Надо же, извиняется. Совсем плохо дело. Обычно он – ну, не то чтобы полагает своим священным правом портить мои вечера, просто не считает себя потенциально способным их испортить. Нёхиси твердо уверен, что его присутствие само по себе такое благо, что совершенно не важно, как он себя при этом ведет.
Так оно, кстати, и есть.
– В голову не приходило, что все настолько серьезно, – говорю я. – Думал, ты предпочитаешь зиму лету просто так, из эстетических соображений.
Или даже не предпочитаешь, а просто делаешь вид, чтобы меня подразнить.
– Ну, одно другому не мешает, – рассудительно замечает Нёхиси. – Дразнить тебя – это святое. Просто для этого необязательно что-нибудь придумывать. Иногда можно и правду сказать.
Похоже, ему уже полегчало. Так часто бывает, стоит пожаловаться вслух, и драма съеживается до размера обычной житейской неприятности. А житейская неприятность с перепугу может и вовсе превратиться в забавный анекдот. Такова мистическая сила нытья.
Но все равно это не дело – чтобы Нёхиси чувствовал себя немощным и никчемным. Этак мы долго не протянем. И не только мы с ним, а вообще все. Потому что когда кто-нибудь всемогущий всерьез верит, будто чего-то не может, Вселенная принимает форму вопросительного знака. И начинает озадаченно моргать.
Однозначного ответа на вопрос, возможна ли разумная жизнь в озадаченно моргающей Вселенной, у меня пока нет.
Впрочем, на самом деле плевать я хотел на Вселенную. Настроение Нёхиси важно само по себе. Поэтому я говорю:
– Слушай, хватит маяться. Если тебе нужна длинная ночь, надо немедленно ее устроить. Растянуть уже наступившую хотя бы до среды, отменив утро вторника. Заранее не сомневаюсь, вторник нас простит, мы обаятельные.
– Как ты себе это представляешь? – хмурится Нёхиси.
– Технически?
– Технически – как раз понятно, – отмахивается он. – Но слушай, это же вопиющее нарушение основополагающих законов природы! Я на такое пойти не могу. Просто не имею права. Будь я чиновником, сказал бы сейчас, что давал подписку. Я не чиновник, но… считай, что-то вроде того.
– Конечно, ты не можешь. Зато могу я.
Нёхиси смотрит на меня, как громом пораженный. На самом деле, приятно, что я все еще способен его удивить.
– Я же, в отличие от тебя, не всемогущий, – говорю я. – Так, кое-чтомогущий, по мелочам. И сейчас нам это на руку, поскольку освобождает меня от обязательства строго соблюдать законы природы. Включая основополагающие. Какой с меня, балбеса бессмысленного, спрос.
Лицо Нёхиси делается заинтересованным. Крайне заинтересованным, я бы сказал.
– Именно поэтому ты поручил мне вдохновенно вносить хаос в городскую жизнь, – напоминаю я. – Если вдруг перестараюсь, перегну палку, ты тут не при чем, а с меня взятки гладки. В самом худшем случае, начальник Граничной полиции поймает за ухо и заставит весь вечер пить с ним пиво. У него это называется «компенсация морального ущерба», потому что пиво я люблю даже меньше, чем он бардак в делах. Но эту пытку я как-нибудь переживу. Я вообще великий герой, если ты до сих пор не заметил.
– Я заметил, – утешает меня Нёхиси. – Такое поди не заметь. Но слушай, а что нам делать с людьми?
– С какими такими людьми? – демонстративно удивляюсь я. – Откуда вдруг взялись люди?
– Они, видишь ли, тут живут, – ласково говорит Нёхиси. – В этом городе и вообще на всей планете. Так получилось. Не смотри зверем, это была не моя идея.
И на этом месте мы наконец начинаем смеяться. То есть, называя вещи своими именами, ржать, как кони всадников Апокалипсиса, щедро накормленные вымоченным в водке овсом и только что сбросившие своих седоков с натруженных мифом спин.
