянная Ложка были не очень хорошими собеседниками. Стакан был так стар, что спал почти что все время, а Оловянная Ложка если о чем-то начинала говорить, то только хвасталась своим каким-то не то выдуманным, не то приснившимся при переплавке прошлым.
Свече с этими соседями было скучно. Но так хотелось при этом пожаловаться на свою судьбу, рассказать хотя бы кому-нибудь про то, как ее обещали сжечь на празднике, а так и не сожгли. Какие злые, какие коварные и двуличные эти люди! На счастье Свечи, были у нее друзья-приятели среди вещей и предметов, расположенных в той же комнате, что и ее полочка. Это Картина, которая висела на стене как раз напротив полочки. Это Стул, то стоявший возле окна, а порой – вплотную у дверей в комнату. И это Чаша, которая обыкновенно располагалась на столе, но иногда и на подоконнике. Впрочем, Чашу иногда куда-нибудь уносили. Пару раз случалось, что уносили Стул. И только Картина всегда висела на своем месте и никогда не покидала комнату.
Картине было труднее всех, потому что она была в конфликте сразу с двумя вещами: во-первых, со своей рамой, которая казалась картине чересчур массивной и излишне украшенной какими-то нелепыми листиками, древесную принадлежность которых не мог установить даже много повидавший на своем веку старый Стакан; во-вторых, Картина была в конфликте с тем, что было на ней изображено. А изображено на ней было нечто и правда совершенно немыслимое: зеленый фон изображал воду; никто бы и не догадался, что это вода, если бы не две стаи рыб на переднем плане; в каждой стае примерно по сотне (никогда ни у кого не хватало терпения сосчитать) рыбешек неизвестной породы; и при этом одна стая спешит наперерез другой. Этот «шедевр» знатоки называли загадочно – «типичный образчик искусства инуитов». Но Картине данный «образчик» казался полной ерундой.
Таким образом, Картине, висящей на стене все время, не нравилась ни рама, ни изображение, хотя Картина как никто другой понимала, что и рама, и рыбы в зеленой воде составляют ее, саму эту Картину. Так, поверьте на слово, тоже бывает. Чаще всего Картина ворчала. Свеча, Стул и Чаша успокаивали ее. Причем Чаша была позолоченной, чем очень гордилась. А Стул говорил о себе, что некогда он был очень модным, – и действительно, такая ярко-голубая обивка и такие гнутые ножки могли принадлежать только очень модному стулу. Поэтому, наверное, никто и не спорил, когда Стул начинал хвастаться своим положением. Не спорили, и когда Чаша хвалилась позолотой. Не пытались защищать раму и рыб на полотне, когда Картина при всех их клеймила. Но сегодня все вели себя не так, как обычно, потому что были уверены – их подруга Свеча не вернется на прежнее место, она сгорит на празднике. Свеча и сама была уверена в этом. Однако вот она, стоит, где и всегда. И как стыдно перед товарищами… Как же жить дальше? И главное – ради чего жить? Вот вопрос вопросов. Впрочем, друзья отнеслись с сочувствием, хотя… Хотя Картина все пыталась представить и не могла сделать этого, а потому только задавалась вопросом: как это можно хотеть сгореть? Ведь это же вспыхнуть, а потом все!
Картина была искренна, когда убеждала Свечу, что та должна быть счастлива, ведь ей продлили жизнь, когда не сожгли на празднике; стало быть, теперь Свеча снова может наслаждаться всеми благами бытия. Стул присоединялся к Картине, радуясь за Свечу, которая теперь будет спокойно стоять и ничего ровным счетом не делать. Не в этом ли счастье? И Чаша не могла не высказаться по поводу того, что если уж на роду написано пребывать вот так на полочке рядом со старым Стаканом и с погнутой Оловянной Ложкой, так пребывай себе и радуйся. И, конечно, и Картина, и Стул, и Чаша пытались внушить Свече, что ей сегодня крупно повезло – ей продлили жизнь! Однако Свеча, как мы с вами уже поняли, так не считала. В душе осуждая существование Картины, Стула и Чаши, Свеча все же открыто не говорила об этом, а предпочитала высказывать взгляды на жизнь только на примере самой себя.
