Однако Бальзамо боялся произвести решающий опыт, он лишь надеялся, и надежда увенчивала его, растворявшегося в своем счастье, звездной короной.
Иногда Лоренца с кроткой печалью говорила ему:
— Ашарат, ты думаешь о другой женщине, о женщине Севера, женщине со светлыми волосами и голубыми глазами. Ах, Ашарат, в твоих мыслях эта женщина всегда идет рядом со мной.
Бальзамо с нежностью спрашивал Лоренцу:
— И ты видишь это во мне?
— Да, так же ясно, как если бы я смотрела в зеркало.
— Но тогда ты должна знать, с любовью ли я думаю о ней. Читай же в моем сердце, милая Лоренца!
— Нет, — качая головой, отвечала Лоренца, — я знаю, ты не любишь ее, но ты делишь свои мысли между нами, как в те времена, когда Лоренца Феличани терзала тебя, та злая Лоренца, которая теперь спит и не хочет просыпаться.
— О нет, любовь моя, — вскричал Бальзамо, — я думаю лишь о тебе, во всяком случае, в сердце моем только ты! Разве я теперь не забыл обо всем, разве не забросил опыты, политику, труды?
— И совершенно зря, — возразила Лоренца. — Я могла бы помогать тебе в твоих трудах.
— Каким образом?
— Разве ты не запирался на целые часы у себя в лаборатории?
— Да, но теперь я отказался от этих бесполезных опытов. То были бы часы, вычеркнутые из моей жизни, потому что в это время я не видел бы тебя.
— А почему бы мне не быть рядом с тобой в твоих трудах, как и в любви? Почему бы мне не сделать тебя всемогущим так же, как я делаю тебя счастливым?
— Потому что моя Лоренца прекрасна, и с этим никто не посмеет спорить, но она ничего не знает. Красоту и любовь дарит Бог, но знания дает одна лишь наука.
— Душа знает все.
— Так, значит, ты действительно видишь глазами души?
— Да.
— И сможешь быть моим проводником в поисках философского камня?
— Несомненно.
— Тогда идем.
И Бальзамо, обняв Лоренцу за талию, повел ее в лабораторию.
Огромная печь, к которой уже четыре дня никто не подходил, погасла.
На решетках стояли остывшие тигли.
Лоренца смотрела на все эти странные инструменты, последние изощрения умирающей алхимии, без всякого удивления: казалось, ей было известно назначение каждого из них.
— Ты пытаешься получить золото? — с улыбкой спросила она.
— Да.
— А в тиглях препараты на разных ступенях?
— Да, только они все брошены и пропали, но я ничуть о них не жалею.
— И совершенно прав: твое золото всегда будет оказываться всего лишь окрашенным меркурием[102]. Возможно, тебе и удастся сделать его твердым, но преобразовать — нет.
— Но разве нельзя сделать золото?
— Нет.
— Однако же Даниил Трансильванский продал Козимо Первому[103] за двадцать тысяч дукатов рецепт превращения металлов.
— Даниил Трансильванский надул Козимо Первого.
— А саксонец Пайкен, приговоренный к смерти Карлом Вторым[104], купил себе жизнь, превратив свинцовый слиток в золотой, который потянул на сорок дукатов, и из части этого золота была выбита медаль к вящей славе искусного алхимика.
— Искусный алхимик оказался искусным фокусником. Он подменил свинец золотым слитком. Для тебя, Ашарат, самый верный способ получать золото — это переплавлять в слитки, как ты это и делаешь, сокровища, которые твои рабы доставляют тебе со всех четырех сторон света.
Бальзамо задумался.
— Выходит, трансмутация[105] металлов невозможна? — спросил он.
— Невозможна.
— Ну а алмазы? — поинтересовался Бальзамо.
— Алмазы — другое дело.
— Значит, алмаз сделать можно?
— Да, потому что получение алмаза не означает трансмутации одного вещества в другое, а всегда лишь простое видоизменение одного и того же известного элемента.
— И ты знаешь элемент, из которого состоит алмаз?
— Разумеется. Алмаз — это кристаллизованный уголь.
Пораженный Бальзамо замер. Ослепительный, неожиданный, небывалой яркости свет вспыхнул у него перед глазами, и он, словно боясь ослепнуть, прикрыл их рукой.
— Господи, — пробормотал он. — Господи, ты без меры даришь меня, значит, мне грозит какая-то беда. Господи, какое же драгоценное кольцо бросить мне в море[106], чтобы отвести твою ревность? Достаточно, Лоренца, на сегодня достаточно.
— Но разве я не принадлежу тебе? Говори мне, приказывай.
— Да, да, принадлежишь, но пойдем, пойдем.