Отличная все-таки идея пришла мне в голову. Еще ничего делать не начали, а уже такой результат.
– На самом деле наши горожане просто все проспят, – отсмеявшись, говорю я. – Люди, если ты вдруг забыл, такие удивительные существа, которые предпочитают крепко спать по ночам. Никогда не понимал этой их причуды, но теперь нам она только на руку. Проспят, как миленькие, верь мне! А потом будут недоумевать, куда день подевался. Вроде, думали, что вторник, а на самом деле уже среда. Но это нормально, все время от времени путаются в днях недели, причем совершенно самостоятельно, в смысле, без нашей помощи. Тем более сейчас праздники. Летнее солнцестояние, народ еще с субботы гудит. А уж спьяну день потерять – вообще обычное дело. Никто даже не удивится.
– Трезвых тоже предостаточно, – вздыхает Нёхиси. – Все-таки напиваться в праздник – не строгое требование закона, за неисполнение которого могут оштрафовать. И далеко не каждый вовремя ляжет в постель. Глупо надеяться, будто все все проспят.
– Ну а кто не проспит, тому, считай, крупно повезло. Я бы и сам не прочь оказаться на их месте – если бы не был на своем.
В глазах Нёхиси наконец появляется вдохновенный блеск, предвестник всякой счастливой катастрофы. Как же я его ждал.
– Твоя правда, – кивает он. – Ну и какого черта мы все еще тут сидим?
Мы сидим на крыше и смотрим на небо. Я – потому что моя работа уже сделана, можно и отдохнуть. А Нёхиси – с недоверчивым любопытством. Не то чтобы он меня недооценивал. Просто до сих пор я на его памяти ничего такого не вытворял. Не превращал день в ночь, землю в небо, даже зиму в лето – ни разу, хотя руки, конечно, чесались; каштаны, пару раз зацветавшие посреди января, не в счет, с ними у нас был отдельный договор, остальной окружающий мир даже не вздрогнул, только удивился – потом уже, задним числом.
Но на самом деле превратить день в ночь только кажется сложной задачей. Когда постоянно подстрекаешь реальность нарушать собственные правила игры, в конце концов она входит во вкус и начинает вопросительно оглядываться на тебя: что еще придумал? Выкладывай, не стесняйся. И тут главное – действительно не стесняться. Ну и не забывать об интересах реальности. Игра должна ей нравиться, по крайней мере, не меньше, чем тебе самому.
Но это у меня как раз неплохо получается. Играть со мной интересно, это кто угодно подтвердит.
Примерно в половине пятого утра, окончательно убедившись, что в изрядно потемневшем от моих уговоров небе нет даже намека на предрассветные сумерки, которым по расписанию давным-давно пора наступить, Нёхиси наконец говорит:
– Ну ты даешь! Я тебе совершенно точно не помогал.
– Главное, что не мешал. Все остальное преодолимо. Пошли? У тебя, как я понимаю, куча дел. А времени – всего до утра. Среды, конечно, но двадцать четыре часа – это совсем не вечность.
– Если бы тебя не было, тебя следовало бы выдумать, – улыбается Нёхиси.
«Именно так ты когда-то и поступил», – думаю я. Но вслух я этого, конечно, ни за что не скажу. Короткая память в его случае – скорее достоинство.
– Сначала река, – говорит Нёхиси. – Это меня больше всего мучило – что я аж до самой осени ничего не смогу сделать с рекой. А нам с ней как раз приспичило, невмоготу терпеть!
