— Вы притворяетесь, будто не понимаете меня, а меж тем вы все прекрасно соображаете. Так вот знайте, господин маршал, мне нечего вам сказать.
— Нечего, государь?
— Совершенно нечего.
Но герцог заранее приготовился ко всему.
— Государь, — начал он, — я всегда имел счастье говорить себе в душе и в мыслях, что мои рвение и преданность королю совершенно бескорыстны, это был главнейший мой принцип все сорок лет, о которых я только что упоминал вашему величеству, так что ни один завистник не посмеет сказать, будто король хоть что-то пожаловал мне. С этой стороны моя репутация безукоризненна.
— Хорошо, герцог, просите, что вам нужно, но только побыстрей.
— Государь, мне совершенно ничего не нужно, и сейчас я ограничусь лишь тем, что буду умолять ваше величество…
— О чем?
— Соблаговолите допустить желающего выразить благодарность…
— Кого еще?
— Человека, который бесконечно обязан вашему величеству.
— Но кто он?
— Некто, государь, кому ваше величество оказали безмерную честь… Он удостоился сидеть за столом вашего величества, наслаждался изящной беседой, исполненной той прелестной живости, что делает ваше величество божественным сотрапезником, а такое невозможно забыть.
— Вы прямо-таки златоуст, господин Ришелье.
— О, государь!
— Короче, о ком вы говорите?
— О моем друге Таверне.
— О вашем друге! — возопил король.
— Прошу прощения, государь.
— Таверне! — повторил король с неким оттенком ужаса, весьма поразившим герцога.
— Что вы хотите, государь, он — мой старый товарищ, — Ришелье на миг остановился. — Мы с ним вместе служили под командованием Виллара[118], — Ришелье вновь остановился. — Вы же знаете, государь, в свете другом принято называть всякого, с кем знаком и не находишься во вражде, так что чаще всего это слово почти ничего не значит.
— Это опасное слово, герцог, и употреблять его следует с величайшей осторожностью, — язвительно заметил король.
— Советы вашего величества — подлинная сокровищница мудрости. И все же господин де Таверне…
— Господин де Таверне — безнравственная личность.
— Слово дворянина, государь, нечто подобное я подозревал, — заявил Ришелье.
— Он, господин маршал, человек, лишенный тонкости.
— Относительно его тонкости я ничего не могу сказать вашему величеству: я не поручусь, что знаю его с этой стороны.
— Как! Вы не ручаетесь за тонкость вашего друга, с которым служили под командой Виллара, наконец, человека, которого вы мне представили? Но вы же его знаете!
— Его, государь, да, но вот тонок ли он — нет. Сюлли рассказывал вашему пращуру Генриху Четвертому, что видел, как из того выходила лихорадка, одетая в зеленое платье. Я же всепокорнейше вынужден признаться, что никогда не знал, в какие цвета одевается тонкость де Таверне.
— В таком случае, маршал, я заверяю вас, что он гнусный человек и играл гнусную роль.
— Раз ваше величество говорит мне это…
— Да, маршал, говорю.
— Что ж, говоря это, ваше величество весьма облегчает мое положение. Да, я признаю, Таверне отнюдь не воплощение тонкости, и я догадывался об этом. Но пока ваше величество не соизволили еще высказать свое мнение…
— Вот оно, сударь: он мне отвратителен.
— Итак, приговор произнесен. Но, к счастью для этого бедняги, за него будет подано вашему величеству неотразимое ходатайство.
— Что вы хотите этим сказать?
— Если отец имел несчастье не понравиться королю…
— И весьма.
— Я не собираюсь защищать его, государь.
— Тогда о ком же вы говорите?
— Я говорю о некоем ангеле с голубыми глазами и светлыми волосами…
— Я не понимаю вас, герцог.
— О, само собой разумеется, государь.
— Тем не менее я хотел бы уяснить, что вы имеете в виду.
— Непосвященный вроде меня, государь, трепещет при мысли, что он смеет приподнять уголок покрова, скрывающего столько сладостных любовных тайн, но, повторяю, пока Таверне ничуть не обязан благодарностью той, кто способна смягчить королевскую неприязнь к нему! О да, мадемуазель Андреа поистине ангел.
— Мадемуазель Андреа такое же чудовище в физическом отношении, как ее отец в нравственном, — отрезал Людовик XV.
— Неужто? — воскликнул ошеломленный Ришелье. — Выходит, мы все заблуждались, и прекрасная внешность…
— Никогда не упоминайте при мне об этой девице, герцог. При одной мысли о ней меня охватывает дрожь.
Ришелье лицемерно сложил руки перед грудью.