И после всего, что сказано было Картиной, Стулом и Чашей в защиту тихого и пассивного существования, Свеча все-таки сочла нужным и возможным выразить и свою точку зрения. А точка зрения Свечи заслуживает того, чтобы и мы с вами к ней прислушались. Итак, Свеча сказала своим друзьям, что видит смысл жизни только в том, чтобы стремительно и ярко сгореть на празднике. Потому-то так обидело ее до самой глубины души, до самого фитилька то, что ее в этот раз даже не подожгли ни разу. Почему-то никому, ровным счетом никому в голову не пришло просто подойти к Свече в любой из моментов праздника, зажечь списку и поднести к торчащей сверху ниточке фитилька. И как бы тогда великолепно горела Свеча! И все бы любовались на это чудесное пламя, которому на всем празднике не было бы равных по яркости. Ведь это же красота! Настоящая и подлинная красота! Вспыхнуть пламенем, возрадоваться, восхитить всех своим горением и догореть до самого конца. Пусть такая жизнь скоротечна, но за то она несет истинную и ни с чем не соотносимую красоту. И только кажется, что от такой жизни на свете не останется ничего. Нет, останется; и еще как останется! Останется воспоминание о красоте, о которой еще долго будут говорить люди и предметы.
И Свеча, чего бы ей этого ни стоило, но дождется следующего праздника, дождется своего триумфа и непременно сгорит вся, подарив миру великую и волшебную красоту уничтожения.
Хитрая лиса
В лесу издавна лиса слывет самым хитрым из всех животных. И Лиса об этом прекрасна знала. Вот только пока что не было случая как-то направить себе на пользу хитрость. Однако очень уж Лисе хотелось сделать это. А как известно, кто очень хочет, тот непременно добьется. И еще был один момент, согласно которому Лиса хотела свою природную хитрость показать – не давало покоя Лисе то, что она как-то раз услышала на деревне.
Вообще-то известно всем, что Лису на деревню не пускают, но порою ей туда удается пробраться. И вот как-то раз Лиса поджидала возле сарая добычу – гусенка там заблудившегося или же индюшонка потерявшегося (безуспешно, надо сказать), как услыхала разговор двух тетушек-соседок, идущих за водой к колодцу и решивших остановиться на полпути, чтобы немного почудачить. И вот, что услыхала Лиса в числе прочего.
Вообще-то известно всем, что Лису на деревню не пускают, но порою ей туда удается пробраться. И вот как-то раз Лиса поджидала возле сарая добычу – гусенка там заблудившегося или же индюшонка потерявшегося (безуспешно, надо сказать), как услыхала разговор двух тетушек-соседок, идущих за водой к колодцу и решивших остановиться на полпути, чтобы немного почудачить. И вот, что услыхала Лиса в числе прочего.
– Нынче, Зинаида, – сказала одна из тетушек, – и зверь лесной другой стал. Вот иду третьего дня, а на околице волк. В прежние бы времена волк этот уж точно на меня бы напал да и съел. А нынче – постоял, посмотрел, развернулся и пошел в свой лес.
– В прежние времена, – отвечала Зинаида, – волк бы тебя, Клавдия, есть бы тоже не стал. Чай не хочет волк от потравы околеть.
Однако Клавдия не заметила соседкиного сарказма и продолжила:
– А лисы. Что ты думаешь, Зинаида, лиса она по правде хитрая? Да ничего подобного! Только в старых сказках лисы хитры, в жизни же глупы.
– Это почему? – удивилась Зинаида словам Клавдии.
