— О Господи, — пробормотал он, — но сначала… Бедный старик, я совсем забыл о нем. Прежде всего надо повидать Альтотаса. Из-за этого исступления, этих предательских любовных судорог я совершенно забросил беднягу. Какая неблагодарность, какая жестокость!
В лихорадочном возбуждении, каким были отмечены в этот час все его поступки, Бальзамо подбежал к пружине, приводящей в действие рычаг опускного механизма.
Подъемник спустился.
Бальзамо встал на него и благодаря противовесу начал подниматься, но и сейчас он был занят лишь своими сердечными и душевными тревогами и думал только о Лоренце.
Едва его голова поднялась над полом комнаты Альтотаса, он услыхал голос старца, и это отвлекло его от печальных мыслей.
Однако, к величайшему изумлению Бальзамо, услышал он не попреки, которых ждал, нет, Альтотас встретил его весело и жизнерадостно.
Ученик поднял удивленный взгляд на учителя.
Старик лежал, откинувшись, в своем кресле на пружинах; он дышал с хрипом, но с таким наслаждением, словно каждый вдох приносил ему лишний день жизни; его глаза, пылавшие мрачным огнем, который несколько смягчала улыбка, кривившая губы, казалось, впивались в Бальзамо.
Бальзамо, собравшись с силами, привел в порядок мысли, чтобы ни в коем случае не выдать свое волнение перед наставником, не слишком склонным прощать человеческие слабости.
И в этот миг, когда Бальзамо собирался с силами, он ощутил: что-то гнетет его грудь. Да, воздух был насыщен чем-то тлетворным, каким-то тяжелым, пресным, тепловатым, тошнотворным запахом; этот же самый запах, но не такой сильный, Бальзамо почувствовал уже внизу, а здесь он просто висел в комнате, подобный тем испарениям, что поднимаются осенью в часы рассвета и заката над озерами и болотами; он липнул к телу и оседал каплями влаги на стеклах.
От этого тягостного, кисловатого воздуха у Бальзамо сжало сердце, закружилась голова, к горлу подступила тошнота, он почувствовал, что слабеет, ему не хватает дыхания.
— Учитель, — обратился он к Альтотасу, ища на что бы опереться и пытаясь вздохнуть, — как вы можете тут жить? Здесь нечем дышать.
— Ты так считаешь?
— Да.
— А мне так очень хорошо дышится, — с некоторой даже игривостью отвечал Альтотас, — и, как видишь, я жив.
— Учитель, подумайте о себе, — чувствуя себя все хуже и хуже, продолжал Бальзамо, — позвольте мне отворить окно. Мне кажется, будто с пола поднимаются кровавые испарения.
— Кровавые? Ты находишь?.. Кровь! — воскликнул Альтотас и зашелся смехом.
— О, да, да! Я чувствую миазмы, какие выделяет тело только что убитого существа! Я их словно физически ощущаю, так они гнетут мне сердце и мозг.
— Вот-вот, — с насмешливым хохотком заметил старик, — я уже давно заметил: у тебя, Ашарат, слишком нежное сердце и слишком слабая голова.
— Учитель, — произнес Бальзамо, указывая пальцем на старца, — у вас кровь на руках. Учитель, кровь на этом столе, кровь всюду, даже в ваших глазах, в которых сверкает огонь. Учитель, от этого запаха у меня мутится голова, я задыхаюсь от него. Учитель, здесь пахнет кровью.
— Ну и что? — равнодушно поинтересовался Альтотас. — Разве этот запах для тебя внове?
— Нет.
— Ты что же, никогда не видел, как я произвожу опыты? Разве ты сам никогда не производил их?
— Но это человеческая кровь! — воскликнул Бальзамо, проводя рукой по лбу, на котором выступил пот.
— У тебя тонкое обоняние, — удивился Альтотас. — Никогда не подумал бы, что можно по запаху отличить кровь человека от крови животного.
— Человеческая кровь! — пробормотал Бальзамо.
Он пошатнулся и, ища за что бы ухватиться, вдруг с ужасом заметил большой медный таз, полированная поверхность которого отражала красный, глянцевый цвет свежей крови.
Таз был наполнен до половины.
Бальзамо в страхе попятился.
— Кровь! — воскликнул он. — Откуда она?
Альтотас не отвечал, но его взгляд отмечал неуверенность, растерянность, испуг Бальзамо. А тот внезапно душераздирающе взвыл.
Затем бросился, словно заметив добычу, в угол комнаты и схватил с пола расшитую серебром шелковую ленту, стягивающую длинную черную косу.
После этого резкого, горестного, нечеловеческого вопля в комнате на несколько мгновений воцарилась тишина.
