— А, так вы тоже… И так молоды! Прекрасно, прекрасно!
Вместо ответа Жильбер поклонился.
— Вы направляетесь?.. — осведомился капитан.
— В Америку.
— Когда?
— Вместе с вами.
— Прекрасно. Значит, через неделю.
— Но что же мне делать все это время, капитан?
— У вас есть паспорт?
— Нет.
— Тогда возвращайтесь на борт нынче же вечером; днем прогуляйтесь куда-нибудь за город, например, в Сент-Адресс. Ни с кем не вступайте в разговоры.
— Мне надо поесть; у меня кончились деньги.
— Вы будете обедать на борту; сегодня вечером поужинаете.
— А потом?
— На землю вы уже больше не вернетесь; будете скрываться здесь и до отплытия уже не увидите неба. Когда выйдем в открытое море, получите полную свободу.
— Хорошо.
— Итак, сделайте сегодня все, что вам нужно сделать.
— Мне необходимо написать письмо.
— Напишите.
— Где?
— За этим столом. Вот перо, чернила, бумага; почтовое отделение вы найдете в предместье, юнга вас проводит.
— Благодарю вас, капитан.
Оставшись один, Жильбер написал коротенькое письмо и снабдил его таким адресом:
«Париж, улица Цапли, 9, первые ворота, считая от улицы Платриер, мадемуазель Андреа де Таверне».
Потом он сунул письмо в карман, съел то, что принес ему сам капитан, и, сопровождаемый юнгой, пошел на почту, откуда отправил письмо.
Весь день Жильбер любовался морем с утесов.
Ночью он вернулся. Капитан поджидал его и впустил на борт.
162. ПОСЛЕДНЕЕ «ПРОСТИ» ЖИЛЬБЕРА
Филипп провел ужасную ночь. Следы на снегу со всей очевидностью доказывали, что кто-то проник в дом и похитил ребенка. Но кого обвинять? У него не было никаких улик.
Филипп так хорошо знал своего отца, что заподозрил его в участии в этом деле. Г-н де Таверне считал, что отец ребенка — Людовик XV; для него ребенок был драгоценным живым свидетельством того, что король изменил г-же Дюбарри. По всей видимости, барон полагал, что рано или поздно Андреа снова войдет в милость и тогда готова будет любой ценой вернуть себе средство к грядущему преуспеянию.
Эти размышления, основывавшиеся на знании отцовского характера, который совсем недавно проявил себя во всей красе, немного утешили Филиппа: он решил, что сумеет вернуть ребенка, поскольку знает похитителей.
Итак, он подкараулил в восемь утра доктора Луи и, прохаживаясь с ним по улице взад и вперед, рассказал ему о чудовищном событии минувшей ночи.
Доктор был человек здравомыслящий: он осмотрел следы в саду и по размышлении пришел к выводу, что предположения Филиппа похожи на правду.
— Я знаю, что за человек барон, — сказал он, — и полагаю, что он способен на эту низость. Но не может ли быть такого, что младенец был похищен под влиянием иных, более непосредственных побуждений?
— Каких, доктор?
— Его мог похитить отец.
— Да, я тоже об этом думал! — воскликнул Филипп. — Но у этого несчастного нет ни гроша за душой; он сумасшедший, фанатик; сейчас он в бегах и, скорее всего, боится даже моей тени. Не будем обманываться, доктор, презренный негодяй совершил это преступление случайно; но теперь, когда ярость моя уже проходит, хоть я по-прежнему ненавижу этого злодея, я предпочел бы никогда больше его не встречать, не то я убью его. Полагаю, что его терзают угрызения совести, и в этом его наказание; надеюсь, что голод и бродяжничество отомстят ему за меня не хуже, чем моя шпага.
— Не будем больше об этом, — промолвил доктор.
— Мой дорогой и бесценный друг, я прошу только вашего согласия на последний обман: прежде всего нужно успокоить Андреа; скажите ей, что беспокоились за здоровье младенца и вернулись за ним ночью, чтобы отвезти его к кормилице. Эта басня — первое, что пришло мне в голову, когда я искал, что сказать сестре.
— Хорошо, скажу. Но вы будете искать ребенка?
— У меня есть средство его найти. Я решил уехать из Франции. Андреа поступит в монастырь Сен-Дени, а я поеду к господину де Таверне, скажу ему, что мне все известно, и заставлю признаться, где он спрятал ребенка. Я припугну его угрозой публичного разоблачения, угрозой вмешательства ее высочества дофины.
