Закончив эту речь, во время которой из его почти неживых глаз словно сыпались бледные искры, старец затрясся в конвульсиях, а потом зашелся надрывным кашлем.
Бальзамо тотчас же подоспел ему на помощь.
Старику стало легче. Его и без того бледное лицо было бело как мел. Этот несильный приступ кашля совершенно исчерпал его силы, и казалось, он вот-вот испустит дух.
— Так скажите же, учитель, чего вы хотите, — обратился к нему Бальзамо.
— Чего я хочу… — произнес Альтотас, пристально глядя на Бальзамо.
— Да.
— Так вот, я хочу…
— Говорите же, я внимательно слушаю и все исполню, если только это будет возможно.
— Возможно… Возможно… — негодующе пробурчал старец. — Все возможно, ты это прекрасно знаешь.
— Да, разумеется, когда есть время и знание.
— Знание у меня есть, а время я готов победить. Мера моя исчерпалась, силы почти до конца истаяли, а белые капли вызывают исторжение остатков старческой субстанции. Молодость, подобная соку, что оживляет в мае деревья, поднимается под дряхлой корой и, так сказать, вырывается юным побегом на древнем стволе. Заметь, Ашарат, симптомы прекрасные: голос у меня слаб, я почти ничего не вижу, временами чувствую, что разум мой слабеет, переходы от жары к холоду стали для меня невыносимы, а это значит, что надо торопиться с изготовлением эликсира, чтобы в день моего второго пятидесятилетия я без затруднений перешел из столетнего возраста в двадцатилетний. Все ингредиенты подготовлены, перегонный куб сделан, не хватает лишь трех капель крови, о которых я тебе говорил.
Бальзамо от отвращения вздрогнул.
— Ладно, не надо младенца, — сказал Альтотас. — Вместо того, чтобы искать его, ты предпочитаешь запираться со своей возлюбленной.
— Вы же знаете, учитель, что Лоренца мне вовсе не возлюбленная, — возразил Бальзамо.
— Я вижу, ты надеешься внушить мне это, как внушаешь толпе. Хочешь заставить меня поверить в существование безгрешного существа. А ведь ты же мужчина.
— Клянусь вам, учитель, Лоренца чиста, как Пресвятая Богоматерь. Клянусь, ради души я пожертвовал всем — любовью, желаниями, земными наслаждениями. Я тоже вершу труд возрождения, но не для себя одного, а для всего мира.
— Безумец! Несчастный безумец! — вскричал Альтотас. — Ты, я вижу, намерен толковать о потрясениях среди букашек, о революциях муравьев, меж тем как я веду речь о вечной жизни, о вечной молодости!
— Которой возможно достичь лишь ценой чудовищного преступления и к тому же…
— Ты колеблешься, несчастный? Я вижу, колеблешься!
— Нет, учитель. Но раз вы не требуете младенца, скажите, что вам нужно.
— Мне нужно либо девственницу, либо девственника, все равно, но все-таки лучше девушку. Я открыл это благодаря сродству полов. Так что ищи да поторопись, у меня остается всего неделя.
— Хорошо, учитель, — сказал Бальзамо. — Я посмотрю, поищу.
В глазах старца вновь вспыхнула молния, еще грознее, чем прежде.
— Посмотришь! Поищешь! — закричал он. — Вот как ты отвечаешь! Впрочем, я ждал этого, но все равно потрясен. С каких это пор жалкий червяк, ничтожная тварь так отвечает своему творцу? А, ты думаешь, я лишился сил, думаешь, я повержен, думаешь, я умоляю тебя. Неужто ты настолько глуп, чтобы поверить, будто я в твоих руках? Да или нет, Ашарат? И не пытайся изобразить во взгляде замешательство или угрозу, я же вижу тебя насквозь и читаю в твоем сердце, а потому выношу тебе приговор и сам приведу его в исполнение.