Бальзамо увлек Лоренцу из лаборатории, прошел через комнату, украшенную шкурами, и, не обратив внимания на легкий скрип, раздававшийся наверху, провел ее в комнату с зарешеченными окнами.
— Ну как, любимый мой Бальзамо, доволен ты своей Лоренцей?
— О, да, — ответил он.
— Чего же ты боишься? Скажи мне.
Бальзамо молитвенно сложил руки и с выражением ужаса, которое вряд ли заметил бы наблюдатель, непривычный читать в его душе, взглянул на Лоренцу.
— А я ведь едва не убил этого ангела, — пробормотал он, — и сам едва не умер от отчаяния, решая задачу, как стать одновременно могущественным и счастливым. Я забыл, что пределы возможного всегда шире горизонта, очерченного нынешним состоянием науки, что большинство истин, ставших общим достоянием, поначалу почитались пустыми мечтаниями. Я думал, что знаю все, а ничего не знал!
Лоренца улыбнулась.
— Ах, Лоренца, — продолжал Бальзамо, — наконец-то осуществился таинственный замысел Творца, создавшего женщину из плоти мужчины и заповедавшего иметь только одно сердце на двоих! Для меня возродилась Ева, которая будет думать в лад со мной и жизнь которой висит на нити, что я держу в своей руке. Боже мой, это слишком для одного человека, и я изнемогаю под бременем твоей доброты.
Он опустился на колени и с восторгом припал к Лоренце, которая улыбалась ему неземной улыбкой.
— Нет! — воскликнул он. — Ты никогда не покинешь меня, под защитой твоего взгляда, что проницает тьму, я буду жить в полной безопасности, ты поможешь мне в многотрудных изысканиях, которым ты одна и можешь способствовать, в чем я только что убедился. И если я не могу делать золото, поскольку золото — однородный, простой элемент, ты скажешь мне, в какой части сотворенного им мира Господь укрывает его, скажешь, где покоятся древние сокровища, которые поглотили океанские глубины. Твоими очами я увижу, как круглится жемчужина в перламутровой раковине, как родится высокая человеческая мысль под нечистым покровом плоти. Твоими ушами я услышу беззвучный ход червя в земле и шаги крадущегося ко мне врага. Я буду равен величием Богу, но стократ счастливей, потому что Бог, будучи всемогущ, одинок в своем божественном величии и не делит ни с каким существом, божественным, подобно ему, своего всемогущества, которое составляет его природу.
А Лоренца, продолжая улыбаться, отвечала на слова Бальзамо пылкими ласками.
— И все-таки, Ашарат, — прошептала она, словно обладала способностью читать любую мысль, тревожившую мозг ее возлюбленного, — ты до сих пор сомневаешься. Ты сомневаешься, смогу ли я преодолеть границу круга нашей любви, сомневаешься, смогу ли я видеть на расстоянии. Правда, ты утешаешь себя, говоря, что если не увижу я, увидит она.
— Кто, она?
— Женщина со светлыми волосами. Хочешь, я скажу тебе ее имя?
— Хочу.
— Подожди… Андреа.
— Верно. Да, ты читаешь в моих мыслях. Но у меня остается последнее опасение. Ты все так же способна видеть на расстоянии, даже если перед тобой находятся материальные преграды?
— Проверь меня.
— Дай мне руку, Лоренца.
Лоренца порывисто протянула Бальзамо руку.
— Ты можешь последовать за мной?
— Куда угодно.
— Идем.
И Бальзамо мысленно покинул улицу Сен-Клод и мысленно повел за собой Лоренцу.
— Где мы? — спросил он у нее.
— Мы на горе, — ответила она.
— Да, правильно, — дрожа от радости, подтвердил Бальзамо. — Что ты видишь?
— Прямо перед собой? Слева? Справа?
— Прямо перед собой.
— Вижу широкую долину, по одну сторону лес, по другую — город, их разделяет река, которая протекает мимо большого замка и исчезает за горизонтом.
— Все так и есть, Лоренца. Это лес Везине, а город — Сен-Жермен, замок же принадлежит де Мезонам. Войдем в дом, который находится за спиной у нас.
— Мы вошли.
— Что ты видишь?
— В передней сидит негритенок в нелепой одежде и ест конфеты.
— Это Самор. Идем дальше.
— Великолепно обставленный салон, в котором никого нет. Двери расписаны богинями и амурами.
— В салоне никого?
— Никого.
— Дальше, дальше.
— Ах, мы в восхитительном будуаре с атласными обоями, на которых вышиты цветы, неотличимые от живых.
— Он тоже пуст?
— Нет, на софе лежит женщина.
— Кто она?
— Погоди.
— Кто она?
— Погоди.
— Тебе не кажется, что ты уже видела ее?