— А что вы сделаете с ребенком? Ведь ваша сестра будет в монастыре?
— Поручу его кормилице, какую вы мне порекомендуете. Потом отдам в школу, а когда он вырастет, будет жить со мной, если я к тому времени еще буду жив.
— И вы полагаете, что ваша сестра согласится на разлуку с вами и со своим ребенком?
— Андреа согласится на все, чего я потребую. Она знает, что я был у ее высочества, что заручился словом дофины; она не станет толкать меня на шаг, который выглядел бы как непочтительность по отношению к нашей покровительнице.
— Прошу вас, пойдемте к бедной матери, — сказал доктор.
И он направился прямо к Андреа, которая сладко дремала утешенная заботами Филиппа.
Первыми ее словами был вопрос, обращенный к доктору, чье лицо уже расплылось в радостной улыбке, которая должна была служить ответом молодой женщине.
Андреа тут же совершенно успокоилась и с этой минуты начала так быстро поправляться, что десять дней спустя уже встала и погуляла по оранжерее в тот час, когда солнце нагрело стекла.
В тот самый день, когда состоялась эта прогулка, Филипп, уезжавший на несколько дней, вернулся домой на улицу Цапли с таким удрученным видом, что доктор, отворивший ему дверь, сразу почуял беду.
— Что случилось? — спросил он. — Барон отказывается вернуть ребенка?
— У барона был приступ лихорадки, — отвечал Филипп, — которая приковала его к постели через три дня после его отъезда из Парижа; когда я появился, лихорадка шла на убыль; я принял эту болезнь за хитрость, за притворство, даже за доказательство его причастности к похищению. Я настаивал, угрожал, но господин де Таверне поклялся мне на распятии, что понятия не имеет, о чем я ему толкую.
— Значит, вы ничего не разузнали в поездке?
— Ничего, доктор.
— И вы уверены, что барон сказал вам правду?
— Почти уверен.
— Он оказался хитрее вас и не выдал вам своей тайны.
— Я пригрозил, что прибегну к вмешательству ее высочества дофины, и тут барон побледнел. «Погубите меня, если вам угодно, — сказал он, — покройте бесчестьем своего отца и себя; но это жестокое сумасбродство ничем вам не поможет. Я ничего не знаю о том, что вы мне тут толкуете».
— И вы?
— И я уехал, отчаявшись что-либо узнать.
Тут Филипп услышал голос Андреа:
— Неужели Филипп вернулся?
— О Господи, это она! Что я ей скажу? — прошептал Филипп.
— Молчите! — повелительно произнес доктор.
Андреа вошла в комнату и радостно устремилась к брату; от ее ласкового поцелуя сердце у Филиппа болезненно сжалось.
— Итак, где же ты был? — спросила она.
— Сперва я был у отца, как и говорил тебе.
— Господин барон здоров?
— Да, Андреа, здоров, но я побывал не только у него. Я виделся с несколькими людьми, содействующими твоему устройству в Сен-Дени. Слава Богу, теперь все готово: ты выздоровела и можешь вполне трезво и рассудительно распорядиться своим будущим.
Андреа подошла к брату и с нежной улыбкой сказала:
— Любезный друг мой, мое будущее меня больше не заботит, да и никого не должно заботить. Для меня теперь важно только будущее моего ребенка, и я посвящу себя только сыну, которого дал мне Бог. Таково мое незыблемое решение, я приняла его, едва ко мне вернулись силы, а вместе с ними способность здраво рассуждать. Жить ради сына, жить, быть может, испытывая лишения, даже трудясь, если понадобится, но не расставаться с ним ни днем, ни ночью, — вот будущее, которое я себе назначила. Отказываюсь от монастыря, отрекаюсь от эгоизма: я принадлежу сыну, Богу я не нужна.
Доктор взглянул на Филиппа, словно говоря: «Вот видите! Я вас предупреждал».
— Сестра! — воскликнул молодой человек. — Сестра, что ты такое говоришь?
— Не вини меня, Филипп, не думай, что это прихоть слабой и суетной женщины; я тебя не обременю, я ничего от тебя не потребую.
— Но послушай, Андреа, я не могу оставаться во Франции, мне необходимо уехать: у меня нет состояния, нет никакого будущего; я мирился бы с тем, что оставляю тебя в стенах божьей обители, но в миру, в нищете, в трудах… Подумай о себе, Андреа.