— Учитель, поберегите себя, — сказал Бальзамо, — вы повредите себе, если будете так сильно гневаться.
— Отвечай!
— Своему учителю я могу ответить только правду. Я посмотрю, смогу ли добыть для вас то, чего вы просите, так, чтобы не повредить нам обоим и тем более не погубить нас. Я попытаюсь отыскать человека, который продаст потребное вам существо, но на преступление не пойду. Это все, что я могу вам ответить.
— Очень деликатный ответ, — с язвительной ухмылкой бросил Альтотас.
— Другого я не могу дать, учитель, — отрезал Бальзамо.
Альтотас собрал все силы и, опершись руками на поручни кресла, вдруг вскочил и поднялся во весь рост.
— Да или нет? — крикнул он.
— Да, учитель, если найду, нет, если не найду.
— В таком случае, несчастный, ты приговариваешь меня к смерти. Ты сбережешь так необходимые мне три капли крови низкой и ничтожной твари и столкнешь в вечную бездну столь совершенное существо, как я. Так слушай же, Ашарат, — с угрожающей улыбкой произнес старик, — я больше ничего не прошу у тебя. Да, больше ничего, но если ты не станешь повиноваться мне, я сам возьму, что мне нужно. Если ты покинешь меня, я сам себя выручу. Ты понял? А теперь ступай.
Не отвечая на угрозу, Бальзамо подготовил все, что было необходимо старцу, поставил около него питье и еду; он действовал с заботливостью преданного слуги, ухаживающего за хозяином, или любящего сына, хлопочущего вокруг отца; покончив с этим и поглощенный совершенно иными заботами, нежели те, что терзали Альтотаса, он опустил крышку люка, и сошел вниз, не замечая, что старик провожает его насмешливым взглядом почти до того места, куда его влекли и душа и сердце.
Когда Бальзамо подошел к погруженной в сон Лоренце, на лице Альтотаса все еще играла сатанинская улыбка.
128. БОРЬБА
Бальзамо остановился, сердце его сжималось от горестных мыслей.
Мы говорим, горестных, а не гневных.
Недавний разговор с Альтотасом, видимо, заставил Бальзамо задуматься о ничтожности людских чаяний и утешил его гнев. Ему вспомнилась метода философа, который повторял про себя весь греческий алфавит, прежде чем прислушаться к голосу черной богини, советчицы Ахилла[98].
Несколько секунд он стоял у кушетки, спокойно и безмолвно глядя на спящую Лоренцу, после чего печально сказал себе: «Итак, если рассмотреть мое положение, оно таково: Лоренца меня ненавидит, она угрожала, что выдаст меня, и выдала, моя тайна больше не принадлежит мне, я отдал ее в руки этой женщины, а она разгласила ее; я похож на лису, которая, чтобы вырваться из капкана, отгрызла себе ногу, так что охотник завтра сможет сказать: „Ага, лиса попалась, и скоро, живая или мертвая, она будет моя“.
И виновницей этого неслыханного бедствия, которое Альтотас даже не способен понять, отчего я ему о нем и не рассказал, бедствия, которое рушит все мои надежды на успех в этой стране, да и в целом мире, потому что Франция — душа мира, стал этот дивный кумир, это существо, спящее с кроткой улыбкой на устах. Я обязан этому злому гению позором и падением, а вскоре, быть может, она станет виновницей моего заточения, изгнания и смерти.
Выходит, — возбужденно продолжал рассуждать Бальзамо, — зло превысило добро, и Лоренца несет мне гибель.
Спи, о змея, чьи извивы так грациозны, но смертоносны, чья головка таит яд, спи, ибо когда ты проснешься, я буду вынужден тебя убить».
И Бальзамо с мрачной улыбкой медленно приблизился к Лоренце, чьи глаза, исполненные неги, открывались навстречу ему, как раскрываются при первых лучах восходящего солнца вьюнок и подсолнечник.
