— Господин де Ришелье, — отвечал Бальзамо, — ни при каких обстоятельствах не может быть опасен для вас.
— Тем не менее, дорогой граф, совсем недавно он представлял для меня большую опасность.
Бальзамо понял, что имеет дело с тайной, которую не успела открыть ему Лоренца. Поэтому он не рискнул вступать на неведомую территорию и ответил улыбкой.
— Да, да, — продолжала г-жа Дюбарри, — я едва не стала жертвой прекрасно подготовленной интриги, к которой и вы, граф, имеете некое касательство.
— Я — к интриге против вас? Да быть этого не может, сударыня!
— А разве не вы дали господину де Ришелье зелье?
— Какое зелье?
— Приворотное зелье, внушающее безумную любовь.
— Нет, сударыня, такие зелья господин де Ришелье составляет сам, у него давно есть рецепт. Я же дал ему обычный наркотик.
— Это правда?
— Клянусь честью.
— Постойте, постойте… А когда герцог попросил у вас этот наркотик? Вспомните, сударь, в какой это было день? Это крайне важно.
— В прошлую субботу, накануне того дня, когда я имел честь послать вам с Фрицем записку, в которой просил встретиться со мной у господина де Сартина.
— Накануне этого дня? — воскликнула г-жа Дюбарри. — Накануне дня, в который видели, как король направлялся к этой Таверне! О, теперь мне все ясно.
— Поскольку вам все ясно, сударыня, вы теперь видите, что мое участие заключалось только в передаче наркотика.
— И этот наркотик выручил нас.
Бальзамо опять предпочел подождать, поскольку ничего не знал.
— Я счастлив, сударыня, что сумел вам помочь, пусть даже невольно, — промолвил он.
— О, вы всегда были добры ко мне. Но вы можете сделать для меня гораздо больше, чем до сих пор. Ах, доктор, я была, выражаясь уклончиво, опасно больна и сейчас еще с трудом верю, что выздоровела.
— Сударыня, — заметил Бальзамо, — врач, поскольку тут и вправду присутствует врач, всегда спрашивает о подробностях болезни, которую ему предстоит лечить. Соблаговолите же рассказать мне как можно точнее, что вы испытывали, и, если возможно, постарайтесь не упустить ни одного симптома.
— Нет ничего проще, милый доктор или милый волшебник, как вам предпочтительней. Накануне дня, когда был использован этот наркотик, его величество отказался сопровождать меня в Люсьенну. Его лживое величество, сославшись на усталость, остался в Трианоне, чтобы, как впоследствии я узнала, поужинать с герцогом де Ришелье и бароном де Таверне.
— Ого!
— А теперь и вы понимаете! Во время ужина королю подлили любовное зелье, хотя он без того уже влюбился в мадемуазель де Таверне. Известно также, что на следующий день он не собирался ко мне. Он предполагал заняться этой крошкой.
— И что же?
— Он ею и занялся, вот и все.
— И что же там произошло?
— Вся трудность в том, что в точности узнать это невозможно. Хорошо осведомленные люди видели, как его величество направлялся к служебному флигелю, то есть к покоям мадемуазель Андреа.
— Мне известно где она живет. Что же было дальше?
— Дальше? В том-то и дело. Какой вы, граф, прыткий! Если король прячется, следить за ним небезопасно.
— И все-таки?
— Я могу сказать вам одно — его величество вернулся в Трианон среди ночи, в чудовищную грозу, бледный, трясущийся, и у него был жар, едва не перешедший в горячку.
— И вы полагаете, — улыбнувшись, осведомился Бальзамо, — что король напуган не только грозой?
— Да. Лакей слышал, как король несколько раз вскрикивал: «Мертва! Мертва! Мертва!»
Бальзамо хмыкнул.
— Это все наркотик, — продолжала графиня. — Ничто не нагоняет такого страха на короля, как мертвецы, а кроме мертвецов — картины смерти. Он увидел мадемуазель де Таверне спящую странным сном и решил, что она мертва.
— Да, именно мертва, — подтвердил Бальзамо, припомнивший, что в спешке он не разбудил Андреа, — или, во всяком случае, она выглядела как мертвая. Именно так! Дальше, сударыня, дальше.
— Итак, никто не знает, что на самом деле произошло той ночью, верней сказать, в начале ночи. По возвращении у короля начался чудовищный жар и нервные судороги, которые прошли лишь на следующий день, когда дофине пришла мысль открыть в покоях его величества занавеси, чтобы он увидел ласковое солнце, освещающее веселые лица. И все эти неведомые видения исчезли вместе с породившей их ночью. В полдень король съел бульона и крылышко куропатки, а вечером…
— А что же вечером? — переспросил Бальзамо.