— Да. Это графиня Дюбарри.
— Все верно, Лоренца, все верно. Я схожу с ума от радости. Что она делает?
— Думает о тебе.
— Обо мне?
— Да.
— Ты можешь прочесть ее мысли?
— Да, ведь я же тебе сказала, она думает о тебе.
— Но что, что?
— Что ты ей обещал.
— Что обещал?
— Обещал дать ей тот самый напиток красоты, который Венера, желая отомстить Сафо, подарила Фаону[107].
— Правильно. И что же дальше?
— Она приняла решение.
— Какое?
— Постой. Она протягивает руку к сонетке, звонит. Входит еще женщина.
— Брюнетка? Блондинка?
— Брюнетка.
— Высокая? Маленькая?
— Маленькая.
— Это ее сестра. Послушай, что говорит ей госпожа Дюбарри.
— Она велит ей распорядиться, чтобы подавали карету.
— И куда она собралась ехать?
— Сюда, к тебе.
— Ты уверена?
— Такой она отдала приказ. О, его уже исполняют: я вижу лошадей, карету. Через два часа она будет здесь.
Бальзамо упал на колени.
— Если она и вправду через два часа будет здесь, — воскликнул он, — мне не о чем больше тебя просить, Господи! Молю только об одном: смилуйся над моим счастьем.
— Мой бедный друг, ты все еще боишься? — промолвила Лоренца.
— Да.
— Чего же тебе бояться? Любовь, которая дополняет физическое бытие, облагораживает и бытие духовное. Любовь, как всякая возвышенная страсть, приближает к Богу, а от Бога исходит просветленность.
— Лоренца, Лоренца, еще немного, и я сойду с ума от радости!
И Бальзамо опустил голову на колени своей прекрасной возлюбленной.
Он ждал доказательства, которое сделало бы его совершенно счастливым.
Этим доказательством должен был стать приезд г-жи Дюбарри.
Два часа промчались мгновенно — время для Бальзамо перестало существовать.
Внезапно Лоренца вздрогнула и взяла руку Бальзамо.
— Ты все еще сомневаешься, — сказала она. — Хочешь знать, где она сейчас?
— Да, — подтвердил Бальзамо.
— Карета мчится по бульвару, приближается, въезжает на улицу Сен-Клод, останавливается у ворот, в ворота стучат.
Комната, где они находились, была удалена от входа и так изолирована от всего дома, что стук бронзового молотка не был слышен в ней.
Тем не менее Бальзамо привстал на одно колено и замер, прислушиваясь.
Два удара, которыми постучался Фриц, заставили его вскочить: то был условный знак, что прибыл нежданный визитер.
— Значит, это правда, — прошептал Бальзамо.
— Ступай, Бальзамо, убедись, только поскорее возвращайся.
Бальзамо подошел к камину.
— Позволь мне проводить тебя до двери на лестницу, — попросила Лоренца.
— Идем.
Они оба прошли в комнату, украшенную шкурами.
— Ты не выйдешь из этой комнаты? — спросил Бальзамо.
— Нет, я же буду тебя тут ждать. Будь спокоен: Лоренца, которую ты любишь, это не та Лоренца, которой ты боялся, и ты сам прекрасно это знаешь. Впрочем…
Она замолчала и улыбнулась.
— Да? — поинтересовался Бальзамо.
— Разве ты не читаешь у меня в душе так же, как я в твоей?
— Увы, нет.
— Тогда вели мне уснуть до твоего возвращения, вели мне оставаться недвижной на этой софе, и я засну и не сдвинусь с места.
— Ну что ж, усни, любимая Лоренца, и жди меня.
Лоренца, уже борясь со сном, приникла поцелуем к устам Бальзамо, пошатнулась и упала на софу, шепча:
— До скорого свидания, мой Бальзамо, до скорого…
Бальзамо помахал ей рукой от двери, но она уже спала.
Приоткрыв рот, Лоренца лежала с распущенными волосами, на щеках играл лихорадочный румянец, глаза затуманились, и она была так прекрасна и чиста, так не похожа на земную женщину, что Бальзамо вернулся, поцеловал ей руку, поцеловал в шею, но не осмелился приникнуть к устам.
Снова раздался двойной стук — то ли графиня торопилась, то ли Фриц опасался, что Бальзамо в первый раз не слышал сигнала.
Бальзамо направился к двери.
Он уже закрыл ее, но тут ему почудился шорох, какой он слышал совсем недавно. Он приотворил дверь, осмотрелся, но ничего не обнаружил.
В комнате никого не было, только Лоренца прерывисто дышала во сне, изнемогая под бременем любви.
Бальзамо закрыл дверь и с радостным сердцем, без всякого беспокойства, страха и дурных предчувствий сбежал по лестнице.