Бальзамо медленно поднял ленту, весь дрожа, долго рассматривал косу: на одном конце она была перехвачена лентой, в которую была вколота золотая шпилька, с другого конца была ровно отрезана и чуть расплелась; кончики волос были в крови, на них дрожали крупные красные капли.
Чем выше поднимал Бальзамо руку, тем сильней она тряслась.
Чем пристальней всматривался он в испачканную ленту, тем бледней становилось его лицо.
— Что это? — пробормотал он, но достаточно громко, чтобы стало понятно, что вопрос этот задан отнюдь не себе, а старику.
— Это? — переспросил Альтотас.
— Да, это.
— Лента для волос.
— А волосы — в чем эти волосы?
— Ты же сам видишь — в крови.
— В какой крови?
— Проклятье! Да в крови, которая нужна мне для эликсира, в крови, в которой ты мне отказывал и которую мне из-за твоего отказа пришлось добывать самому.
— Но где вы взяли эти волосы, эту косу, эту ленту? Это волосы не младенца.
— А кто тебе сказал, что я зарезал младенца? — спокойно поинтересовался Альтотас.
— Но разве вам не нужна была для эликсира кровь младенца? — вскричал Бальзамо. — Вы же сами мне говорили!
— Или девственницы, Ашарат. Девственницы.
Альтотас протянул иссохшую руку к подлокотнику кресла, взял какой-то флакончик, поднес ко рту и с наслаждением принялся смаковать его содержимое.
Затем прочувственным голосом он обратился к Бальзамо:
— Ты молодец, Ашарат. Ты проявил мудрость и предусмотрительность, оставив эту девушку в той комнате, где я смог добраться до нее. Человечеству нет оснований негодовать, закону не за что зацепиться. Хе-хе! Ты не добыл для меня девственницу, без крови которой я погиб бы, я сам добыл ее. Хе-хе! Спасибо, дорогой ученик! Спасибо, Ашарат!
И он снова поднес флакон к губам.
Бальзамо выронил косу из рук, с глаз его спала пелена.
Прямо перед ним на огромном мраморном столе старика, вечно заваленном растениями, книгами, разнообразными пузырьками, под белой камчатной простыней, затканной темными цветами, в красноватом свете, который бросала лампа Альтотаса, зловеще вырисовывалось некое продолговатое тело, и Бальзамо только сейчас обратил на это внимание.
Он схватил простыню за угол и резко сорвал ее.
Волосы его поднялись дыбом, он хотел крикнуть, но крик замер в горле.
Он увидел на столе труп Лоренцы; лицо ее было мертвенно бледно, и, однако, на нем застыла улыбка, а голова была откинута назад, словно от тяжести длинных волос.
Над ключицей зияла широкая рана, из которой уже не сочилась кровь.
Руки Лоренцы окоченели, синеватые веки смежились.
— Да, да, кровь, кровь девственницы, три последние капли артериальной крови девственницы, вот что мне было нужно, — пробормотал старик и снова приник к флакону.
— Негодяй! — крикнул Бальзамо, которому наконец удалось выразить в крике все свое отчаяние. — Умри же, потому что уже четыре дня она была моей возлюбленной, моей женой! Ты напрасно убил ее. Она была не девственница!
При этих словах глаза Альтотаса почти выскочили из орбит, как при ударе электрического тока, зрачки чудовищно расширились, он заскрежетал за неимением зубов деснами; рука его разжалась, флакон упал на пол и разбился вдребезги; сам же он, потрясенный, подавленный, пораженный в самое сердце, рухнул на спину и распростерся в кресле.
А Бальзамо, рыдая, склонился над мертвой Лоренцой и, приникнув губами к ее окровавленным волосам, лишился чувств.
132. ЧЕЛОВЕК И БОГ
Минуты, странные сестры, что, держась за руки, летят так медленно для несчастного и так стремительно для счастливого, безмолвно падали, складывая отяжелевшие крылья в этой комнате, где звучали вздохи и рыдания.
По одну сторону — смерть, по другую — агония.
А посередине — отчаяние, мучительное, как агония, и глубокое, как смерть.
После того душераздирающего вопля, что наконец прорвался у него сквозь горло, Бальзамо не произнес ни единого слова.
После сокрушительных слов, убивших злобную радость Альтотаса, Бальзамо не сделал ни одного движения.
А сам омерзительный старик, нежданно низвергнутый в жизнь, какую Господь уготовал всем людям, в этих новых для него обстоятельствах был похож на пораженную свинцовой дробинкой птицу, которая рухнула с высоты на гладь озера и барахтается, не в силах взмахнуть крылами.
По изумлению, написанному на его искаженном мертвенно-бледном лице, было ясно, сколь безмерно он обманут в своих надеждах.
