Я поднялся и поплелся открывать, пытаясь вспомнить, предупреждали ли меня о репетиции или о том, что кто-нибудь приедет за оборудованием. Я распахнул дверь и по привычке приставил ногу к ее внутренней стороне. Это не помогло. От удара я спиной вперед влетел в комнату и повалился на ударную установку. Ну и грохот. Когда мне удалось отпихнуть стойки для тарелок и малый барабан, прямо перед своим носом я увидел лицо моего дорогого неродного брата Стейна.
Вычеркните слово «дорогого».
Он стал крупнее, но короткий чубчик десантника и черный, полный ненависти жесткий взгляд остались прежними. Я видел, что он открывает рот и что-то говорит, но в ушах у меня еще стоял звон тарелок. Когда он подошел ко мне, я автоматически прикрыл лицо руками. Но он прошел мимо, перешагнул через барабаны и двинулся к лежащей на матраце Ирене. Она очнулась со слабым криком, когда он схватил ее за руку и поставил на ноги.
Он крепко держал ее одной рукой, а второй запихивал какие-то вещи в ее рюкзак. Когда он потащил ее к двери, она перестала сопротивляться.
— Стейн… — начал было я.
Он остановился в дверном проеме и вопросительно посмотрел на меня, но мне больше нечего было сказать ему.
— Ты уже достаточно горя причинил этой семье, — произнес он.
Когда он поднял ногу и захлопнул ею за собой железную дверь, он напомнил мне хренова Брюса Ли. Воздух звенел. Олег поднял голову над усилителем и что-то сказал, но я снова оглох.
Я стоял спиной к камину и чувствовал, как от тепла покалывает спину. Огонь и старинная огромная настольная лампа были единственными источниками света в комнате. Старикан сидел в кожаном кресле и разглядывал мужика, которого мы привезли с собой на лимузине с Шиппер-гата. Он был все так же одет во всесезонную куртку. Андрей стоял позади мужика и снимал повязку с его глаз.
— Итак, — произнес старикан. — Значит, это вы поставляете товар, о котором я так много слышал.
— Да, — ответил мужик, надел очки и, прищурившись, огляделся.
— Откуда товар?
— Я здесь для того, чтобы продать его, а не рассказывать о нем.
Старик провел двумя пальцами по подбородку.
— Тогда он меня не интересует. В таком бизнесе, как наш, перекупка краденого всегда ведет к трупам. А трупы — это проблемы для фирмы.
— Товар не краденый.
— Смею утверждать, что я довольно хорошо знаю каналы, а этого товара раньше никто никогда не видел. Поэтому повторюсь: я ничего не покупаю, пока не удостоверюсь в том, что товар не выйдет нам боком.
— Я позволил вам привезти меня сюда с завязанными глазами, потому что понимаю необходимость соблюдать секретность. Надеюсь, вы проявите такое же понимание по отношению ко мне.
От тепла стекла его очков запотели, но он не снял их. Андрей и Петр обыскали его в машине, а я наблюдал за языком его тела, за голосом, руками. Единственное, что я понял, — это что он одинок. Не было никакой жирной страшной подружки, только этот мужик и его потрясающий наркотик.
— Судя по тому, что мне известно, вы можете быть полицейским, — сказал старикан.
— С этим вот? — ответил мужик, указывая на свою ногу.
— Если вы занимаетесь ввозом, почему я о вас раньше не слышал?
— Потому что я новичок. У легавых на меня ничего нет, меня никто не знает, ни в полиции, ни в этом бизнесе. У меня есть так называемая респектабельная профессия, и до сих пор я вел совершенно нормальную жизнь. — Он осторожно изобразил на лице гримасу, которая, видимо, должна была означать улыбку. — Ненормально нормальную жизнь, как сказали бы многие.
— Хм…
Старикан продолжал почесывать свой подбородок. Потом он схватил меня за руку и притянул к креслу так, что я оказался рядом с ним. Я продолжал рассматривать мужика.