— А вечером его величество, не пожелавший, надо думать, оставаться после ночных ужасов в Трианоне, приехал ко мне в Люсьенну, и клянусь вам, дорогой граф, я убедилась, что герцог де Ришелье ничуть не меньший волшебник, чем вы.
Торжествующее лицо г-жи Дюбарри, грациозный и лукавый жест, которым она выразила то, что не высказала словами, вполне убедили Бальзамо, что фаворитка все еще имеет власть над королем.
— Итак, вы довольны мною, сударыня? — осведомился он.
— Клянусь вам, граф, я в восторге. Вы сказали чистую правду, говоря мне о непреодолимых препятствиях, которые вы создали.
И в подтверждение своей признательности графиня протянула Бальзамо белую, мягкую, надушенную руку; хоть кожа на ней и не была столь же свежа, как у Лоренцы, однако тепло ее тоже было весьма красноречиво.
— А теперь, граф, поговорим о вас, — предложила г-жа Дюбарри.
Бальзамо поклонился, давая понять, что он слушает.
— Вы уберегли меня от великой опасности, — сказала графиня, — но мне кажется, я тоже спасла вас от ничуть не меньшей угрозы.
— О, вы могли даже не упоминать об этом, — скрывая волнение, промолвил Бальзамо, — я и без того признателен вам. Тем не менее соблаговолите рассказать…
— Как вы понимаете, речь идет о шкатулке.
— И в чем же там дело, сударыня?
— В ней были шифрованные бумаги, которые господин де Сартин отдал для прочтения своим канцеляристам. Все они расшифровали их по отдельности друг от друга, все записали свои расшифровки, и все расшифровки дали один и тот же результат. И вот сегодня утром господин де Сартин приехал в Версаль, как раз когда я была там, и привез эти записи и словарь дипломатических шифров.
— Вот как? И что же сказал король?
— Поначалу король выглядел удивленным, потом испуганным. Короля очень легко заставить слушать, говоря ему об опасности. После удара, нанесенного ему перочинным ножом Дамьена, есть одно слово, с которым у Людовика Пятнадцатого может преуспеть любой, и слово это «берегитесь».
— Итак, господин де Сартин обвинил меня в заговоре?
— Первым делом господин де Сартин попытался принудить меня выйти, но я наотрез отказалась, заявив, что, поскольку никто больше меня не привязан к королю, ни у кого не может быть права удалять меня, когда речь заходит об опасности. Господин де Сартин настаивал, я уперлась, и тогда король улыбнулся, многозначительно глянул на меня и сказал: «Оставьте ее, Сартин, сегодня я ни в чем не могу ей отказать».
Как вы понимаете, граф, я осталась, и господин де Сартин, не забывший о весьма недвусмысленных словах, что я сказала ему на прощание, побоялся вызвать мое недовольство, обвиняя вас. Он стал упирать на недоброжелательность прусского короля к Франции, на стремление иных умов использовать сверхъестественное для подготовки мятежа. Одним словом, с помощью расшифрованных бумаг он объявил множество людей преступниками.
— В каком же преступлении он их обвинил?
— В каком? Граф, вы хотите, чтобы я выдала государственную тайну?
— Сударыня, это наша тайна. Можете быть спокойны, вы ничем не рискуете. Мне кажется, молчать в моих интересах.
— Да, граф, в ваших интересах. Господин де Сартин хотел доказать существование многочисленной могущественной секты, состоящей из отчаянных, хитрых и решительных адептов, которая втайне подрывает почтение к его величеству, распространяя о нем всевозможные слухи.
— Какие, например?
— Например, будто его величество виновен в том, что его народ голодает.
— И что на это ответил король?
— Как всегда, шуткой.
Бальзамо с облегчением вздохнул и поинтересовался:
— И что же это была за шутка?
— Король сказал: «Раз меня обвиняют в том, что я морю голодом свой народ, я берусь взять на свое иждивение всех распускающих этот слух и, более того, предоставлю им жилье в своей Бастилии».
Бальзамо почувствовал, как у него по спине пробежал холодок, однако он продолжал улыбаться.
— А дальше?
— Король с улыбкой спросил мое мнение. «Государь, — заявила я, — никто не заставит меня поверить, будто эти черные значки, которые показывает вам господин де Сартин, утверждают, что вы плохой король». Начальник полиции начал протестовать. «Разве что они являются доказательством, — добавила я, — что ваши люди не умеют читать».
— И что же король, графиня? — осведомился Бальзамо.
— Сказал, что я, вероятно, права, но что господин де Сартин тоже прав.
— Ну и?..