«Увы, — подумал Бальзамо, — и все же мне придется навсегда закрыть эти глаза, которые смотрят сейчас на меня с такой нежностью, но в которых, как только угаснет сияние любви, начинают сверкать молнии».
Лоренца ласково улыбнулась, приоткрыв в улыбке два ряда жемчужных зубов.
«Но ведь, казнив ту, что ненавидит меня, — подумал Бальзамо, — я убью и ту, что меня любит».
И сердце его преисполнилось глубокой скорбью, странным образом смешанной со смутным желанием.
— Нет, — пробормотал он, — вотще я вынес приговор, напрасно грожу: у меня никогда не хватит духа убить ее. Нет, она будет жить, но жить, не пробуждаясь, жить призрачной жизнью, которая будет для нее счастьем, поскольку истинная несет ей отчаяние. Я сделаю ее счастливой! Ну а все прочее не имеет значения… У нее будет только одна жизнь, которую я сотворю для нее, в которой она любит меня, жизнь, которой она живет в этот миг.
Бальзамо ласковым взглядом ответил на влюбленный взгляд Лоренцы и медленно положил ей на голову руку.
В этот миг Лоренца, которая, казалось, читала мысли Бальзамо как открытую книгу, глубоко вздохнула, медленно приподнялась и с грациозной сонливой негой обвила своими белыми, нежными руками шею Бальзамо; он ощутил ее благоуханное дыхание на своих губах.
— Нет! Нет! — вскричал Бальзамо, закрыв ладонью пылающий лоб и затуманенные глаза. — Такая упоительная жизнь способна довести до исступления, я не смогу бесконечно противиться этому демону-искусителю, этой сирене и не достигну славы, могущества, бессмертия. Нет, пусть она проснется, я так желаю, так надо.
Потеряв голову, уже не помня себя, Бальзамо все-таки нашел в себе силы оттолкнуть Лоренцу; она отпустила его и, словно легкая вуаль, словно тень, словно снежинка, опустилась на кушетку.
Бальзамо ласковым взглядом ответил на влюбленный взгляд Лоренцы и медленно положил ей на голову руку.
В этот миг Лоренца, которая, казалось, читала мысли Бальзамо как открытую книгу, глубоко вздохнула, медленно приподнялась и с грациозной сонливой негой обвила своими белыми, нежными руками шею Бальзамо; он ощутил ее благоуханное дыхание на своих губах.
— Нет! Нет! — вскричал Бальзамо, закрыв ладонью пылающий лоб и затуманенные глаза. — Такая упоительная жизнь способна довести до исступления, я не смогу бесконечно противиться этому демону-искусителю, этой сирене и не достигну славы, могущества, бессмертия. Нет, пусть она проснется, я так желаю, так надо.
Потеряв голову, уже не помня себя, Бальзамо все-таки нашел в себе силы оттолкнуть Лоренцу; она отпустила его и, словно легкая вуаль, словно тень, словно снежинка, опустилась на кушетку.
Даже самая изощренная кокетка, желая обольстить возлюбленного, не сумела бы выбрать более соблазнительной позы.
И опять потерявший голову Бальзамо нашел в себе силы бежать прочь, сделав несколько шагов, но, как Орфей[99], оглянулся и, как; Орфей, погиб.
«Если я разбужу ее, — мелькнуло у него в голове, — вновь начнете борьба. Если я разбужу ее, она либо покончит с собой, либо убьет меня или доведет до убийства. Выхода нет!
Судьба этой женщины предрешена, мне кажется, будто я читаю ее, начертанную огненными письменами: смерть и любовь… Лоренца! Лоренца! Тебе предназначено полюбить и умереть. Лоренца! Я держу в руках твою жизнь и твою любовь».
Как бы отвечая этим его мыслям, обольстительница встала, подошла к Бальзамо, упала к его ногам и, обратив на него взор, затуманенный сном и негой, взяла его руку и прижала к своему сердцу.