— Знаешь, что я думаю, Густо? Я думаю, он сам делает товар. А ты как считаешь?
Я подумал и ответил:
— Возможно.
— Ты же знаешь, Густо, для этого не нужно быть Эйнштейном в химии. В Сети можно отыскать детальные описания того, как превратить опиум в морфин, а затем в героин. Давайте предположим, что вы заполучили десять кило опия-сырца. Вы добыли оборудование для его варки, холодильник, немного метанола, вентилятор и венчик, и вот у вас уже восемь с половиной кило кристаллов героина. Смешайте его, и у вас кило двести уличного героина.
Мужик во всесезонной куртке прокашлялся:
— Для этого требуется немного больше.
— Вопрос, — сказал старик, — в том, где вы взяли опиум.
Мужик покачал головой.
— Ты слышал, что он говорит, Густо? — Старикан указал пальцем на изуродованную ногу. — Он делает полностью синтетический наркотик. Ему не нужна помощь природы или Афганистана, он пользуется простой химией и готовит на кухонном столе. Полный контроль и никакого риска при транспортировке. И как минимум такой же действенный, как героин. Среди нас объявился умник, Густо. Такая предпринимательская деятельность внушает уважение.
— Уважение, — пробормотал я.
— Сколько вы можете производить?
— Два кило в неделю, наверное. Зависит от ряда факторов.
— Беру все, — сказал старикан.
— Все? — спросил мужик, ровно, без сколько-нибудь заметного удивления в голосе.
— Да, все, что вы изготовите. Могу ли я сделать вам деловое предложение, господин…
— Ибсен.
— Ибсен?
— Если вы не возражаете.
— Ну что вы, он тоже был великим мастером. Я предлагаю вам вступить с нами в деловое партнерство, господин Ибсен. Вертикальная интеграция. Весь рынок будет принадлежать нам, и мы сможем устанавливать цену. Больше дохода нам обоим. Что скажете?
Ибсен покачал головой.
Старикан склонил голову, улыбаясь безгубым ртом.
— Почему нет, господин Ибсен?
Я увидел, как маленький мужик выпрямился и даже, мне показалось, раздулся в своей немного большой по размеру, унылой куртке.
— Хотите, чтобы я отдал вам монополию, господин…
Старикан сложил ладони:
— Называйте меня, как хотите, господин Ибсен.
— Я не хочу зависеть от одного-единственного покупателя, господин Дубай. Это слишком рискованно. И это означает, что вы можете снизить цену. С другой стороны, я не хочу иметь слишком много покупателей, тогда возрастает риск того, что меня выследит полиция. Я пришел к вам, потому что известно, что вы умеете быть невидимым, но я хочу иметь еще одного покупателя. Я уже связывался с «Лос Лобос». Надеюсь, вы меня понимаете.
Старикан рассмеялся своим странным смехом, напоминающим рев мотора южнонорвежской лодки:
— Слушай и учись, Густо. Он знаком не только с фармацевтикой, он еще и бизнесмен. Хорошо, господин Ибсен, на этом и порешим.
— Цена…
— Я заплачу, сколько вы просили. Вы скоро выясните, что в этом бизнесе не тратят время на торг, господин Ибсен. Жизнь слишком коротка, а смерть слишком близка. Договоримся о первой поставке в следующий вторник?
По дороге к двери старик прикидывался, что не может идти, не опираясь на меня. Ногти его царапали кожу на моей руке.
— А вы задумывались об экспорте, Ибсен? Контроля за вывозом наркотиков из Норвегии не существует, знаете ли.