Он заблуждался: не только любовь гнела грудь Лоренцы и делала ее дыхание таким тревожным.
То было нечто вроде сновидения, проникшего в летаргический сон, в который была погружена Лоренца, в сон, столь схожий со смертью.
Лоренце виделось в безобразном зеркале сонных видений, будто среди сгущающегося сумрака часть дубового потолка, нечто наподобие огромной розетки, начала вращаться и медленно, размеренно, равномерно с угрожающим шипением опускаться вниз; у нее появилось ощущение, что ей недостает воздуха, словно этот вращающийся круг потихоньку душил ее.
И еще ей почудилось, будто на этом опускном люке копошится некое бесформенное существо вроде Калибана из «Бури», чудовище в облике человека — старик, у которого живыми остались только глаза и руки, и он не отрывает от нее страшных глаз и тянет к ней иссохшие руки.
И она, несчастное дитя, тщетно извивалась, не имея возможности убежать, не догадываясь об угрожающей ей опасности, чувствуя только, что в ее белое платье вцепились живые клещи, подняли ее, не испытывающую ни ужаса, ни скорби, с софы и перетащили на люк, который медленно-медленно стал подниматься к потолку под унылый визг железа, трущегося о железо, под омерзительный хриплый смех этого чудовища в человеческом облике, что увлекало ее ввысь.
130. НАПИТОК МОЛОДОСТИ
Как и предсказывала Лоренца, посетительницей была г-жа Дюбарри.
Прекрасную куртизанку провели в гостиную. Она ждала Бальзамо, листая презанятную книгу о смерти, гравированную в Майнце; гравюры в этой книге, исполненные с поразительным искусством, представляли смерть, направляющую все действия, какие совершает в своей жизни человек; вот она поджидает его у двери бального зала, куда он пришел, чтобы пожать любимую руку; вот она утягивает его во время купания на дно; вот он идет на охоту, а она прячется в стволе его ружья.
Г-жа Дюбарри разглядывала гравюру, на которой была изображена красавица, прихорашивающаяся перед зеркалом, когда Бальзамо отворил дверь и со счастливой улыбкой поклонился ей.
— Простите, графиня, что я заставил вас ждать, но я неправильно рассчитал расстояние или, верней сказать, не знал, сколь стремительны ваши кони. Я полагал, что вы еще только на площади Людовика Пятнадцатого.
— Как так? — удивилась графиня. — Вы знали, что я приеду к вам?
— Да, сударыня, примерно два часа назад я видел, как вы отдавали у себя в голубом атласном будуаре приказ запрячь лошадей.
— Вы говорите, я была в голубом атласном будуаре?
— Да, там на атласе вышиты цветы. Вы, графиня, лежали на софе. И вам пришла в голову счастливая мысль. Вы сказали себе: «А не съездить ли к графу Фениксу?» — и позвонили.
— И кто же вошел на звонок?
— Ваша сестра, графиня. Так? Вы попросили ее распорядиться, чтобы запрягли лошадей.
— Вы, граф, поистине волшебник. Но не значит ли это, что вы в любой миг можете заглянуть ко мне в будуар? В таком случае вы должны были бы предупредить меня об этом.
— Успокойтесь, графиня, я заглядываю только в открытые двери.
— И, заглянув в открытую дверь, вы увидели, что я думаю о вас?
— Да, и притом с самыми лучшими намерениями.
— Вы правы, дорогой граф: что касается вас, намерения у меня наилучшие. Но признайтесь, что вы, такой добрый, такой услужливый, заслуживаете большего, нежели намерения. Мне кажется, вам предназначено сыграть в моей жизни роль опекуна, а трудней этой роли я ничего в мире не знаю.
— Право, графиня, это было бы для меня великим счастьем. Чем я могу быть вам полезен?
— Как! Вы, прорицатель, и не догадываетесь?
— Оставьте мне хотя бы одно достоинство — скромность.
— Пусть будет так, дорогой граф. Но тогда я начну с того, что сделала для вас.
— О, нет, сударыня, этого я не позволю. Умоляю, поговорим сначала о вас.
— Хорошо, дорогой граф, и тогда первым делом снимите с моей души незримый камень, потому что по дороге я, хоть и ехала быстро, узнала одного из слуг господина де Ришелье.
— И что же этот слуга, сударыня?
— Вместе со скороходом следовал верхом за моей каретой.
— Как вы думаете, с какой целью герцог приказал следить за вами?
— С целью сыграть со мной какую-нибудь скверную шутку, на которые он мастер. Как бы ни были вы скромны, граф, поверьте, Бог одарил вас многими преимуществами, вполне достаточными, чтобы король почувствовал ревность… из-за моих визитов к вам или ваших визитов ко мне.