— Смерть, — прошептала она одними губами, влажными и блестящими, как вынырнувший из моря коралл, — но и любовь.
Бальзамо, на лице которого была написана растерянность, попятился назад, прикрыв глаза рукой.
Лоренца, возбужденно дыша, ползла за ним на коленях.
— Смерть, — пленительным голосом повторяла она, — но и любовь! Любовь! Любовь!
Бальзамо не мог больше противиться, его окутало пламенное облако.
— Нет, это слишком, — промолвил он. — Я боролся до того предела, на какой способен человек. Демон или ангел будущего, кто бы ты ни был, ты можешь быть доволен: я долго жертвовал во имя себялюбия и гордыни всеми высокими страстями, что кипят во мне. Нет, я больше не имею права восставать против единственного человеческого чувства, зародившегося в глубине моего сердца. Я люблю эту женщину, люблю, и страстная моя любовь восстанавливает меня против нее сильней, нежели даже ожесточенная ненависть. Эта любовь принесет ей смерть. О, я трус, жестокий безумец! Я не способен даже сладить со своими желаниями. Так что же? Когда мне будет назначено предстать перед Господом, когда мне, обманщику, лжепророку, придется сбросить плащ ухищрений и притворства перед высшим судьей, я не смогу назвать ни одного своего благородного поступка, не смогу припомнить ни единого мгновения счастья, которое дало бы мне утешение среди вечных мук!
О, Лоренца, я знаю, что, полюбив тебя, лишаюсь будущего, знаю, что мой ангел-обличитель сразу же взовьется в небо, чуть только женщина упадет в мои объятия.
Но ты этого хочешь, Лоренца, ты этого хочешь!
— Любимый! — прошептала она.
— Значит, ты согласна на эту жизнь вместо реальной?
— Я на коленях прошу, умоляю тебя об этой жизни. Она — любовь, она — счастье.
— И тебе, моей жене, будет достаточно этой жизни, потому что я безумно люблю тебя.
— Я знаю, я ведь читаю в твоем сердце.
— И ты никогда не обвинишь меня ни перед людьми, ни перед Богом, что я подчинил твою волю, обманул твое сердце?
— Никогда! Напротив, и перед людьми, и перед Богом я буду благодарить тебя, ибо ты даровал мне любовь, единственное благо, единственное сокровище в этом мире.
— И ты никогда не пожалеешь об утраченных крылах, бедная голубка? Знай, отныне ты больше не взлетишь в сияющие просторы, чтобы отыскать для меня близ Иеговы луч света, который он иногда ниспосылает на чело своего пророка. Когда я захочу узнать будущее, захочу возвыситься над людьми, твой голос, увы, уже не ответит мне. Ты для меня была одновременно и той, кого я люблю, и гением-помощником, а теперь у меня осталась только возлюбленная, и еще…
— Ах, ты в нерешительности! — воскликнула Лоренца. — Я вижу в твоем сердце сомнение, оно словно черное пятно!
— Ты всегда будешь любить меня, Лоренца?
— Всегда!
Бальзамо приложил ладонь ко лбу.
— Ну что ж, пусть, — прошептал он. — Хотя…
И он замер, поглощенный пришедшей ему мыслью.
— Но разве она так уж необходима мне? — продолжал он. — Разве она единственная на свете? Она сделает меня счастливым, а другая сделает меня богатым и могущественным. У Андреа тот же дар, она тоже ясновидица, как ты. Андреа молода, чиста, невинна, и я не влюблен в нее, а между тем во сне Андреа так же покорна мне, как ты. Андреа станет жертвой, вполне готовой заменить тебя, станет той душой, на которой я смогу проводить опыты. Она залетает во мрак неведомого так же далеко, как ты, а может быть, еще дальше. Андреа! Я беру тебя в свое царство. Лоренца, приди в мои объятия! Ты будешь моей возлюбленной и владычицей. С Андреа я буду могуществен, а с Лоренцей — счастлив. Лишь с этого часа жизнь моя становится полной, и, если не считать бессмертия, я исполнил мечту Альтотаса. Если не считать бессмертия, я равен богам!