Ибсен не ответил. Но теперь я увидел, что он хотел иметь. Увидел в том, как он стоит на своей изуродованной ноге с вывернутым бедром. Увидел в отблесках на его потном чистом лбу под редкими волосами. Стекла очков отпотели, и глаза его сверкали так же, как на Шиппергата. Он хотел доплаты. Доплаты за все, что он недополучил: уважение, любовь, восхищение, принятие, за все те вещи, которые, как говорится, нельзя купить. Но на самом деле, конечно, можно. Только за деньги, а не за хреново сочувствие. Не так ли, папа? Жизнь должна тебе, и если она не возвращает свои долги, ты должен потребовать возврата, ты должен стать рэкетиром для себя самого. И если за это нам придется гореть в аду, то на небесах будет немноголюдно. Правда ведь, папа?
Харри сидел у выхода на посадку и смотрел в окно. Смотрел, как самолеты отъезжают и выруливают на взлетную полосу.
Через восемнадцать часов он будет в Шанхае.
Он любил Шанхай. Любил тамошнюю еду, любил идти по набережной Бунд вдоль реки Хуанхэ к отелю «Мир», любил заходить в «Бар старого джаза», чтобы послушать пожилых музыкантов, со скрипом продирающихся через свои стандартные произведения, любил думать о том, что они непрерывно сидели и играли здесь с самой революции сорок девятого года. Любил ее. Любил то, что между ними было и чего не было, но он оставил эти мысли.
Харри сидел у выхода на посадку и смотрел в окно. Смотрел, как самолеты отъезжают и выруливают на взлетную полосу.
Через восемнадцать часов он будет в Шанхае.
Он любил Шанхай. Любил тамошнюю еду, любил идти по набережной Бунд вдоль реки Хуанхэ к отелю «Мир», любил заходить в «Бар старого джаза», чтобы послушать пожилых музыкантов, со скрипом продирающихся через свои стандартные произведения, любил думать о том, что они непрерывно сидели и играли здесь с самой революции сорок девятого года. Любил ее. Любил то, что между ними было и чего не было, но он оставил эти мысли.
Оставил. Замечательное качество, с которым ему не повезло родиться, но в котором он упражнялся последние три года. Не биться лбом об стену, когда в этом нет необходимости.
«Насколько непоколебима твоя вера в твое евангелие? Разве ты тоже не сомневаешься?»
Он должен был оказаться в Шанхае через восемнадцать часов.
Мог бы оказаться в Шанхае через восемнадцать часов.
Черт.
Она ответила после второго звонка.
— Что тебе надо?
— Не бросай трубку, хорошо?
— Я еще здесь.
— Слушай, насколько крепко ты держишь этого Нильса Кристиана?
— Ханса Кристиана.
— Он достаточно сильно в тебя влюблен, чтобы ты могла уговорить его поучаствовать в одной сомнительной подмене?
Глава 13
Дождь шел всю ночь, и Харри, стоя перед следственным изолятором города Осло, видел новый слой листвы, покрывший парк желтым мокрым брезентом. Прямо из аэропорта он поехал к Ракели и совсем немного поспал. Ханс Кристиан приехал, не выразил большого протеста и уехал. Затем Ракель и Харри пили чай и разговаривали об Олеге. О том, что было раньше. О том, что было. Но не о том, что могло бы быть. На рассвете Ракель сказала, что Харри может поспать в комнате Олега. Перед тем как лечь, Харри воспользовался компьютером Олега для поиска и обнаружил старые статьи о полицейском, которого нашли убитым под мостом Эльвсборгсбрун в Гётеборге. Написанное подтверждало слова Като, но еще Харри обнаружил просочившийся в вечно гнавшуюся за сенсациями газету «Гётеборгстиднинген» материал о том, что, по слухам, убитый был сжигателем. Далее в статье шло объяснение, что так называют человека, которого преступники используют для уничтожения доказательств против себя. Ракель разбудила его всего два часа назад шепотом и чашкой горячего кофе. Она всегда так делала — начинала день с того, что шептала на ухо и ему, и Олегу, словно для того, чтобы смягчить им переход ото сна к реальности.