— Боже мой! — сокрушенно вздохнул он. — Как обманчива внешность… Да разве я мог бы поверить в такое, если бы ваше величество, первейший ценитель королевства, воплощение непогрешимости, не сказали мне это? Неужто, государь, она до такой степени безобразна?
— Более того, сударь, она больна… Чудовищно… Это какое-то злоумышление, герцог. Но, Бога ради, ни слова больше о ней, иначе вы меня убьете.
— Государь, — заверил Ришелье, — я рта больше не раскрою. Убить ваше величество! Но как это грустно! Что за семейство! Как должен быть несчастен этот бедный юноша!
— О ком вы?
— На сей раз о верном, искреннем, преданном слуге вашего величества. Да, государь, он может служить образцом, и в этом случае верно рассудили. Тут уж я могу твердо сказать, ваши милости достались тому, кто их заслуживает.
— Да о ком вы все-таки, герцог? Говорите быстрей, я спешу.
— Я имею в виду, — вкрадчиво начал Ришелье, — сына одного и брата другой, то есть Филиппа де Таверне, того славного молодого человека, которому ваше величество дали полк.
— Что? Я кому-то дал полк?
— Да, государь, полк, который Филипп де Таверне, правда, еще не получил, но который тем не менее вы дали ему.
— Я?
— Мне так кажется, государь.
— Вы с ума сошли!
— О!
— Я никому ничего не давал, маршал.
— Вот как, ваше величество?
— И какого черта вы лезете в это дело?
— Но, государь…
— Разве это вас касается?
— Никоим образом.
— Вы что же, решили вконец извести меня с этим негодяем?
— Государь, теперь-то я вижу, что я заблуждался, но мне казалось, будто ваше величество обещали…
— Герцог, но я же этим не занимаюсь. Для этого у меня есть военный министр. Я полков не раздаю… Полк! Хорошенькую сказочку они вам наплели. И вы выступаете ходатаем этой семейки. Я ведь с самого начала вам сказал, что вы зря заводите со мной разговор, так нет же, вы все-таки вывели меня из себя.
— О государь!
— Да, да, вывели. Ох, эти чертовы ходатаи, мне теперь из-за вас целый день кусок в горло не полезет.
На сем король повернулся к герцогу спиной и в бешенстве проследовал к себе в кабинет, оставив Ришелье в неописуемом отчаянии.
— Ну, теперь по крайней мере ясно, кого держаться, — пробормотал старик маршал.
И, отряхнув платком кафтан, потому как от потрясения его кинуло в такой жар, что с лица осыпалась вся пудра, Ришелье направился в тот угол зеркальной галереи, где, сгорая от нетерпения, его поджидал Таверне.
Едва маршал появился, барон бросился навстречу ему, точно паук на добычу.
С радостным взглядом, умильно улыбаясь, раскинув руки для объятий, он спросил:
— Ну что? Какие новости?
— Новости, сударь, есть, — с неприступным видом отвечал Ришелье, кривя презрительно рот и яростно встряхивая жабо, — и состоят они в том, что я прошу вас отныне никогда не обращаться ко мне ни с единым словом.
Таверне, разинув рот, воззрился на герцога.
— Да, да, вы отвратительны королю, а тот, кто отвратителен королю, омерзителен мне.
Барон прирос к месту, остолбенев от изумления.
Ришелье же продолжил свой путь.
Дойдя до дверей зеркальной галереи, где его дожидался лакей, он бросил:
— В Люсьенну! — и исчез.
137. ОБМОРОКИ АНДРЕА
Придя в себя и обдумав то, что он назвал своим несчастьем, Таверне понял: пришел момент пойти и потребовать разъяснений у той, кто была первейшей причиной стольких тревог.
И вот, кипя от гнева и негодования, он направился к обители Андреа.
Андреа же в это время как раз накладывала последние штрихи на свой туалет, стараясь закрепить за ушами две непокорные пряди.
Шаги отца в прихожей она услыхала, когда с книгой под мышкой выходила из двери своей комнаты.
— Доброе утро, Андреа, — приветствовал ее г-н де Таверне. — Вы уходите?
— Да, отец.
— Одна?
— Как видите.
— Вы все еще одна?
— После исчезновения Николь я еще не успела нанять горничную.
— Но вы же не можете одеваться сами. Андреа, вы вредите себе: женщина, которая одета, как вы, не будет иметь успеха при дворе. Я вам советовал совершенно другое.
— Простите, отец, но меня ждет ее высочество.
— Предупреждаю вас, Андреа, — не слушал ее отец, все больше распаляясь от собственных слов, — предупреждаю вас, мадемуазель: при вашей простоте вы доведете дело до того, что над вами будут смеяться.
— Отец…
— Смех убивает всюду, а уж тем более при дворе.