И он подхватил Лоренцу, которая приникла к его бурно вздымающейся груди, как плющ приникает к дубу.
129. ЛЮБОВЬ
Для Бальзамо началась новая жизнь, какой до сей поры он не знал в своем деятельном, бурном, превратном существовании. Уже три дня как он не ведал ни гнева, ни страхов, ни ревности, три дня как не слышал разговоров о политике, заговорах и заговорщиках. Рядом с Лоренцей, которую он не покидал ни на секунду, он забывал обо всем на свете. Эта странная, безмерная любовь, словно витавшая над человеческой природой, любовь, полная восторгов и тайн, призрачная любовь — ведь Бальзамо не мог скрывать от себя, что одним-единственным словом он способен превратить свою нежную возлюбленную в неумолимого врага, — любовь, вырванная у ненависти благодаря необъяснимой прихоти природы или науки, насыщала его блаженством, схожим в одно и то же время с изумлением и исступлением.
Не раз в эти три дня Бальзамо, очнувшись от любовного дурмана, пристально всматривался в свою неизменно улыбающуюся, неизменно восторженную подругу: ведь отныне ее существование, сотворенное им, было смесью искусственной жизни и упоения, сна и обмана, и теперь, когда он видел ее такой спокойной, ласковой, счастливой, называвшей его самыми нежными именами, грезившей вслух о сокровенных наслаждениях, он не раз задавал себе вопрос, а не прогневается ли Бог на нового Титана[100], пытающегося вырвать у него его тайны, не подаст ли Лоренце мысль обмануть своего друга, усыпить его бдительность, а потом бежать и вновь явиться к нему, но уже в облике мстительной Эвмениды[101].
В такие моменты Бальзамо не раз случалось усомниться в знании, унаследованном от древних времен, достоверность которого подтверждалась лишь отдельными примерами.
Однако вскоре неугасающее пламя, пламя ее любви, неутихающая жажда ласк убеждали его.
«Если бы Лоренца притворялась, если бы хотела сбежать от меня, — думал он, — она искала бы поводов удалить меня, нашла бы причины остаться в одиночестве, а меж тем ничего этого нет; руки ее удерживают меня, словно неразрывная цепь, пламенный взгляд говорит: „Не уходи“, нежный голос шепчет: „Будь со мной“».
И Бальзамо вновь обретал уверенность в себе и в своем тайном знании.
Да и впрямь, почему магический секрет, на котором зиждется все его могущество, должен вдруг ни с того ни с сего превратиться в тень, достойную лишь растаять в небытии, словно забытое воспоминание или дым угасшего костра? Что же касается его, то Лоренца никогда еще не была так прозорлива, так ясновидяща: она мгновенно воспринимала любую мысль, возникавшую у него в мозгу, либо чувство, волнующее его сердце.
Оставалось выяснить одно — не является ли эта прозорливость лишь следствием душевного созвучия, ограничивается ли она только кругом, заключающим Бальзамо и Лоренцу, очерченным их любовью и заполненным ее светом, и способны ли очи души этой новой Евы, очи, столь проницательные прежде, до ее грехопадения, и теперь провидеть сквозь мрак.
Однако Бальзамо боялся произвести решающий опыт, он лишь надеялся, и надежда увенчивала его, растворявшегося в своем счастье, звездной короной.
Иногда Лоренца с кроткой печалью говорила ему:
— Ашарат, ты думаешь о другой женщине, о женщине Севера, женщине со светлыми волосами и голубыми глазами. Ах, Ашарат, в твоих мыслях эта женщина всегда идет рядом со мной.