Как только цель, к которой Альтотас стремился всеми помыслами и уже считал достигнутой, развеялась словно дым, он даже не попытался обдумать свое положение.
В его угрюмом, безмолвном отчаянии было нечто от отупения. Возможно, для того, кто не привык сопоставлять ход чужих мыслей со своими, это молчание могло бы показаться поиском выхода, но для Бальзамо, который, впрочем, даже не глядел на Альтотаса, оно означало агонию могущества, разума, жизни.
Альтотас не сводил глаз с разбившегося флакона, символа гибели его надежд; казалось, он пересчитывает тысячи осколков, которые, разлетевшись по полу, на столько же дней укоротили его жизнь; казалось, он стремится взглядом собрать разлившуюся по плитам драгоценную жидкость, которая, как он еще миг назад верил, дарует ему бессмертие.
Порой, когда мука разочарования становилась слишком острой, он обращал тусклый взор на Бальзамо, а потом переводил его на труп Лоренцы.
В эти мгновения он был похож на попавшегося в капкан зверя, которого охотник, придя поутру и обнаружив добычу, не торопится прикончить, а долго пинает ногой или же покалывает охотничьим ножом либо штыком своего ружья, а тот поднимает на него налитые кровью глаза, пылающие злобой, мстительностью, укоризной и изумлением.
«Невозможно, — говорил этот взгляд, достаточно красноречивый даже при всей своей вялости, — невероятно, чтобы виновником стольких бед, такой катастрофы, обрушившейся на меня, оказался ничтожный человек, стоящий вот тут, рядом, на коленях в ногах у столь никчемного создания, каким была эта мертвая женщина. Да разве же это не потрясение природы, науки, не катаклизм разума, если невежественный ученик взял верх над великим своим наставником? Разве не чудовищно, что какая-то песчинка вдруг остановила безудержный и бессмертный бег стремительной, величественной колесницы?»
Что же до Бальзамо, сломленного, уничтоженного, безгласного, недвижного, почти безжизненного, то еще ни одна мысль не пробилась сквозь кровавый туман, застилавший его мозг.
Лоренца, его Лоренца, его жена, кумир, существо вдвойне бесценное, потому что она была и его возлюбленной, и ангелом, Лоренца, его радость и слава, настоящее и грядущее, сила и вера, Лоренца, единственная, кого он любил, желал, к кому стремился, отныне навеки потеряна для него!
Он не рыдал, не кричал, даже не стонал.
Он даже вряд ли успел удивиться, почему столь страшное горе обрушилось на него. Он был похож на тех несчастных, кого наводнение застигает во сне, в темноте, кому снится, что их заливает вода, и вот они просыпаются, открывают глаза и, увидев у себя над головой ревущий вал, не успевают даже вскрикнуть, переходя от жизни к смерти.
В течение трех часов Бальзамо казалось, что он поглощен могилой; сквозь безграничное отчаяние он до конца досмотрел один из тех снов, что навещают усопших в беззвучной и вечной ночи гробниц.
Для него больше не было Альтотаса и значит, больше не существовали ненависть и месть.
Для него больше не было Лоренцы и значит, больше не существовали любовь и жизнь.
Сон, ночь, небытие.
Вот так угрюмо, безмолвно, бесконечно тянулось время в этой комнате, где остывала кровь, отдав свое тепло жаждавшим его атомам.
И вдруг в ночной тишине трижды прозвенел звонок.
Фриц, несомненно, знал, что хозяин находится у Альтотаса: звонок звенел именно в этой комнате.
Но хоть он и прозвенел трижды и по-особенному назойливо, звук его растворился в воздухе.
Бальзамо даже не поднял голову.
Через несколько минут звонок снова зазвенел, уже громче, однако, как и в первый раз, он не вырвал Бальзамо из оцепенения.
Спустя некоторое время, но уже меньшее, чем то, что отделяло первый сигнал от второго, раздраженный звонок прозвучал в третий раз, рассыпая по комнате раскаты резких тревожных трелей.
Бальзамо, даже не вздрогнув, медленно поднял голову, прислушиваясь с невозмутимой торжественностью мертвеца, который восстал из гроба.
Вот так, должно быть, смотрел Лазарь[110], когда голос Иисуса трижды воззвал к нему.
Звонок продолжал звенеть.
Его все возрастающая сила вырвала наконец Бальзамо из забытья.
Он опустил руку своей мертвой возлюбленной.
— Срочное известие либо большая опасность, — пробормотал Бальзамо. — Хоть бы опасность!
И он встал.
— Но зачем мне откликаться на этот зов? — продолжал он, не замечая, как похоронно звучат его слова под темным сводом мрачной комнаты. — Разве осталось в мире что-то, что могло бы меня заинтересовать или ужаснуть?