Мы могли бы сразу оказаться на берегу. Раз – и там, чего тянуть. Но мы слезаем с крыши и честно идем пешком. Во-первых, маленькая быстрая речка Вильняле тут совсем близко, буквально в двух шагах. А во-вторых, лично мне просто очень приятно идти босыми человеческими ногами по твердой теплой земле, местами заасфальтированной, а местами – заросшей высокой, колючей, все еще влажной от вечерней росы травой. Я-то, в отличие от Нёхиси, очень люблю лето. Оно полно ярких чувственных наслаждений – ходить, осязать, дышать, греться на солнце, сползать туманом с холмов, пить кофе со льдом, укрывшись в тени под тентом, менять ежедневно кожу, гонять облака, как породистых голубей, засыпать на рассвете, зарывшись в мягкий песок, под теплой толщей воды. А я на них падок. Для меня эти бесхитростные летние радости – полновесный антоним небытия.
Хотя есть, конечно, и другие антонимы, я не спорю.
– А почему вдруг река? – спрашиваю я на ходу. – Что не так с нашей рекой?
– Да все так. Просто течет пока не во всех мыслимых направлениях. И это, конечно, не дело.
– Как это – не во всех? Сколько себя помню, наша Вильняле течет во все стороны сразу: вперед, назад, от устья к истоку, от берега к берегу, вверх, к небесам, и вниз, к самому центру земли, тысячу лет назад, наперекор ходу времени и долгие годы спустя, в полном согласии с ним – куда же еще?
– В никуда, – говорит Нёхиси. – Река обязательно должна течь в никуда. В полное отсутствие самой себя и всего остального. Ясно, что это – в идеале, а на практике мало кто из рек так умеет. И силой их не повернешь. То есть, можно, конечно, да принуждение никому не на пользу, самым важным вещам следует учиться по собственному желанию. Нерис, например, пока и слушать не хочет, посылает меня подальше с этими глупостями, зато наша Вильняле совершенно не против попробовать, заранее подпрыгивает от любопытства. Известное дело – чем уже и быстрее река, тем легче ее нрав. Все, что от меня теперь требуется – это помочь ей начать. Показать направление, дать первый импульс, быть рядом, когда она повернет. Но среди бела дня такие вещи не делаются. Для того, чтобы впервые устремиться в никуда, нужна очень долгая ночь.
– Надо же – в никуда! Вообразить не могу.
– Если не можешь, плюнь. Тебе как раз совершенно не обязательно. Все-таки ты не река.
– Иногда я об этом жалел. Больше, пожалуй, не стану. Но слушай, зачем?..
– Зачем рекам течь в никуда? Дурацкий вопрос, дружище.
– Догадываюсь. Но всегда лучше спрашивать, чем молча не понимать.
– Ты прав. Ладно, слушай. Во-первых, для самой реки это очень полезный опыт. Пока не станешь хотя бы отчасти Стиксом, главного о себе не узнаешь. А во-вторых, жизнь на берегу реки, научившейся течь в никуда, прирастает силой и смыслом – просто равновесия ради. А лишняя сила и дополнительный смысл никогда не повредят. Следует пользоваться всякой возможностью нахапать побольше, я так считаю.
– Вот это, я понимаю, аргумент. Какой же ты все-таки жадный!
Нёхиси показывает мне кулак.
– Ладно, ладно, просто очень хозяйственный.
– Мне положено, – ухмыляется Нёхиси. – В конце концов я здесь – что-то вроде завхоза. Такой, понимаешь, надежный, рачительный, умеренно выпивающий кладовщик… Не ходи со мной дальше, ладно? Я только что вспомнил, ты не раз говорил, будто когда-то был человеком. Не то чтобы я тебе верил, но лучше не рисковать. Есть вещи, которые людям, пусть даже тысячу раз бывшим, видеть нельзя.
– Сигареты только оставь, – говорю я, взобравшись на иву, чрезвычайно удачно выросшую вдалеке от воды, у самой дороги. – И флягу с этим твоим суровым грушевым коньяком, никому не оставляющим выбора пить его или нет. Думаю, роль неумеренно пьющего друга умеренно выпивающего кладовщика окажется мне по плечу.
– И к лицу, – добавляет Нёхиси.
И, оставив мне флягу, уходит к реке.