– Да потому, что сколько живу на свете, а ни разу не видала, чтобы лиса из леса кого из наших животных бы домашних смогла утащить и съесть. Вот и говорю, что не хитра лиса нынче, а глупа, раз даже тупую курицу украсть не может…
Дальше Лиса слушать не стала – так ей сделалось обидно от этих слов тетки Клавдии, такая жалость к себе самой вдруг одолела, что решила Лиса не дожидаться заблудившегося гусенка или потерявшегося индюшонка, а решила без добычи отправиться в лес. Самое же обидное для Лисы в словах женщины было то, что в сказанном была доля правды: сколько уже жила Лиса на свете, а ни разу ей еще не доводилось хоть кого-нибудь на деревне хитростью изловить и в лес утащить. Да и сейчас, что греха таить, сидела Лиса возле сарая вроде как на охоте, а не верила, что хоть кого-нибудь изловить сможет; так только для самоуспокоения и сидела. Эх… В печали вернулась Лиса в свою норку в лесу и стала думать про житье-бытье свое лисье. И выводы были неутешительны. Впрочем, общий вывод для Лисы был ясен: надо делать что-то такое, чтобы доказать и миру вокруг себя да и себе самой, что лиса хитра не только в сказках из глубокой древности, но и в современном реальном мире.
И решила Лиса начать с малого – хитростью выманить курицу из деревни, выманить и съесть. Пусть люди, та же тетка Клавдия, будь она не ладна, знают, что лиса по-прежнему хитра и что нет никого ни в лесу, ни в деревне хитрее лисы! С такими мыслями пошла Лиса в деревню, пошла тогда, когда уже ночь настала. Нашла курятник и стала сладким голосом, как обычно делала ее родственница из сказок, выманивать курицу, рассказывая про то, какие в норке лисьей курицу поджидают зернышки, да как там в норке тепло, да как уютно… Курица возьми да и выйди – вылезла, глупая, из курятника своего, куда бы Лисе во веки веков не пробраться.
Лисе бы тут хватать Курицу да бежать в свой лес. Однако Лиса решила: уж хитрить так до конца, пойдем вместе с Курицей в лес, как подружки самые лучшие. Подумала так Лиса и сказала:
– Как же рада я, Курочка, что ты вышла ко мне! Пойдем же скорее!
– Пойдем, – согласилась Курица. – Только пойдем, Лиса, не той дорогой, что ты сюда пришла, а другой – короткой, вот этой, что проходит за моим курятником.
Лисе бы призадуматься, что что-то тут не так. Но Лиса так была уверена в себе, в своей при родной хитрости, что согласилась пойти в лес по дороге, указанной Курицей. И только вышли «подружки» за курятник, как Курица закудахтала громко-прегромко. И на это кудахтанье – откуда только взялись – выскочили злые и большие собаки. И бежала от них Лиса к лесу, и казалось бедной Лисе, что не лай собачий вслед ей несется по ночной дороге, а кудахтанье куриное, превращающееся в хохот. Еле рыжая унесла ноги свои да хвост свой пушистый от преследователей. По правде сказать, собаки и не хотели догонять Лису – больно она им нужна, все равно теперь уж точно на деревню больше не полезет. Лиса же об этом не знала, а потому посчитала спасение свое несомненной удачей. Хоть и не удалось доказать хитрость свою природную, за то удачливость удалось проявить, это уж точно. А впрочем, оказавшись в норе, отдышавшись, почистив мех свой рыжий и хвост причесав, решила Лиса, как собаки и предполагали, что на деревню она больше не пойдет. Да и зачем? Вон, курицы уже сделались умными! Пусть сами с собой тогда там и развлекаются. А она, Лиса, докажет хитрость свою не на деревне, а здесь, в лесу дремучем. Почему бы и нет?
Вот утро наступит, сразу и пойдет! Так Лиса и сделала, как задумала. Чуть настало утро, Лиса выбралась из норы и положилась на свой нюх – этого дара никто у Лисы пока не отнимал. И если с собаками равняться в нюхе Лисе не пришлось бы, то по лесу еще таких знатных нюхальщиков, как эта рыжая красавица, поискать. И нюх подсказал Лисе, что где-то не очень далеко обосновался в своей норке Заяц. «Ну, братец, – подумала Лиса, – тебя-то я уж точно перехитрю».
В этой уверенности и поспешила Лиса по тропинке, поспешила в ту сторону, откуда отчетливо чуяла запах Зайца. А, вот и норка. Эх, жаль, нельзя в нее так забраться – больно уж вход узок; так, верно, и задуман был, чтобы Лиса не могла хозяина потревожить. Однако Лиса пришла не столько нападать силою, сколько выманивать Зайца из норы хитростью. И стала Лиса, как и давеча подле курятника, рассказывать, как хорошо в ее норке, какие там запасы морковки и капусты, как там тепло и как сухо… Заяц и вышел.
