Свечечка для Светочки, тапочки для папочки… Опять Новый год. Чем старше становишься, тем быстрее он «опять». Ребенок не может дождаться, говорит – долго. У меня ощущение, что только месяц назад я сама запихивала елку в машину и разбрасывала снег по лестничной площадке – как будто ее принес Снеговик. Муж пришел с работы и с порога заявил, что по всей лестничной клетке – грязные лужи и надо бы помыть полы. Мы поругались – я рассказывала, как елка не запихивалась в машину и как я ее затаскивала в лифт, как руками без перчаток собирала снег в пакет, а потом устраивала спектакль для ребенка со звонком в дверь и Снеговиком. Я, конечно, не рассказывала, а орала и даже заплакала от обиды. У всех мужья елки тащат. А муж сказал, что если мне нужен такой муж, чтобы елки носил, то пожалуйста – никто не держит. А я сказала, что легко. Хоть завтра. А он сказал…
Потом мы помирились и опять поругались. Елку нужно было поставить в крестовину. А для этого – обрубить ствол. Муж на полу резал ствол ножом на хлебной доске, которую держал ногой. Я опять не выдержала и сказала, что так никто не делает. А муж спросил: «Никто – это кто?» Потом он взял топорик для мяса и стал рубить. На хлебной дощечке. Щепки вместе с осколками плитки разлетались по всей кухне. Муж замахнулся топориком, елка съехала с дощечки, удар пришелся по пальцу. Топор был давно тупым, так что не страшно. Но больно. Муж закричал, что я опять не ту елку купила. Каждый год одно и то же. Как будто нельзя ствол нормальный выбрать или купить обычное ведро. Поставить туда елку и обложить ведро ватой. А еще лучше в трехлитровую банку. Как раньше делали, в его детстве. Елки ему мои тоже не нравятся, вне зависимости от ствола. В его детстве елка пахла освежителем воздуха «Хвойный» и осыпалась. Макушка у нее была – фиг звезду нацепишь, не держится. И бок один – лысый. Этим боком нужно было к стене ставить, чтобы стволом не светила. У той стены, естественно, розетки нет. Значит, нужно тройник вести – для лампочек. Еще каждый день нужно было пылесосить иголки, маленькие, мятенькие и ломкие, – это была обязанность моего мужа, когда он был маленьким мальчиком. И так до 8 Марта иголки из-под ковра выпылесосивать. У него Новый год всегда с пылесосом ассоциируется и падающей с маковки звездой.
Моя елка – импортная – запахов всяких не издает, иголками гордо топорщится и стоит живая, как искусственная. Вся в мишуре золотой и игрушках, по цвету подобранных. А мужу не нравится. Ему дождик на елке нужен. Непременно серебристый. В его детстве этот дождик кошка ела, а потом до Старого Нового года отплеваться не могла. И еще нужно вату кусочками на иголки набросать. Как будто снег. Красиво…
Когда муж мне про свою детскую елку рассказывал, я его чуть не убила. Мне его раз в году хочется убить. Именно под Новый год.
Ремонт воспоминаний, или Дом из туфа
Моя знакомая Лера уехала жить в Америку десять лет назад. В этот раз она приехала в Москву по делу. Дело – раздел имущества.
Лерины родители развелись. Давно.
Отец ушел, как честный человек оставив жене и двум детям приличную квартиру. Во втором – счастливом и многолетнем – браке Лерин отец заработал на еще одну приличную квартиру. К тому моменту, когда он умер, Лера была благополучно замужем в Америке, ее старший брат – на хорошей работе и с жильем в Германии. Правда, за эти годы родственные связи оказались несколько подорваны. У каждого своя жизнь, свои хлопоты… На похороны отца ни Лера, ни ее брат приехать не смогли. По уважительным, конечно, причинам.
Первым в Москве объявился Лерин брат – с адвокатом. Брат претендовал на наследство – часть квартиры мачехи – в денежном выражении. Сам он к ней не пошел, послал адвоката. Вторая жена Лериного отца, женщина пожилая, позвонила в слезах первой жене и попросила, чтобы ей дали спокойно умереть. В квартире, в своем доме. Пусть сын забирает что хочет, но только не заставляет ее делить квартиру.