— Я подумаю, отец. Но сейчас ее высочество дофина простит мне, что я одета недостаточно элегантно, поскольку я торопилась к ней, и ей это известно.
— Ладно, ступайте и, прошу вас, возвращайтесь, как только освободитесь: мне нужно поговорить с вами об одном важном деле.
— Хорошо, отец, — ответила Андреа.
Она было хотела пройти мимо барона, не отрывавшего от нее взгляда.
— Постойте, постойте! — закричал он. — Вы не можете выйти в таком виде, мадемуазель, вы забыли нарумяниться. Вы отвратительно бледны.
— Бледна? — остановилась Андреа.
— Послушайте, о чем вы думаете, когда смотритесь в зеркало? Щеки у вас белее воска, а под глазами черные круги. Нет, мадемуазель, в таком виде из дома не выходят, если только не хотят напугать людей.
— Отец, у меня уже нет времени заниматься туалетом.
— Это чудовищно, поистине чудовищно! — вскричал Таверне, пожимая плечами. — Наверное, в мире существует лишь одна подобная женщина, и это моя дочь! Какое невезение! Андреа! Андреа!
Но Андреа уже спустилась по лестнице.
Она обернулась.
— Скажите тогда хотя бы, — крикнул Таверне, — что вы больны. Раз вы не желаете быть красивой, постарайтесь хотя бы внушить сочувствие.
— Это мне будет очень легко, отец. Я скажу, что больна, ничуть не солгав, так как действительно чувствую себя очень плохо.
— Превосходно, лучше некуда. Только этого нам не хватает… больна… — пробурчал Таверне, а потом выругался сквозь зубы: — Черт бы побрал всех недотрог!
Он возвратился в комнату дочери и произвел тщательный обыск, пытаясь найти хоть что-нибудь, чем можно было бы подкрепить свои предположения и сделать выводы.
Андреа меж тем пересекла эспланаду и шла мимо цветника. Время от времени она запрокидывала голову, пытаясь вдохнуть свежего воздуха: запах распустившихся цветов томил ее и вызывал дурноту.
Ощущая головокружение, борясь с непонятным недомоганием, Андреа неверным шагом добрела до передних Трианона, где на пороге кабинета дофины встретила г-жу де Ноайль, которая уже с первых слов дала ей понять, что она опаздывает и что ее ждут.
Аббат ***, официальный чтец принцессы, завтракал с ее королевским высочеством, которая часто удостаивала подобной милости приближенных к ней лиц.
Аббат нахваливал булочки с маслом, которые немецкие хозяйки так ловко умеют накладывать горкой вокруг чашки кофе со сливками.
Вместо того, чтобы читать, аббат болтал, сообщая принцессе последние венские новости, которые он почерпнул у газетчиков и дипломатов, поскольку в ту эпоху политика делалась в открытую и, право же, ничуть не хуже, чем в тайных вертепах канцелярий, так что кабинету нередко случалось узнавать новости от господ из Пале-Рояля, где угадывались, а зачастую и придумывались шахматные ходы Версаля.
Аббат толковал в основном о последних слухах насчет тайного возмущения из-за дороговизны зерна, возмущения, которое г-н де Сартин подавил в самом зародыше, препроводив в Бастилию, как говорят, пятерку самых крупных спекулянтов.
Вошла Андреа. У дофины тоже бывали дни дурного настроения и мигреней; аббат рассказывал занимательные вещи, и после такого разговора один вид принесенной Андреа книги нагонял на принцессу тоску.
Поэтому она тоже заметила чтице, что не следует опаздывать, добавив, что всякая вещь, как бы прекрасна она ни была, хороша лишь во благовремение.
Сконфуженная выговором, тем паче несправедливым, Андреа ничего не ответила, хотя могла бы сказать в оправдание, что ее задержал отец и что ей пришлось идти очень медленно, так как она дурно чувствует себя.
Однако смущенная, подавленная, она опустила голову и вдруг, словно умирая, закрыла глаза и пошатнулась.
Не окажись рядом г-жи де Ноайль, она бы упала.
— До чего же вы не умеете держать себя! — прошипела г-жа Этикет.
Андреа промолчала.
— Герцогиня, но ей же дурно! — воскликнула дофина и вскочила, намереваясь подбежать к Андреа.
— Нет, нет, ваше высочество, — мгновенно ответила Андреа, глаза которой были полны слез, — мне хорошо, верней, уже лучше.
— Да вы посмотрите, герцогиня, она белей полотна! О, это я виновата, я наворчала на вас. Бедное дитя, сядьте же, я вам велю.
— Ваше высочество…
— Я вам приказываю!.. Аббат, уступите свой стул.
