— Да, сударь, — отвечал Жильбер. Рот у него приоткрылся, взгляд был сосредоточенный, а все потому, что он видел Андреа и со своего места имел возможность наблюдать за нею, не возбуждая сомнений профессора в том, что его уроки выслушиваются и воспринимаются с должным благоговением.
— Чтобы определить тип, — продолжал г-н де Жюсьё, — положите горсточку почвы в соломенную плетенку и капните сверху несколько капель воды, а когда вода профильтруется через почву, попробуйте, какова она на вкус. Пресный, солоноватый или кисловатый привкус либо запах, обусловленный определенными природными веществами, должны в точности соответствовать соку растений, которые вы желаете посадить, поскольку в природе, как утверждает господин Руссо, ваш прежний патрон, все стремится к сходству, уподоблению, однородности.
— О Боже! — вскричал Жильбер, вытягивая руки.
— Что такое?
— Ей плохо, сударь, она теряет сознание!
— Вы что, рехнулись? Кто теряет сознание?
— Она! Она!
— Она?
— Вон та дама, — быстро поправился Жильбер.
Испуг, внезапная бледность, да и слово «она» выдали бы его, если бы г-н де Жюсьё не обернулся посмотреть, куда указывает Жильбер.
Взглянув в этом направлении, г-н де Жюсьё в самом деле увидел Андреа, которая, едва переставляя ноги, плелась по грабовой аллее, а добравшись до скамейки, рухнула на нее и застыла с таким видом, словно вот-вот испустит последний вздох.
То был час, когда король обычно навещал дофину, проходя по пути из Большого Трианона в Малый через фруктовый сад.
Его величество как раз вышел из сада.
В руке он держал золотистый персик, можно сказать чудом так рано созревший, и как подлинный король-эгоист решал вопрос, не лучше ли будет для блага Франции, если этот персик съест он, а не дофина.
Поспешность, с какой г-н де Жюсьё подбежал к Андреа, которую король по слабости зрения едва различал и, естественно, не узнал, сдавленные вопли Жильбера, свидетельствующие о неподдельном ужасе, заставили его величество ускорить шаг.
— Что там такое? — крикнул Людовик XV, приближаясь к аллее.
— Король! — воскликнул г-н де Жюсьё, поддерживая девушку, чтобы она не упала.
— Король, — прошептала девушка и окончательно лишилась чувств.
— Да в чем дело? — повторил Людовик XV. — Женщина? Что с нею?
— Государь, ей дурно.
— Что ж, посмотрим.
— Она без чувств, государь, — пояснил г-н де Жюсьё, указывая на девушку, которую он только что уложил на скамейку.
Король подошел, узнал Андреа и с содроганием воскликнул:
— Опять!.. Но это же ужасно! При такой болезни надо сидеть дома, это просто неприлично каждый день умирать на глазах у всех.
И Людовик XV повернул обратно, дабы пройти в Малый Трианон, и по пути бормотал сквозь зубы разные весьма нелестные для бедняжки Андреа слова.
Г-н де Жюсьё, не ведавший о причинах такого поведения короля, с минуту стоял в остолбенении, потом повернулся, увидел шагах в десяти Жильбера, весь вид которого свидетельствовал о страхе и беспокойстве, и позвал его:
— Иди сюда, Жильбер! У тебя хватит сил отнести мадемуазель де Таверне домой?
— Отнести? Коснуться ее? Нет, нет! Она мне этого никогда не простит!
И он сломя голову убежал, зовя на помощь.
138. ДОКТОР ЛУИ
В нескольких шагах от того места, где Андреа потеряла сознание, работали двое помощников садовника; они прибежали на крики Жильбера и по приказанию г-на де Жюсьё перенесли девушку к ней в комнату; Жильбер, понурив голову, с угрюмым видом следовал за ними, словно убийца, сопровождающий тело погубленной им жертвы.
На крыльце служебного флигеля г-н де Жюсьё отпустил садовников; Андреа открыла глаза.
Громкие голоса и суматоха, свидетельствовавшие, что произошло какое-то событие, заставили г-на де Таверне выйти из комнаты; он увидел, как его дочь, еще нетвердо стоящая на ногах, пытается собраться с силами, чтобы с помощью г-на де Жюсьё подняться по ступеням.
Он подбежал к ним, задавая тот же вопрос, что и король:
— В чем дело? В чем дело?
— Ничего, отец, — слабым голосом отвечала Андреа. — У меня недомогание, мигрень.
— Сударь, мадемуазель — ваша дочь? — с поклоном осведомился у барона г-н де Жюсьё.
— Да, сударь.
— В таком случае я не мог бы передать ее в лучшие руки, но, умоляю вас, вызовите врача.