— Было принесено множество именных королевских указов о заключении, и тут я увидела, что среди них господин де Сартин пытается подсунуть указ с вашим именем. Я вмешалась и объявила ему: «Сударь, можете арестовать хоть весь Париж, ежели вам угодно, это ваша должность, но пусть никто не пробует даже пальцем коснуться моих друзей!» «Ого! — воскликнул король. — Она гневается. Сартин, берегитесь». «Государь, — вскричал господин де Сартин, — интересы королевства…» «Послушайте-ка, — покраснев от ярости, отчеканила я, — вы как будто не Сюлли[108], а я вам не Габриель[109]». «Графиня, но короля хотят убить, как убили Генриха Четвертого».
Король тут же залился бледностью, вздрогнул и схватился рукой за голову.
Я почувствовала, что проигрываю.
«Государь, — объявила я ему, — позвольте этому господину продолжить, его люди, надо думать, вычитали в этих шифрах, что я тоже участвую в заговоре против вас».
И я вышла.
Но это, дорогой граф, было на следующий день после любовного напитка, и мое присутствие для короля было дороже присутствия господина де Сартина. Король побежал следом за мной. «Графиня, ради Бога, не сердитесь!» — воскликнул он. «Тогда прогоните, государь, этого мерзкого человека, от него воняет тюрьмой». «Ладно, Сартин, ступайте», — пожав плечами, велел король. «А я запрещаю вам на будущее не только являться ко мне, но даже кланяться», — добавила я.
И тут наш начальник полиции потерял голову. Он подбежал и униженно поцеловал мне руку. «Хорошо, графиня, будь по-вашему, — сказал он, — но вы губите государство. Мои агенты не тронут вашего протеже, раз уж вы так стоите за него».
Бальзамо, казалось, погрузился в глубокую задумчивость.
— Так вот как вы благодарите меня, — упрекнула его графиня, — за то, что я избавила вас от знакомства с Бастилией, что было бы не только несправедливо по отношению к вам, но и крайне неприятно.
Ни слова не произнося, Бальзамо вынул из кармана флакон с красной, как кровь, жидкостью.
— Примите, сударыня, — сказал он. — За свободу, которую вы мне подарили, я дарю вам двадцать дополнительных лет молодости.
Графиня сунула флакон за вырез корсажа и, радостная и торжествующая, ушла.
Бальзамо продолжал стоять и о чем-то думал.
— Возможно, они были бы спасены, — произнес он наконец, — если бы не женское кокетство. Ножка этой блудницы столкнула их в бездну. Поистине, с нами Бог.
131. КРОВЬ
За г-жой Дюбарри еще не захлопнулась дверь дома, а Бальзамо уже поднимался по потайной лестнице в комнату, устланную шкурами.
Разговор с графиней затянулся, и поспешность Бальзамо объяснялась двумя причинами.
Во-первых, ему хотелось поскорее увидеть Лоренцу. Во-вторых, он боялся, как бы она не утомилась; в ее новой жизни не могло быть места для скуки, а вот утомление могло перевести ее, как это несколько раз случалось, из магнетического сна в состояние экстаза.
Однако после экстаза почти всегда случался нервный припадок, доводивший Лоренцу до изнеможения, если только Бальзамо не успевал вмешаться, устанавливая с помощью подкрепляющего магнетического флюида равновесие между противоположными силами организма.
Закрыв дверь, Бальзамо сразу бросил взгляд на софу, на которой он оставил Лоренцу.
Там ее не было.
И лишь тонкая кашемировая шаль, расшитая золотыми цветами, одиноко лежала на подушках, как бы свидетельствуя, что Лоренца была в этой комнате, что она тут отдыхала.
Бальзамо замер, не сводя глаз с пустой софы. Быть может, Лоренце стало нехорошо от странного запаха, стоящего в комнате и сейчас быть может, совершенно безотчетно, машинально, по привычке, сохранившейся от ее былой, реальной жизни, она переменила место.
У Бальзамо сразу мелькнула мысль, что Лоренца пошла в лабораторию, куда совсем недавно он ее водил.
Он кинулся туда. По первому впечатлению лаборатория была пуста, однако Лоренца спокойно могла укрыться и в тени огромной печи, и за любым восточным ковром.
Бальзамо приподнял все ковры, обошел вокруг печи, но нигде не было и следа Лоренцы.
Оставалась ее комната, куда, вероятней всего, она и вернулась.
Эта комната казалась Лоренце тюрьмой, только когда она бодрствовала.
Он ринулся туда, но увидел, что потайной ход закрыт.
Но это отнюдь не доказывало, что Лоренца не могла пройти через него. Вполне возможно, в своем вещем сне Лоренца вспомнила про тайный механизм, а вспомнив, подчинилась сонной галлюцинации, недостаточно тщательно изглаженной из ее мозга.