И, как бы отвечая ему, стальной язычок звонка так резко ударился о стенку бронзового колокольчика, что оборвался, упал на стеклянную реторту, та с металлическим звуком разбилась, и осколки ее разлетелись по полу.
Бальзамо решил выйти, тем паче что никто, даже Фриц, не смог бы проникнуть в комнату, где он сейчас находился.
Размеренным шагом Бальзамо подошел к пружине, нажал, встал на опускной люк и медленно опустился в комнату, украшенную шкурами.
Проходя мимо софы, он задел шаль, что упала с плеч Лоренцы, когда ее, бесчувственную, словно мертвую, утаскивал безжалостный старик.
От соприкосновения с шалью, в которой, казалось, оставалось больше жизни, чем в теле убитой Лоренцы, на лице Бальзамо проступила судорожная страдальческая гримаса.
Он схватил шаль и поцеловал ее, заглушив ею вырвавшееся рыдание.
Потом он открыл дверь на лестницу.
На верхней ступеньке его ждал побледневший, встревоженный Фриц, в одной руке он держал свечу, а второй, не переставая, дергал сонетку звонка, подстрекаемый страхом и нетерпением.
Увидев господина, он сперва обрадовался, но тут же вскрикнул от изумления и ужаса.
Бальзамо, не понимающий, отчего Фриц вскрикнул, взглядом спросил его, в чем дело.
Фриц, обычно такой почтительный, не промолвил ни слова, но осмелился взять своего господина за руку и подвел его к большому венецианскому зеркалу, что украшало верхнюю часть камина, служившего входом в комнату Лоренцы.
— Взгляните, ваше превосходительство, — сказал он, указывая Бальзамо на его отражение.
Бальзамо вздрогнул.
Губы его искривила скорбная улыбка, одна из тех улыбок, которые рождает безмерная и неутолимая мука.
Да, он понял, почему ужаснулся Фриц.
За эти три часа Бальзамо постарел на двадцать лет: пропал огонь в глазах, лицо казалось бескровным, в нем появилось выражение какой-то застывшей отупелости, вокруг рта запеклась розовая слюна, а на белоснежном батисте сорочки расплылось кровавое пятно.
Какое-то мгновение он смотрел, не узнавая себя, потом решительно глянул в глаза тому, кто отражался в зеркале.
— Да, Фриц, ты прав, — промолвил Бальзамо.
И только теперь он обратил внимание на обеспокоенное лицо верного слуги.
— Почему ты вызвал меня? — осведомился он. — Из-за них?
— Да.
— А кто это они?
— Пятеро мастеров лож, ваше превосходительство, — прошептал Фриц на ухо Бальзамо.
Бальзамо вздрогнул.
— Все пять? — спросил он.
— Да, все.
— Они здесь?
— Да.
— Одни?
— Нет, с каждым вооруженный слуга. Слуги ждут во дворе.
— Они приехали все вместе?
— Вместе, сударь, и выражают нетерпение. Поэтому я и звонил без перерыва и так громко.
Бальзамо, даже не пытаясь прикрыть кружевным жабо кровавое пятно на сорочке и привести в порядок одежду, пошел вниз по лестнице, спросив на ходу, где расположились визитеры — в гостиной или большом кабинете.
— В гостиной, ваше превосходительство, — сообщил Фриц, следуя за господином.
Только внизу он решился остановить Бальзамо.
— Ваше превосходительство не собирается дать мне какие-нибудь распоряжения? — осведомился он.
— Никаких, Фриц.
— Но, ваше превосходительство… — нерешительно пробормотал слуга.
— Да? — совершенно спокойно промолвил Бальзамо.
— Ваше превосходительство, вы выйдете к ним без оружия?
— Разумеется, без оружия.
— Даже без шпаги?
— А зачем мне шпага, Фриц?
— Не знаю, — пожал плечами преданный слуга, — но я думал… мне показалось… я боюсь…
— Все хорошо. Ступай, Фриц.
Фриц сделал несколько шагов, но тут же вернулся.
— Вы не поняли меня? — поинтересовался Бальзамо.
— Ваше превосходительство, я просто хочу сказать, что ваши двуствольные пистолеты лежат в эбеновом ларце на золоченом столике.
— Я сказал вам, ступайте, — повторил Бальзамо.
И он вошел в гостиную.
133. СУД
Фриц был прав, гости Бальзамо явно прибыли на улицу Сен-Клод не с миролюбивыми намерениями, и вид у них был не слишком благожелательный.
Пятеро верховых сопровождали дорожную карету, в которой приехали пятеро мастеров лож; пятеро мужчин, вооруженных до зубов, угрюмых и надменных, заперли ворота и встали около них караулом, всем своим видом показывая, что намерены дожидаться своих господ.