— Я все предусмотрела. Я всей душой люблю тебя, Филипп, но если ты меня покинешь, я сумею подавить в себе рыдания и стану жить затворницей вдвоем с сыном.
Доктор подошел поближе.
— Вы увлекаетесь, — сказал он, — вы словно в горячке.
— Ах, доктор, да как же иначе? Материнство — это самая настоящая горячка. Но эту горячку ниспослал мне Господь. Пока дитя будет во мне нуждаться, я буду упорствовать в своем решении.
Внезапно Филипп и доктор обменялись взглядом.
— Дитя мое, — первым начал доктор, — я не слишком красноречивый прорицатель, но помнится мне, что Богу неугодно, чтобы люди питали чрезмерно пылкую приязнь к себе подобным.
— Да, сестра, — подтвердил Филипп.
— Полагаю, доктор, что Бог не запрещает матери горячо любить свое дитя?
— Простите, дочь моя, но как философ, как практикующий врач я попытаюсь измерить пропасть, которую разверзает теолог перед страстями человеческими. Всякому велению свыше следует искать объяснение, причем не только духовное, потому что здесь подчас требуется недоступная нам проницательность, но и телесное, физическое. Богу не угодно, чтобы мать чрезмерно любила свое дитя, потому что дитя — хрупкая, нежная былинка, оно подвержено любой хвори, любому страданию; страстно любить столь эфемерное существо — значит, обрекать себя на отчаяние.
— Доктор, — прошептала Андреа, — почему вы мне это говорите? И почему вы, Филипп, смотрите на меня с таким состраданием? Почему вы так побледнели?
— Дорогая Андреа, — перебил молодой человек, — послушайтесь моего нежного дружеского совета: теперь, когда здоровье ваше окрепло, поступите как можно скорее в обитель Сен-Дени.
— Нет! Я же сказала вам: я не расстанусь с сыном.
— Пока вы будете ему нужны, — ласково сказал доктор.
— Боже мой! — воскликнула Андреа. — Что случилось? Скажите! Что-то недоброе, ужасное?
— Осторожнее, — шепнул доктор на ухо Филиппу, — она еще слишком слаба для подобного удара.
— Ты не отвечаешь, брат? Объясни мне, что стряслось.
— Дорогая сестра, ты знаешь, что на обратном пути я заехал в Пуэн-дю-Жур к кормилице, у которой находится твой сын.
— Да… Так что же?
— Младенец немного прихворнул.
— Прихворнул? Мой малютка? Маргарита, скорее, скорее, карету! Я поеду проведаю сына.
— Это невозможно! — воскликнул доктор. — Вы не в состоянии выходить из дому, вы не перенесете поездки в карете.
— Еще нынче утром вы говорили мне, что это вполне мне по силам; вы говорили, что завтра, когда Филипп вернется, я поеду к моему сыночку.
— Я поспешил с обещанием.
— Вы меня обманывали?
Врач молчал.
— Маргарита! — повторила Андреа. — Вы должны меня слушаться! Карету!
— Ты себя погубишь этим, — вмешался Филипп.
— Вот и пускай погублю! Я не так уж дорожу жизнью.
Маргарита, не двигалась с места, переводя взгляд с хозяйки на хозяина, с хозяина на доктора.
— Ну? Я приказываю! — выкрикнула Андреа, залившись внезапным румянцем.
— Сестра, дорогая!
— Ничего больше не желаю слушать; если мне не подадут экипаж, я пойду пешком.
— Андреа, — порывисто сказал Филипп, обнимая ее, — нет, ты не поедешь, тебе незачем туда ехать.
— Мой ребенок умер! — беззвучно прошептала молодая женщина, уронив руки вдоль кресла, на которое ее усадили Филипп и доктор.
Вместо ответа Филипп поцеловал ее холодную безжизненную руку. Мало-помалу оцепенение покинуло Андреа: она уронила голову на грудь и разразилась обильными слезами.
— Богу было угодно, — произнес Филипп, — обрушить на нас это новое горе; такова была воля Бога, великого и справедливого, Бога, который, быть может, предназначил тебе иную судьбу; кто знает, не счел ли Господь, что это дитя было бы для тебя незаслуженной карой.
— Но тогда, — всхлипывая, спросила бедная мать, — зачем Бог заставил страдать это безвинное создание?