Мне и правда лучше пока не знать, что они там вытворяют. Я – конструкция ненадежная, может быть, как раз потому, что появился на свет короткой летней ночью, и с тех пор в моем организме всегда острая нехватка сгущающей кровь и тень темноты.
С другой стороны, мне ли о том горевать – вот прямо сейчас, пока зеленый лиственный дым дурманит мне разум, в горле клокочет ароматный жидкий огонь, а вдалеке, на другом краю Вселенной, всего в полусотне шагов от меня, над темной притихшей рекой стелется туман, гулкий, как эхо всех непроизносимых заклинаний разом.
Твое здоровье, туман!
– Все выдул, – изумляется Нёхиси, внезапно появляясь рядом и отнимая у меня флягу. – Я-то был уверен, что мои запасы неиссякаемы.
– Ну так тебя не было, по самым скромным подсчетам, вечность, – говорю я. – Как раз подходящий срок, чтобы выпить целую бездну и даже успеть протрезветь. И заодно придумать, где пополнить твои запасы. Ясно, что у Тони нынче ночью аншлаг, заранее волосы дыбом при мысли о том, что за толпа там толчется у стойки, но нам он нальет без очереди. Потому что мы… скажем так, обаятельные. Будем считать, что дело именно в этом. Пошли?
– Эй, притормози, – смеется Нёхиси. – У меня еще куча работы. И у тебя, получается, тоже. Теперь не отвертишься, сам вызвался помогать.
Господи, да я только за.
Впрочем, «помогать» – это слишком громко сказано. Сегодня Нёхиси все делает сам. Но хоть отсиживаться в кустах больше не гонит, наоборот, подзывает поближе, тараторит, не умолкая:
– Смотри, как здорово получается. Сперва аккуратно проделываем в небе очередную дырку, из которой на наши головы будет беспрепятственно литься холодный и чистый потусторонний свет – вот так, готово! Без этих прорех наш город, сам понимаешь, долго не простоит, начнет задыхаться. Но как ни старайся, век этих дыр до обидного короток, особенно летом. Затягиваются от солнечного света, как раны, смазанные бальзамом. Я еще и поэтому не люблю летние дни: слишком много работы насмарку! А не делать ее нельзя.
– А меня почему никогда не зовешь помогать?
– Потому что примерно догадываюсь, что может однажды вывалиться на наши бедные головы из прорех, проделанных в небе твоими руками – за компанию с чистым потусторонним светом, или даже вместо него. И совсем не уверен, что так уж хочу проверить, насколько я проницателен. Во всяком случае, не сейчас. И вряд ли в ближайшие годы.
– Да ладно тебе, – польщенно ухмыляюсь я. – По-моему, ты преувеличиваешь мои достоинства.
– К сожалению, вряд ли. Лучше смотри, что будет сейчас.
И поджигает небесный лоскут. Говорит, сияя от удовольствия:
– Это называется «безотходное производство». Если уж тебе в руки попала порция неба, глупо не приготовить из нее что-нибудь вкусное и полезное. Например, легкий воздушный коктейль. Небесный пепел, который сейчас любезно подхватит западный ветер и будет носить над городом, закручивая в причудливые спирали, полностью растворяется в воздухе за двенадцать часов темноты. И после этого в голову всякого, кто вдохнет полной грудью, лезут шальные, вдохновенные мысли, ненадолго отменяющие привычный навязчивый страх перед всем, что хоть немного похоже на настоящую жизнь.
– Ого. Какая нужная штука!
– Рад, что ты одобряешь. И еще раз спасибо, что устроил для нас эту длинную ночь. Обычно мне удается замешивать коктейль из ветра и небесного пепла только с поздней осени до середины весны, а действует он в полную силу всего-то до новой луны. Вот и считай, как долго приходится без него обходиться. А это не дело, жизнь должна торжествовать над робостью небытия повсеместно, без перебоев, всегда, иначе я не играю… Эй, о чем ты задумался?