Харри глянул на видеокамеру, услышал тихое жужжание и открыл дверь. И быстро зашел внутрь. Держа «дипломат» на виду перед собой, он положил удостоверение на стойку перед надзирательницей, повернувшись к ней красивой щекой.
— Ханс Кристиан Симонсен, — пробормотала та, не поднимая глаз, и стала искать имя в списке, лежащем перед ней. — Вот, да. К Олегу Фёуке.
— Точно так, — ответил Харри.
Другой надзиратель провел его по коридорам через открытую галерею в центральную часть изолятора. Он говорил о том, что, судя по всему, осень будет теплой, и бренчал большой связкой ключей всякий раз, когда отпирал новую дверь. Они пересекли общий зал, и Харри увидел стол для настольного тенниса с двумя ракетками, раскрытую книгу на столе и чайный уголок, где лежали закуски, хлеб и хлебный нож. Но заключенных не было. Они остановились перед белой дверью, и надзиратель отпер ее.
— Я думал, что в это время двери камер открыты, — сказал Харри.
— Другие открыты, но этот заключенный режима сто семьдесят один, — сказал надзиратель. — Всего час прогулки ежедневно.
— А где тогда все остальные?
— Да бог их знает. Должно быть, снова поймали канал «Хастлер» в телевизионной гостиной.
Когда надзиратель запер за ним, Харри остался стоять у двери, слушая, как шаги его замирают вдали. Камера обычного типа. Десять квадратных метров. Койка, шкаф, письменный стол со стулом, книжные полки, телевизор. Олег сидел у письменного стола и удивленно смотрел на него.
— Ты хотел встретиться со мной, — сказал Харри.
— Я думал, мне запрещены посещения, — произнес Олег.
— Это не посещение, а консультация с твоим адвокатом.
— Адвокатом?
Харри кивнул. И увидел, что Олег все понял. Умный мальчик.
— Как…
— Убийство, в котором тебя подозревают, не предусматривает заключения в изолятор строгого режима, поэтому было не так уж и сложно.
Харри открыл «дипломат», достал белую игровую приставку «Геймбой» и протянул Олегу.
— На, пожалуйста, это тебе.
Олег пробежал пальцами по дисплею.
— Где ты его взял?
Харри показалось, что на серьезном лице мальчишки промелькнул намек на улыбку.
— Винтажная модель на батарейках. Нашел в Гонконге. Я собирался победить тебя в «Тетрис» при нашей следующей встрече.
— Никогда! — рассмеялся Олег. — Ты не выиграешь у меня ни в «Тетрис», ни соревнование в подводном плавании.
— Ах тогда, в бассейне в Фрогнер-парке? Ммм. Я нырнул на метр глубже тебя…
— Ты отстал от меня на метр! Мама свидетель.
Харри сидел тихо, боясь все испортить, впитывая в себя радость на лице мальчишки.
— О чем ты хотел поговорить со мной, Олег?
Лицо юноши снова затянули тучи. Он теребил приставку, крутил ее и вертел, как будто искал кнопку включения.
— Не торопись, Олег, подумай, но часто проще всего бывает начать с самого начала.
Олег поднял голову и посмотрел на Харри:
— Я могу тебе доверять? Что бы я ни сказал?
Харри хотел ответить, но передумал и просто кивнул.
— Ты должен достать кое-что для меня…
В сердце Харри вонзили нож и повернули его в ране. Он уже знал, что последует за этим.
— Здесь у них есть только бой и спид, а мне нужна «скрипка». Можешь помочь мне, Харри?
— Ты поэтому просил меня прийти?
— Ты единственный, кому удалось обойти запрет на посещения.
Олег уставился на Харри черными серьезными глазами. Только маленькая морщинка на тонкой коже под глазом выдавала его отчаяние.
— Ты знаешь, что я не могу этого сделать, Олег.
— Конечно можешь! — Голос его жестким металлом отразился от стен камеры.
— А те, для кого ты продавал, они не могут тебе помочь?
— Продавал что?