— О, ничего страшного, — прошептала Андреа.
Таверне повторил:
— Конечно, ничего страшного.
— Мне тоже хотелось бы так думать, — заметил г-н де Жюсьё, — но мадемуазель очень бледна.
На этом г-н де Жюсьё откланялся.
Отец и дочь остались одни.
Таверне, у которого, пока Андреа отсутствовала, было достаточно времени поразмыслить, взял дочь за руку, подвел к кушетке, усадил и сам сел рядом с нею.
— Отец, будьте добры, откройте окно, мне не хватает воздуха, — попросила Андреа.
— Я собрался серьезно поговорить с вами, Андреа, а в этой клетке, которую вам отвели под жилье, что ни скажи, все будет слышно на улице. Ну, ничего, я буду говорить тихо.
И он распахнул окошко.
После этого снова сел и наклонился к Андреа.
— Надо признать, — сказал он, — что король, выказавший поначалу к нам такой интерес, ведет себя не слишком-то любезно, оставляя вас жить в этой норе.
— Отец, но ведь вы же знаете, — отвечала Андреа, — что в Трианоне нет апартаментов, это его большой недостаток.
— Когда нет апартаментов для других, — со вкрадчивой улыбкой заметил Таверне, — то с этим, дочь моя, я могу с трудом, но согласиться, но когда их нет для вас, то этого я, простите, понять не могу.
— Вы слишком хорошего мнения обо мне, — улыбнулась Андреа, — но, к сожалению, другие не разделяют его.
— Все, кто вас знает, дочь моя, держатся как раз моего мнения.
Андреа чуть наклонила голову, словно благодаря постороннего человека; надо признаться, что комплименты подобного рода, услышанные из уст отца, несколько обеспокоили ее.
— И потом, — тем же слащавым тоном продолжал Таверне, — м-да… я полагаю, король знает вас?
При этом он сверлил девушку невыносимым инквизиторским взглядом.
— Нет, король почти не знает меня, — самым естественным голосом сообщила Андреа. — Мне кажется, я так мало значу для него.
Услышав это, барон даже подскочил.
— Мало значите! — воскликнул он. — Нет, право, мадемуазель, я не понимаю, как вы можете так говорить! Ей-богу, вы слишком низко себя цените.
Андреа с удивлением взглянула на отца.
— Да, да, — продолжал барон, — я уже говорил вам и повторяю снова: ваша скромность граничит с забвением собственного достоинства.
— Право, сударь, вы все преувеличиваете. Да, король обратил внимание на бедственное положение нашего семейства и соблаговолил что-то сделать нас, но вокруг трона его величества столько несчастных, которые еще ждут щедрот из рук короля, что, вполне естественно, после благодеяний, оказанных нам, должно было наступить забвение.
Таверне пристально посмотрел на дочь, испытывая даже некоторое восхищение ее сдержанностью и непроницаемой скрытностью.
— Ну, хорошо, дорогая Андреа, хорошо, — произнес он, наклоняясь к ней, — и все же ваш отец будет первым просителем, кто обращается к вам, и надеюсь, в этом качестве вы не оттолкнете его.
Теперь Андреа взглянула на него — это был взгляд женщины, требующей объяснений.
— Поймите, — продолжал барон, — мы все просим вас: походатайствуйте за нас, сделайте что-нибудь для своей семьи.
— Но что вы такое говорите? Что я должна сделать? — воскликнула Андреа, пораженная и тоном и смыслом просьбы.
— Ответьте, вы намерены походатайствовать за меня и за вашего брата? Да или нет?
— Сударь, — отвечала Андреа, — я сделаю все, что вы мне прикажете, но, право же, не боитесь ли вы, что мы будем выглядеть слишком алчными? Король уже подарил мне драгоценный убор, стоящий, как вы сказали, больше ста тысяч франков. Кроме того, его величество пообещал моему брату полк. Мы и без того получили значительную часть пожалований, предназначенных для придворных.
Таверне не сумев сдержаться и грубо, пренебрежительно расхохотался.
— Что же, мадемуазель, — поинтересовался он, — вы находите плату достаточной?
— Я понимаю, сударь, ваша служба заслуживает большего, — сказала Андреа.
— Кой черт! — раздраженно воскликнул Таверне. — При чем тут моя служба?
— В таком случае о чем вы тогда говорите?
— Послушайте, вы совершенно напрасно притворяетесь и скрытничаете со мной!
— Господи, да что мне скрывать? — изумилась Андреа.
— Дочь моя, я же все знаю!
— Знаете?
— Поверьте мне, все.
— Что все, сударь?
Андреа невольно залилась краской, как бывает, когда бесцеремонно вторгаются в самое сокровенное.