Андреа села, и мало-помалу под воздействием заботливой доброты принцессы в голове у нее прояснилось, щеки порозовели.
— Ну что, мадемуазель, вы теперь способны читать? — спросила дофина.
— О, разумеется… надеюсь.
Андреа раскрыла книгу на том месте, где остановилась вчера, и, стараясь, чтобы голос ее звучал благозвучно и внятно, принялась читать.
Однако к концу третьей страницы черные точки, плавающие у нее перед глазами, закружились, заплясали, и она перестала различать буквы.
Андреа вновь залилась бледностью, на груди и на лбу у нее выступил холодный пот, а черные круги под глазами, за которые г-н де Таверне так корил ее, увеличились до такой степени, что дофина, поднявшая голову при заминке в чтении, воскликнула:
— Опять! Герцогиня, да посмотрите же, она действительно больна, она теряет сознание.
На сей раз дофина сама подала девушке флакон нюхательной соли. Придя в себя, Андреа попробовала вновь взяться за книгу, но не смогла: руки у нее тряслись от нервной дрожи, которую несколько минут ничем не удавалось остановить.
— Герцогиня, Андреа решительно нездорова, — сказала дофина, — и мне не хотелось бы ухудшать ее состояние, задерживая ее здесь.
— Да, мадемуазель следует побыстрей уйти к себе, — согласилась г-жа де Ноайль.
— А почему побыстрей?
— Потому что, — присев в глубоком реверансе, отвечала статс-дама, — это очень похоже на начало оспы.
— Оспы?
— Да, дурнота, обмороки, судороги.
Аббат явно понял из высказывания г-жи де Ноайль, какой опасности он подвергается, так как тихонько встал со стула и, пользуясь тем, что из-за обморока Андреа на него не обращают внимания, сбежал на цыпочках, да так ловко, что никто не заметил его исчезновения.
Андреа же, видя, что дофине приходится заниматься ею, почувствовала себя настолько неудобно из-за доставляемого беспокойства, что это помогло ей собраться с силами, а верней, собрать волю и подойти к окну, чтобы вдохнуть воздуха.
— Нет, дорогая Андреа, вам необходим не только свежий воздух, — заметила дофина. — Ступайте-ка к себе, я велю вас проводить.
— О, ваше высочество, — воскликнула Андреа, — уверяю вас, ко мне уже вполне вернулись силы. Я прекрасно дойду сама, если ваше высочество соблаговолит меня отпустить.
— Да, да, и можете быть спокойны, никто больше не станет вас бранить, раз уж вы, лукавое создание, так впечатлительны, — заверила дофина.
Андреа, растроганная сестринской добротою принцессы, поцеловала ей руку и вышла из комнаты; дофина с тревогой проводила ее взглядом.
Когда Андреа уже спустилась с крыльца, Мария-Антуанетта крикнула ей из окна:
— Мадемуазель, не стоит сразу же возвращаться к себе, прогуляйтесь немножко по парку — солнце пойдет вам на пользу.
— О, ваше высочество, как вы добры! — пролепетала Андреа.
— Да, будьте добры, по пути пошлите ко мне аббата, который занимается ботаническими изысканиями вон там, у клумбы с голландскими тюльпанами.
Андреа, чтобы дойти до аббата, вынуждена была сделать крюк, пересечь весь цветник.
Она шла, понурив голову, тяжелую и затуманенную из-за странного нездоровья, мучившего ее с самого утра, и не обращала внимания ни на птиц, которые перепархивали с кустов на белые буки, ни на пчел, жужжавших над тимьяном и сиренью.
Она даже не замечала, что шагах в двадцати от нее разговаривают двое мужчин и один из них следит за нею взволнованным и тревожным взглядом.
То были Жильбер и г-н де Жюсьё.
Первый, опершись на лопату, слушал наставления ученого профессора, как следует поливать нежные растения, чтобы вода не застаивалась, а вся уходила в землю.
Жильбер, казалось, жадно внимал наставлениям, и г-н де Жюсьё находил вполне естественной подобную жажду знаний, тем паче что именно за демонстрацию этого способа он нередко удостаивался рукоплесканий от слушателей вовремя публичных лекций. Так разве для бедного помощника садовника не бесценная удача получить знания от столь высокоученого знатока да еще на лоне природы?
— Вот посмотрите, мой мальчик, — толковал г-н де Жюсьё, — здесь перед вами четыре основных типа почвы, и я, если бы захотел, обнаружил еще десяток других, смешанных с этими четырьмя основными. Но для помощника садовника различать их было бы слишком трудным делом. Цветовод обязан пробовать почву на вкус, как садовник пробует на вкус плоды. Жильбер, вы внимательно слушаете меня?