— Черт, не ври мне! — Харри ударил ладонью по крышке «дипломата». — Я нашел футболку «Арсенала» в твоем шкафчике в «Валле Ховин».
— Ты взломал…
— А еще я нашел это… — Харри швырнул на стол фотографию семьи из пяти человек. — Девочка на снимке — ты знаешь, где она?
— Кто…
— Ирена Ханссен. Вы с ней были любовниками.
— Как…
— Вас видели вместе в «Маяке». В твоем шкафчике свитер, который пахнет цветочным лугом, и двойной набор наркомана. Разделить с кем-то место нычки — акт более интимный, чем разделить с кем-то постель, так ведь? Плюс твоя мама рассказала, что, когда она нашла тебя в городе, ты выглядел как счастливый идиот. Мой диагноз: недавно влюбился.
Адамово яблоко Олега заходило вверх-вниз.
— Ну? — сказал Харри.
— Я не знаю, где она! Ясно? Она просто исчезла. Может быть, ее старший брат снова явился и забрал ее. Может быть, ее заперли в какой-нибудь клинике для наркоманов. А может, она села на самолет и умчалась от всего этого дерьма.
— А может, все кончилось не так хорошо, — ответил Харри. — Когда ты видел ее в последний раз?
— Не помню.
— Помнишь даже час.
Олег закрыл глаза.
— Сто двадцать два дня назад. Задолго до того, что случилось с Густо, так какое отношение это имеет к делу?
— Это взаимосвязано, Олег. Убийство — это белый кит. Человек, который просто исчезает, — это белый кит. Если ты видел белого кита два раза, то это один и тот же кит. Что ты можешь рассказать мне о Дубае?
— Это самый большой город, но не столица Объединенных Арабских Эмиратов…
— Почему ты защищаешь их, Олег? Чего ты не можешь рассказать?
Олег нашел кнопку включения «Геймбоя» и стал нажимать ее. Затем он открыл крышку гнезда для батареек на задней панели, поднял металлическую крышку мусорного ведра, стоящего у письменного стола, выкинул в него батарейки и вернул игрушку Харри.
— Они сели.
Харри посмотрел на приставку и убрал ее в карман.
— Раз ты не хочешь достать мне «скрипку», мне придется колоться той говенной смесью, которую можно достать здесь. Слышал про фетанил и героин?
— Фетанил — это рецепт передоза, Олег.
— Точно. Так что потом сможешь рассказать маме, что это твоя вина.
Харри не ответил. Высокопарная попытка шантажа не разозлила его, наоборот, ему захотелось обнять мальчишку и прижать к себе. Харри даже не нужно было видеть слезы в глазах Олега, чтобы понять, какая борьба разворачивается в его теле и голове; он почти физически ощущал его наркотическую жажду. А в этом состоянии для наркомана не существует ничего другого — ни морали, ни любви, ни рассудка, только постоянно бьющаяся мысль о кайфе, экстазе, полете. Один раз в жизни Харри был очень близок к тому, чтобы согласиться на укол героина, но случайно наступивший миг просветления заставил его отказаться. Возможно, это произошло благодаря пониманию, что героин сделает то, чего алкоголю пока не удалось, — отнимет у него жизнь. А возможно, он вспомнил девочку, которая рассказывала ему, как подсела после первого укола, потому что ничто, ничто из пережитого ею или из того, на что хватало ее воображения, не могло сравниться с экстазом. А может, дело было в его приятеле из Уппсала, который лег в клинику для наркоманов только для того, чтобы выработать непереносимость, так как надеялся, что, сделав первый укол после лечения, переживет нечто похожее на впечатления от первого сладкого укола. И еще он рассказывал, что, увидев, как его трехмесячному сыну вводят в бедро иглу, делая первую в его жизни прививку, он заплакал, потому что у него возникла такая неуемная жажда ширнуться, что ему захотелось бросить все и прямо из поликлиники побежать на Плату.