— Господи, да что мне скрывать? — изумилась Андреа.
— Дочь моя, я же все знаю!
— Знаете?
— Поверьте мне, все.
— Что все, сударь?
Андреа невольно залилась краской, как бывает, когда бесцеремонно вторгаются в самое сокровенное.
Почтение к долгу отца удержало Таверне от дальнейших расспросов, которые могли завести чересчур далеко.
— Ну хорошо, как вам будет угодно, — заявил он. — Вы желаете соблюдать сдержанность в том, что вам представляется необходимым хранить в тайне. Пусть будет так. Вы позволите своему отцу и брату погрязнуть в ничтожестве и забвении — пускай. Но попомните мои слова: коль с самого начала отказываться от влияния, влияния никогда не обретешь.
И Таверне резко повернулся на каблуках.
— Сударь, я вас не понимаю, — заметила Андреа.
— Очень хорошо, зато я понимаю, — бросил барон.
— Но этого мало, когда беседуют двое.
— Что ж, постараюсь выражаться ясней. Используйте всю хитрость, присущую вам от природы и являющуюся одним из достоинств нашей семьи, чтобы при первой же представившейся возможности обеспечить будущее ваших родных, да и свое собственное. Как только увидите короля, первым делом скажите ему, что ваш брат до сих пор ждет патента, а вы сами чахнете в конуре, где нет воздуха, нет никакого вида из окна, одним словом, не ставьте себя в глупое положение, выказывая чрезмерную любовь и чрезмерное бескорыстие.
— Но, сударь…
— Сегодня же вечером вы скажете все это королю.
— Но простите, каким образом я увижу его?
— И прибавьте, что его величеству неприлично приходить…
Но в тот момент, когда Таверне готов был произнести самые недвусмысленные слова, которые вызвали бы бурю, что уже собиралась в груди Андреа и привела бы к разъяснению всех тайн, на лестнице послышались шаги.
Таверне умолк и подбежал к перилам взглянуть, кто пришел к его дочери.
Андреа с изумлением увидела, как отец вытянулся по струнке.
Почти в ту же секунду в комнату вошла дофина в сопровождении человека в черном платье, опирающегося на длинную трость.
— Ваше высочество! — воскликнула Андреа и кинулась навстречу дофине, для чего ей пришлось собрать все свои силы.
— Да, бедная моя страдалица, это я, — отвечала дофина. — Я пришла к вам с утешением и с врачом. Входите, доктор. А, господин де Таверне! — заметила принцесса барона. — Ваша дочь нездорова, а вы очень мало заботились о бедняжке.
— Ваше высочество… — пробормотал Таверне.
— Входите, доктор, — повторила дофина с той очаровательной благожелательностью, что была присуща только ей одной. — Войдите, пощупайте ей пульс, посмотрите на ее усталые глаза и скажите, чем больна моя протеже.
— О, ваше высочество, как вы добры! — пробормотала Андреа. — Мне так неудобно принимать ваше королевское высочество…
— В этой конуре, хотите вы сказать? Тем хуже для меня, раз я определила вам такую квартиру. Я подумаю, что можно сделать. А теперь, дорогое дитя, дайте вашу руку господину Луи, это мой хирург, и будьте осторожны: он одновременно и философ, который умеет угадывать, и ученый, который умеет видеть.
Врач, еще молодой человек, умное лицо которого доказывало, что принцесса, представляя его, ничуть не преувеличивала, принялся, едва войдя, разглядывать сперва больную, затем комнату, а под конец странную физиономию отца, на которой отражалось разве что смущение, но никак не беспокойство.
Как ученый, он должен был провести осмотр, но как философ, вполне возможно, обо всем уже догадался.
Доктор Луи довольно долго щупал пульс девушки, спрашивая, что она чувствует.
— Отвращение к любой еде, — отвечала Андреа, — внезапные боли, иногда жар в голове, спазмы, сердцебиение, дурноту.
По мере рассказа Андреа доктор все больше и больше хмурился.
Наконец он опустил ее руку и отвел глаза.
— Ну как, доктор? — спросила дофина. — Quid?[119] — как говорят участники консилиумов. Это серьезно? Надеюсь, вы не приговариваете бедное дитя к смерти?
Доктор вновь поднял глаза на Андреа и некоторое время молча смотрел на нее.
— Ваше высочество, нездоровье мадемуазель вызвано самыми естественными причинами, — сообщил он.
— Но это опасно?
— Как правило, нисколько, — улыбнулся доктор.
— Очень хорошо, — облегченно вздохнула принцесса. — Только не слишком терзайте ее лечением.
— Ваше высочество, я совсем не буду ее терзать.