А что там брать? Старые подшивки журнала «Новый мир»? Или сервиз? Про то, что там нечего брать, Лериному брату рассказал адвокат. Мать позвонила Лере и сказала, что брат в Москве. Если бы вторая жена не позвонила, так бы и не узнала. Он ведь даже не заехал. И не позвонил. Некогда было. Мама обиделась на сына и посоветовала Лере тоже поучаствовать в дележе имущества. Чтобы не все досталось ему. Лера быстренько собралась и тоже приехала в Москву. Как наследница «второй очереди». Второй жене отца она сказала, что квартира ей не нужна, можно деньгами. Лера тоже наняла адвоката и платила ему почасовые. Как в Америке. Она думала, что и все остальное будет так же, как в Америке. Адвокаты со всех сторон встретятся, договорятся, а у Леры на кредитной карте появится сумма денег. Но российские адвокаты, бравшие американские почасовые, сказали, что здесь так не получится. Процесс был долгий – с судами, слезами, звонками, форс-мажорами…
Через год в душном банковском помещении собрались все родственники. Пожилая вдова, пахнущая валокордином, Лерин брат, пахнущий виски, Лера, пахнущая духами, и адвокаты, реагирующие на запах разложенных на столе пачек купюр. Двери закрылись. На шесть часов. Лера говорила, что эти шесть часов, пока подписывались бумаги, пересчитывались, проверялись и закладывались в ячейки деньги, она не забудет никогда в жизни. Вторая жена покойного отца повторяла одно слово: «Стервятники». Сидела, сжимая в руках сумочку, и говорила: «Стервятники, стервятники». Брат, которого Лера не видела и не слышала много лет, подсел к ней и сказал, что Лера только с виду такая овца, а своего не упустит. И в детстве была такой. Лера слушала и уговаривала себя, что деньги ей нужны на образование детей.
Когда всех наконец выпустили, Лерин брат предложил зайти в ресторан. За ужином они обсуждали, как будут делить имущество после смерти матери. Недолго ведь осталось. Договорились созваниваться и дружить адвокатами. Лера осталась довольна. Она восстановила связь с братом. Семья – это же главная ценность, как говорят у них в Америке. Особенно когда есть что делить.
Лера родилась в обычной московской семье. Разве что уровень жизни благодаря хорошей работе папы и не менее хорошей работе мамы был выше среднего. Отец ушел из семьи по большой любви. Лере было восемь, ее брату – десять. Отец оставил им все – квартиру, дачу, ежемесячные алименты не через бухгалтерию организации, в которой он трудился, а в конверте. Лерина мать тяжело переживала развод – сначала лежала в неврологической клинике, потом заставляла Леру звонить «туда» и плакать папе в трубку. Лера послушно плакала, хотя и не хотела – папу она любила. Отец не собирался бросать детей – хотел приходить, видеться, «участвовать в воспитании». Но Лерина мать сказала «нет» – никаких воскресных свиданок. Лера тайком звонила папе. Но новая папина жена бросала трубку, когда слышала детский голос, – боялась, что бывшая супруга опять решила жизнь им портить и детей подговаривает. Лерина мать ушла в работу. Оставшись без личной жизни, положила жизнь на карьеру. Лера с братом редко ее видели дома. А если видели, то не должны были мешать – мама брала сверхурочные. Не для того, чтобы детей прокормить, а для того, чтобы их не видеть. Шло время. Новая жена отца так и не смогла родить. И он решил, что дети же в принципе есть, родные, аж двое. И решил восстановить отношения. Даже жене об этом сказал. Но жене нужны были свои дети, а не дети мужа. Они тогда поругались.
Лера сначала бросала трубку, когда слышала голос отца, – была на него обижена и боялась, что узнает мать. А потом не выдержала.
Отец звонил и приходил к детям, когда бывшая жена была на работе, а жена нынешняя уезжала на массаж. Но радость Леры от сознания того, что она «вернула» папу, быстро прошла. С отцом было невозможно просто поговорить. Он или молчал, или говорил так, как будто его подслушивают: да, нет, посмотрим, не знаю… Лерин отец на самом деле не знал, как разговаривать с дочерью. Он думал, что она все пересказывает матери. Дочки ведь всегда ближе маме. И поэтому те полчаса, на которые заскакивал в свой бывший дом, общался с сыном.
Сын, Лерин брат, отца разочаровывал. Причем откровенно. С каждым разом все больше. Туповат, простоват. Лерка хоть при фигуре и внешности, а этот – кусок сала с жировыми отложениями вместо мозга. Отец требовал, чтобы сын похудел – бегал, отжимался, делал на турнике подъем с переворотом. Он выводил его на стадион ближайшей школы и вешал на турник. Лера в это время наматывала круги по стадиону. Она не любила бегать, но с отцом не спорила. Так вот она, делая очередной круг, видела, как брат болтается сосиской на турнике, и слышала, как отец его обзывает: сосиска, мешок с говном… Брата Лере было не жалко. Она надеялась, что отец заметит, что она-то спортивная, и будет общаться с ней. Но отец стоял над сыном, который с красным от напряжения лицом дергал короткими толстыми ножками, пытаясь подтянуться. После тренировок брат сидел на кухне и ел булки, принесенные матерью из столовского буфета. «Ненавижу его, ненавижу», – роняя крошки и давясь булкой, твердил брат.