– О том, что на твоем месте я бы попробовал замесить коктейль покрепче. Чтобы шальные, как ты выражаешься, мысли застревали в головах надолго. Краткий миг вдохновенной отваги – очень уж мало. Слишком легко отмахнуться, сделать вид, будто ничего не случилось. Да вообще не заметить – это проще простого, сам когда-то вот так же упорно не замечал. До сих пор содрогаюсь, представляя, что так могло быть всю жизнь.
– С одной стороны, твоя правда. А с другой, на то и дана человеку свобода воли, чтобы практически ежесекундно делать этот выбор, естественный, как дыхание: было, не было? И если все-таки было, то что именно? И с кем оно было? Со мной? А кто это – «я»? И как поступить с этим опытом: запомнить? Заплакать? Забыть? Или жить теперь так, словно иначе вообще не бывает? Непростая работа, но в рай силком не затащишь. Особенно в тот, что на первый взгляд совсем не похож на рай. Разве только на чертоги Одина, где радость – вечная битва.
– Ладно, – вздыхаю я. – С тобой не поспоришь. Значит, фокус с затянувшейся ночью придется устраивать почаще, я это учту. С другой стороны, оно и неплохо: нескольких лет не пройдет, как все горожане привыкнут, что иногда среда наступает сразу после понедельника. Ну или воскресенье после пятницы.
– А вот это было бы очень жестоко – отобрать у людей выходной.
– Совершенно согласен. Но иногда во мне просыпается лютый злодей.
– Надо думать, с похмелья, – ухмыляется Нёхиси.
Похоже, опустошенную флягу он мне теперь до конца времен будет припоминать.
– Идем, – говорит Нёхиси и нетерпеливо тянет меня за рукав, как ребенок. – У нас еще куча дел! И кроме того, следы.
– Что – следы?
– Чем больше мы сегодня пройдем, тем больше следов оставим. Тем больше шансов у горожан случайно на них наступить. Знаешь, что бывает, когда человек наступает на наши следы, оставленные, пока мы бродим по городу в темноте?
– Понятия не имею.
– В этот момент он смотрит на мир нашими глазами. И видит все, что мы видим. И слышит, и ощущает. Недолго, конечно, пока не сойдет со следа, а люди вечно куда-то спешат. Но слушай! Даже доля секунды это настолько лучше, чем ничего, что торговаться не стану. Просто буду гулять побольше, когда на это есть время. Например, как сегодня – самая длинная в мире летняя ночь.
– Надо же! А я-то, дурак, вечно хожу, не касаясь земли. Вот и сейчас на радостях…
– Да ладно тебе, – великодушно отмахивается Нёхиси. – Ни в чем себе не отказывай, я, если что, натопчу за двоих.
Мы еще очень долго ходим по городу, по всем его улицам и переулкам, гладим стены домов, которые нуждаются в ласке не меньше, чем кошки, чертим на входных дверях злые охранные знаки, чтобы незваные хищные гости, которых всегда полно в пограничных городах вроде нашего, за всеми не уследишь, сразу видели, что входа здесь нет и шли восвояси, пересекаем мосты, и Нёхиси загибает их тайные вечные тени так, чтобы соединились концы, потому что мост, который связывает только два речных берега и ничего больше, лишен сокровенного смысла, а без сокровенного смысла, как ни крути, долго не простоишь.
Мы смешиваем свое дыхание с теплым фонарным светом и плетем из него сети счастливых случайностей, развешиваем их где ни попадя, практически наугад – на площадях, в узких переулках, в проходных дворах и, по моей специальной просьбе, среди полосатых тентов любимых мною летних кафе. Пока наши сети целы, в этом городе будет происходить гораздо больше своевременных встреч, судьбоносных бесед с незнакомцами и роковых совпадений, чем обычно бывает, а когда они прохудятся, ничего не попишешь, придется плести новые. К счастью, к этой работе Нёхиси меня допускает, а я как раз успел соскучиться по простому ручному труду.