— Как! Вы ей не назначите никакого лекарства?
— При болезни мадемуазель в этом совершенно нет нужды.
— Неужели?
— Да, ваше высочество.
— Значит, никакого?
— Никакого.
И, видимо желая избежать более обстоятельных объяснений, доктор попросил у дофины позволения удалиться, сославшись на то, что его ждут больные.
— Ах, доктор, — обратилась к нему дофина, — если вы так говорите не только для того, чтобы успокоить меня, значит, здоровье у меня куда хуже, чем у мадемуазель де Таверне. Прошу вас, не забудьте при сегодняшнем вечернем визите принести мне обещанные вами пилюли, чтобы я могла заснуть.
— Ваше высочество, я приготовлю их сразу же, как только вернусь к себе.
И врач удалился.
Дофина же осталась у своей чтицы.
— Успокойтесь, дорогая Андреа, — сказала она с благожелательной улыбкой, — ваша болезнь совершенно не опасна, потому что доктор Луи ушел, даже не прописав вам никакого лекарства.
— Тем лучше, ваше высочество, — отвечала Андреа, — так как ничто не помешает нести службу у вашего королевского высочества, а именно этого я боялась больше всего. Тем не менее, не в обиду будь сказано ученому доктору, поверьте мне: чувствую я себя весьма скверно.
— Это, должно быть, не слишком серьезная болезнь, простое легкое недомогание, раз врач так спокойно к нему отнесся. Ложитесь и усните, а я пришлю к вам кого-нибудь из прислуги, потому что, как я вижу, вы одна. Господин де Таверне, проводите меня.
Дофина, утешив, как и обещала, свою чтицу, протянула ей руку для поцелуя и вышла.
139. ИГРА СЛОВ Г-НА ДЕ РИШЕЛЬЕ
Как мы видели, герцог де Ришелье отправился в Люсьенну с той стремительностью и решительностью, которые были свойственны бывшему послу в Вене и покорителю Маона.
Весело и непринужденно он, словно юноша, в мгновение ока взбежал на крыльцо, дернул за ухо Самора — как в былые дни, когда они жили в согласии, — и, можно сказать, ворвался в тот самый знаменитый обитый голубым атласом будуар, в котором бедная Лоренца видела г-жу Дюбарри, когда та собиралась на улицу Сен-Клод.
Лежа на диване, графиня отдавала г-ну д'Эгийону распоряжения на утро.
Заслышав шум, оба обернулись и при виде маршала буквально остолбенели.
— Вы, герцог? — воскликнула графиня.
— Вы, дядюшка? — вскричал г-н д'Эгийон.
— Да, это я, сударыня, это я, племянник.
— Вы?
— Я самый, собственной персоной.
— Лучше поздно, чем никогда, — заметила графиня.
— Сударыня, в старости у людей появляются капризы, — парировал маршал.
— Вы хотите сказать, что снова появились в Люсьенне…
— Из большой любви, на которую не действуют даже капризы. Именно так дело и обстоит, вы правильно уловили мою мысль.
— То есть вы вернулись…
— Вот именно, я вернулся, — подтвердил Ришелье, усаживаясь в самом удобном кресле, которое присмотрел с первого взгляда.
— Ну, нет, наверное, тут кроется что-то еще, о чем вы умолчали, — возразила графиня. — Каприз — это совсем на вас не похоже.
— Напрасно, графиня, вы меня в чем-то подозреваете, я стою большего, чем моя слава, и, если уж возвращаюсь, стало быть…
— Стало быть?.. — подхватила графиня.
— Стало быть, делаю это по велению сердца.
Г-н д'Эгийон и графиня расхохотались.
— Какое счастье, что мы тоже не совсем дураки и поэтому можем оценить всю остроту вашего ума, — заметила графиня.
— Что вы имеете в виду?
— Да я клянусь вам, что какой-нибудь глупец ни за что не понял бы причины вашего возвращения и безуспешно доискивался бы ее где угодно, только не там, где надо. Нет, ей-богу, дорогой герцог, ваши уходы и возвращения просто бесподобны, и даже Моле[120] лишь провинциальный фигляр по сравнению с вами.
— Значит, вы не верите, что меня привело сюда сердце? — воскликнул Ришелье. — Осторожней, графиня, я могу составить о вас превратное мнение. А вы, племянник, не смейтесь, не то я нареку вас Петром, но ничего на сем камне не построю[121].
— Даже министерства? — осведомилась графиня и снова от всего сердца расхохоталась.
— Бейте меня, бейте, — с напускным смирением откликнулся Ришелье, — сдачи я вам не дам: я уже слишком стар и не могу себя защитить. Издевайтесь, графиня, это развлечение теперь не опасно.