Бальзамо нажал на пружину.
Комната, как и лаборатория, была пуста; похоже, Лоренца даже не входила в нее.
И тогда мучительная мысль, мысль, как мы знаем, уже давно точившая его сердце, перечеркнула все упования, все надежды счастливого возлюбленного.
Лоренца играла; она притворялась, будто спит, развеяла подозрения, тревоги, усыпила бдительность супруга и при первой возможности обрести свободу снова бежала, куда более уверенная в успехе своего предприятия и обладающая куда большим опытом, чем при первой и даже второй попытке.
Потрясенный этой мыслью, Бальзамо позвонил Фрицу.
Но поскольку Фриц замешкался, он, гонимый нетерпением, кинулся навстречу ему и встретил его на потайной лестнице.
— Синьора? — крикнул он.
— Да, мастер? — спросил Фриц, чувствуя по волнению Бальзамо, что произошло нечто чрезвычайное.
— Ты ее видел?
— Нет, мастер.
— Она не выходила?
— Откуда?
— Да из дома!
— Из дома никто не выходил, кроме графини, и я запер за нею дверь.
Точно безумный Бальзамо взлетел по лестнице. Он подумал, что сумасбродной Лоренце, так отличающейся во сне от той, какой она бывает, когда бодрствует, пришло в голову попроказить по-детски, и она прячется в каком-нибудь уголке, наблюдая, как он мечется в ужасе; она наслаждается его испугом, но вот-вот явится перед ним и успокоит его.
И начались тщательные поиски.
Не осталось ни одного угла, в который бы он не заглянул, ни одного не открытого шкафа, ни одного не отдернутого занавеса. Во время этих поисков он был похож не то на человека, одержимого страстью, не то на умалишенного, не то на пьяного, который едва держится на ногах. В конце концов у него осталось сил только на то, чтобы раскрыть объятия и позвать: «Лоренца! Лоренца!» — в надежде, что возлюбленная выйдет из укрытия и с криком радости бросится к нему.
Но единственным ответом на эту сумасбродную мысль и на этот отчаянный зов было молчание — глухое, безнадежное молчание.
Бальзамо метался, передвигая мебель, взывал к стенам, крича: «Лоренца!» — смотрел, не видя, вслушивался, не слыша, трепетал, не живя, вздрагивал, не мысля, и в таком состоянии прожил три минуты, иными словами, три столетия агонии.
Из этого состояния бреда он вышел полубезумным, окунул ладонь в вазу с холодной водой и смочил себе виски, затем, взявшись одной рукой за запястье другой, словно стараясь удержать ее, усилием воли заставил умолкнуть назойливый шум в голове — роковое, непрестанное, монотонное биение крови, ибо когда оно не отдается в мозгу, то означает жизнь, но когда становится бурным и стремительным, грозит смертью либо сумасшествием.
— Подведем итог, — промолвил он. — Лоренцы здесь нет. Хватит играть с собой в прятки. Лоренцы здесь нет, значит, она ушла. Да, ушла.
Бальзамо еще раз огляделся вокруг и снова позвал — на всякий случай.
— Ушла! — повторил он. — И напрасно Фриц утверждает, будто он не видел ее. Она ушла.
И тут возможны два варианта.
Первый: Фриц действительно не видел ее, что в сущности вполне естественно — человеку свойственно заблуждаться. И второй: он видел ее, но был подкуплен Лоренцей.
Фриц — подкуплен!
А почему бы нет? Почему нельзя усомниться в его верности? Если Лоренца, любовь, наука могут так обманывать и лгать, почему не может солгать столь слабое и порочное по своей природе существо, как человек?
О, я все узнаю, все! Разве не остается у меня мадемуазель де Таверне?
Да, с помощью Андреа я удостоверюсь в измене Фрица, в измене Лоренцы и тогда… О, на этот раз, если подтвердится, что любовь солгала, наука ошиблась, а верность подстроила западню, Бальзамо покарает преступников без жалости, не слушая оправданий, отринув милосердие и храня гордость, как и должно карать могущественному человеку.
Итак, сейчас мне нужно уйти, не возбудив подозрений Фрица, и скакать в Трианон.
И Бальзамо, подхватив шляпу, упавшую на пол, рванулся к двери, но в тот же миг остановился.
— О Господи, — пробормотал он, — но сначала… Бедный старик, я совсем забыл о нем. Прежде всего надо повидать Альтотаса. Из-за этого исступления, этих предательских любовных судорог я совершенно забросил беднягу. Какая неблагодарность, какая жестокость!