Когда брату исполнилось восемнадцать, он женился. На первой попавшейся девушке. Точнее, на первой, которая согласилась лечь с ним в постель. Женился, потому что девушка забеременела. И еще потому, что боялся – больше он такую доступную не найдет. В загсе жених и невеста стояли испуганные, не понимая, что происходит. На свадебном платье невесты и костюме жениха алым плевком висели комсомольские значки. Брат ушел в ту семью. С вещами. Про свою не вспоминал.
В институт Леру устроил отец. Именно в это студенческое время Лера общалась с отцом так часто, как хотела. Он брал ее с собой на мероприятия, встречи, в гости. Только представлял просто – «Лера». Не говорил, что дочь. Лера нервничала. Она знала, что все считают ее любовницей. Отцу это, как ей казалось, даже нравилось. Когда она звонила отцу домой, то специально ломала голос – жена тоже думала, что звонит любовница. И это нравилось Лере. А еще ей нравилось брать у отца деньги. Понемногу, но часто. Она звонила и говорила, уже своим голосом, мачехе: «Передайте папе, что мне нужны деньги». Знала, что мачеха будет в истерике, а отец все равно ей, Лере, не откажет. «Ты ведь хочешь, чтобы я хорошо выглядела?» – объясняла она отцу.
Лера работала. Сначала отец пристроил – секретаршей, а потом сама нашла работу. Родила дочь, никто не знал от кого. А потом уехала в Америку. Там вышла замуж и родила сына. Брат эмигрировал в Германию, бросив жену, так и не переставшую быть доступной для мужчин, и ребенка – толстого и туповатого мальчика.
Когда я познакомилась с Лерой, ей было под сорок. Она приезжала в Москву часто. Не для того, чтобы повидать маму. Для того, чтобы постричься и покраситься – в Москве это выходило дешевле. Или купить пиратские диски на Горбушке для сына.
Когда Лера рассказывала про дележ квартиры, она плакала. Ей было жалко себя. Вторая жена отца наговорила ей гадостей за те шесть часов, что они сидели в банке. Все припомнила – телефонные звонки, клянченье денег… Лера ей ответила. Не пожалела. Как будто Лере было не под сорок, а шестнадцать. А второй жене – не под семьдесят, а тридцать. Лерин отец, кстати, любил эту женщину, прожил с ней много лет и завещал бы ей все. Все – это квартира. Но ему и в голову не приходило, что дети протянут руки к «его» дому, когда у них есть «свой». Он считал, что не посмеют.
Лерин брат, оказавшись в Москве, начал страдать шизофренией. Он считал, что за ним следят, прослушивают его мобильный телефон и вот-вот упекут на Лубянку. Он считал, что опасаться прежде всего нужно родственников – сестры и матери. Мать он не видел двадцать лет и видеть не хотел. Считал, что мать виновата в том, что его жизнь не сложилась. Из-за матери отец ушел к другой женщине. Из-за матери он женился на первой попавшейся бляди. И так далее… Та тоже давно его вычеркнула из жизни. Ей в ее семьдесят, как и второй жене, хотелось просто «дожить». Только Лера считала, что так быть не должно. И что теперь, когда отца больше нет и так удачно разделена его квартира, семья должна воссоединиться. Лера привезла брата на свидание к матери. Встретила у метро, довела – чтобы не сбежал. У матери случился сердечный приступ. Брат уехал в гостиницу, не дождавшись приезда «скорой». Со свиданьицем.
Они – Лера с братом – действительно договорились о дальнейшем разделе имущества. Мать в это время лежала на больничной койке. Лера попросила себе дачу, брат согласился. Ему – квартира. Стоимость приблизительно одинаковая, как успели выяснить оба у своих адвокатов. Оба решили имущество не продавать – в этой России цены на недвижимость ползут вверх с каждым годом. Они разъехались – Лера в Америку, брат в Германию. Мама вышла из больницы и устроила в квартире генеральную уборку. Сама, артритными руками. А весной собирается ехать сажать на даче цветы.
Мы живем в большой квартире не так давно. Во всяком случае, я до сих пор не могу привыкнуть к тому, что ребенок в коридоре может играть в футбол. Новый дом, новая квартира, а вспоминается все равно старая, полуторакомнатная. Самая первая. В которой мы отмечали свадьбу и в которую принесли из роддома Васю.
Того старого дома уже нет – его снесли за компанию с соседней пятиэтажкой. Там теперь хроническая стройплощадка.