Теперь Лиса, наученная опытом общения с Курицей, решила не поддаваться ни на какие уговоры Зайца, а сразу хватать его в охапку да тащить в свою нору. Но и Заяц не был, как видно, к переговорам расположен. Этот наглый зверек взял да и стукнул Лису по носу передней лапкой! Слыханное ли дело – зайчик бьет лисицу! А как стукнул, так ринулся бежать прочь. Лиса быстро пришла в себя и сразу же бросилась вдогонку за Зайцем. Ей бы оставить эту затею, поразмыслить немного, что такого быстрика ей ни в жизнь не догнать; да где уж быть хитрой, когда ярость глаза застилает. Бежит Лиса что есть духу, и кажется ей, что хвостик Зайца где-то меж деревьев мелькает. Вот еще, вот чуть-чуть, вот сейчас еще прыжок и Заяц будет настигнут… Сильный шлепок по спине останавливает Лису, и чья-то мощная лапа прижимает рыжую красотку к земле. Не сразу Лиса поняла, что произошло, а когда поняла, то не могла не ужаснуться: и зачем только побежала она за этим Зайцем? Побежала за маленьким зверьком, а попала в лапы к зверю большому – к самому Медведю.
Взял Медведь Лису за шиворот, поднял высоко над землей да как швырнул со всей своей медвежьей силы, что показалось Лисе будто летит она аж до самой Луны – так долго длился полет. Но до Луны долететь в этот раз у Лисы не вышло – плюхнулась рыжая в кучу сухих листьев, выбралась из нее, отряхнулась, хвост повесила и припустила к норке своей. Там, забравшись поглубже, призадумалась крепко: и Курица ее, бедную, перехитрила, и Заяц перехитрил; так, может, не так уж она, Лиса, и хитра, как в сказках про то в старину сказывали? И не хочется в это верить, а приходится – никуда не денешься. Видать, и взаправду, сказка-то всего лишь ложь.
Тайна старого чердака
Лавка по торговле тканями располагалась в первом этаже двухэтажного дома. Семья же лавочника – сам лавочник, жена его и сын – жила во втором этаже. Однако над этим вторым этажом был еще чердак. Вход на чердак был завален всяким хламом еще прежними хозяевами, поэтому дверь туда лет уже этак пятьдесят, а может, и все сто пятьдесят не открывалась.
Между тем сыну лавочника, мальчику Макарке, очень хотелось хоть одним глазком взглянуть на то, что прячется за давным-давно проржавевшей железной чердачной дверью. Отец строго-настрого запрещал Макарке даже близко подходить к чердаку. И не то чтобы запрет этот был вызван какими-либо предсказаниями древними или там, скажем, снами вещими. Вовсе нет. Просто отец Макарки, всю жизнь занимавшийся делами торговыми, по натуре был рационалистом и потому полагал, что подступы к чердаку и сам чердак таят в себе для мальчика вполне осязаемые опасности: можно, например, удариться о какую-нибудь железяку головой или споткнуться и пребольно упасть на деревяшки.
Макарка же ничего такого не боялся, но был мальчиком весьма послушным и потому хоть и мечтал побывать на чердаке, а против воли отца своего пойти не мог. Так бы, верно, Макарка и вырос, не узнав, что же скрывается за железной дверью, если бы однажды Макарке не приснился странный сон. В этом сне Макарка шел по цветущему лугу – было так хорошо, так спокойно, так тепло. Но вдруг откуда-то навстречу Макарке вышел тощий измученный кабан; шерсть на нем свалялась клоками, а глаза так и бегали, так и бегали.
Макарка не испугался, а решил сражаться с кабаном. Однако намерения кабана, как выяснилось, не носили агрессивный характер. Наоборот: очень даже миролюбивым голосом кабан промолвил: «Ты, Макарка, должен будешь нынче же пойти на чердак. Как откроешь железную дверь, так и иди прямо на свет из маленького окошка. Там увидишь сундук. Открой крышку этого сундука, и тогда все сам поймешь».