Мой муж, когда мы оказываемся в центре, всегда показывает мне дом и окна «своей» квартиры. Той, в которую его принесли из роддома. Он прожил там всего несколько месяцев своей грудничковой жизни и ничего не может помнить. Для него важен сам факт – вот стоит дом, который помнит его родителей – молодых и счастливых и его – маленького, слабенького, не спящего по ночам. У Васи такого дома уже не будет. Я смогу только рассказать о нем.
Полторы комнаты. Можно ходить по кругу – между кухней и маленькой комнаткой есть дверь. Дверь не закрывается, потому что стены неровные и косяк двери тоже неровный. Коридор на одно пальто. Сидячая ванна. Стиральная машина на кухне – между плитой и мойкой. Моя мама подарила мне на новоселье клеенку – такую старую, настоящую, в цветах. Мама ее разрезала и уложила на стиральную машинку тремя слоями – получилась рабочая поверхность. На ней я и готовила.
Вася гулял в коляске на балконе. У нас на одноподъездный дом было как-то много грудных детей, и все гуляли на балконах. Мы жили на восьмом этаже, и если перегнуться в двенадцать часов дня через перила, то можно было увидеть коляски под прозрачными чехлами. И на седьмом, и на шестом, и ниже. Чехол нужно было цеплять на коляску в любое время года, а после прогулки стирать – от пыли он становился серым. Только женщина с девятого гуляла во дворе. У нее муж дома сидел.
Лифт в доме, конечно, был – старый, с двойными дверями. Деревянными и железными. Только две створки деревянных дверей плохо закрывались или вообще не закрывались. Поэтому лифт часто не работал. Точнее, он нечасто работал. Зато входные двери в подъезд закрывались намертво. Открыть их можно было только спиной или плечом. Несколько раз навалиться всем телом, и с третьей попытки получится. Главное, быстро юркнуть в щель, потому что удержать в открытом состоянии железную дверь, пропихивая коляску, было под силу только неработающему мужу соседки с девятого этажа.
Надо отдать должное этому чужому мужу. Он был единственным физически здоровым мужчиной в доме в период с девяти утра до шести вечера. И таскал на себе не только свою коляску, но и чужие. Первой убедилась в его безотказности соседка с седьмого. Она, как обычно, выставила коляску на балкон и пошла кашу варить. Закрыть целлофановым чехлом забыла. Когда пошла доставать ребенка с прогулки, увидела, что вся коляска и одеяльце закапаны птичьим пометом. То есть сначала она пошла к нашей соседке по этажу – эксцентричной одинокой даме постбальзаковского возраста.
Даму звали Анюта. Она сама так представлялась. Анюта, по моим наблюдениям, была не настолько сумасшедшей, насколько хотела казаться. Она говорила мало, но очень точно и по делу.
– Новая? – спросила меня Анюта, когда увидела в первый раз.
– Новая, – согласилась я.
– Поменялись? – уточнила Анюта.
– Поменялись.
Анюта улыбнулась. Я была новой женой ее соседа. Он поменял старую жену на новую. Все понятно. Счастье Анюты составляли птицы, кошки и детские заколки для волос. Заколки – маленькие разноцветные – Анюта закалывала с большой фантазией: ровным рядком, змейкой, зигзагом. Еще Анюта любила праздники. Все, не важно какие. На День независимости России она на голове из заколок соорудила российский триколор. А на День взятия Бастилии ходила с заколками в цветах французского флага. Бело-голубой она появлялась в День военно-морского флота, а в День космонавтики была в заколках, как в шлеме.
Анюта жила с тремя кошками. Все кошки были женского пола. Когда они орали по зову природы, Анюта очень переживала. Даже заколок на голове становилось меньше. Анюта не давала им таблетки и не отпускала их погулять. И то и другое она считала издевательством над животными.
– Мявкают, – жаловалась Анюта. – Чего мявкают? Я же не мявкаю.
Анюта делала из молочных пакетов кормушки и вывешивала их за окно. Когда кормушки уносило ветром, Анюта сыпала хлебные крошки на подоконник. И хлеб, и кормушки, и птичий помет падали на коляску соседки с седьмого этажа. Однажды она не выдержала и поднялась к Анюте. Поднялась в тот день, когда у Анюты было горе – кошка хотела цапнуть птицу и вывалилась из окна. Соседка скандалить раздумала. Она не знала, что горе у Анюты случается регулярно. Анюта безутешно горюет, но быстро успокаивается. Кошки у нее менялись частенько, неизменным оставалось количество – три штуки.
Так вот, после того как Анютины голуби загадили детскую коляску, соседка поднялась на девятый. Дверь открыл неработающий муж. Соседка рассказала про птичий помет и попросила помочь снести коляску вниз. Неработающий муж помог. Соседка рассказала другой соседке про мужика с девятого, та еще одной соседке. С тех пор мужчина носил коляски, велосипеды, санки и прочие габаритные предметы.