— Бог не заставил его страдать, дитя мое, — возразил доктор. — Младенец умер в самую ночь своего рождения. Вам не следует сожалеть о нем больше, чем о тени, которая промелькнула и исчезла.
— А крик, который я слышала?
— Был его прощанием с жизнью.
Андреа закрыла лицо руками, а двое мужчин, обменявшись многозначительными взглядами, мысленно одобрили друг друга за эту святую ложь.
Внезапно вошла Маргарита с письмом в руках. Письмо было адресовано Андреа. Оно было надписано:
«Мадемуазель Андреа де Таверне, улица Цапли, первые ворота, считая от улицы Платриер».
Филипп показал письмо доктору поверх головы Андреа, которая уже не плакала и вся ушла в свое горе.
«Кто мог ей сюда написать? — размышлял Филипп. — Никто не знает ее адреса, только отец, но это не его почерк».
— Дайте ей письмо, — обратился к нему доктор, — это отвлечет ее от задумчивости, в которую она погрузилась так глубоко, что это меня тревожит.
— Возьми, Андреа, — произнес Филипп, — тебе письмо.
Бездумным, безвольным движением, нисколько не удивившись, Андреа разорвала конверт и, утерев глаза, развернула письмо, собираясь прочесть; но едва она пробежала глазами три строчки, содержавшиеся в нем, как испустила громкий вопль, вскочила, как безумная, а потом тяжело, словно статуя, упала без чувств на руки подбежавшей Маргарите.
Филипп подобрал письмо и прочел:
«В море, 15 декабря 17…
Я уезжаю, изгнанный Вами; больше Вы меня не увидите, но с собой я увез мое дитя, и никогда оно не назовет Вас матерью!
Жильбер».
Взревев от ярости, Филипп скомкал письмо.
— Я почти готов был простить ему злодеяние, совершенное случайно, — скрежеща зубами, проговорил он. — Но умышленное злодейство будет наказано. Клянусь твоим разбитым сердцем, Андреа, что убью презренного негодяя, как только он предстанет передо мной. Даст Бог, я его повстречаю, потому что он превысил меру… Доктор, Андреа приходит в себя?
— Да, да!
— Завтра же, доктор, сестра должна удалиться в монастырь Сен-Дени; послезавтра мне нужно быть в ближайшем морском порту. Негодяй бежал. Я его настигну. И потом, я должен отнять у него ребенка. Какой порт ближе всего, доктор?
— Гавр.
— Через тридцать шесть часов я буду в Гавре, — откликнулся Филипп.
163. НА БОРТУ
С этой минуты в доме Андреа стало тихо и уныло как в могиле.
Известие о смерти сына чуть было не убило молодую мать. Оно сделалось бы для нее тем безмолвным, бесконечным горем, которое постепенно подтачивает силы. Письмо Жильбера оказалось жестоким ударом, но удар этот пробудил в благородной душе Андреа те силы и чувства, что способны были еще ее защитить.
Очнувшись, она поискала глазами брата, и ярость, которую она прочла у него в глазах, стала для нее новым источником мужества.
Она дождалась, пока силы вернулись к ней настолько, чтобы голос не дрожал, и, взяв Филиппа за руку, сказала:
— Друг мой, нынче утром вы говорили мне, что благодаря ее высочеству дофине мне предоставлена келья в монастыре Сен-Дени.
— Да, Андреа.
— Будьте добры, отвезите меня туда сегодня же.
— Благодарю вас, сестра.
— Что до вас, доктор, — продолжала Андреа, — никакой благодарности не достанет, чтобы вознаградить вас за вашу доброту, преданность, милосердие. Вам воздастся не на земле, доктор.
Она подошла к нему и поцеловала.
— В этом медальоне, — сказала она, — вы увидите мой портрет, который заказала моя матушка, когда мне было два года; наверное, здесь я похожа на сына; примите его, доктор, пускай он напоминает вам иногда о ребенке, которого вы принимали, и о матери, которую спасли своими заботами.
Андреа высказала все это недрогнувшим голосом и сразу стала собираться в дорогу; уже в шесть часов вечера она, не смея поднять голову, проходила сквозь дверцу, которая вела из приемной внутрь монастыря Сен-Дени; Филипп, сам не в силах справиться со своими чувствами, мысленно прощался с ней сквозь решетку — быть может, навсегда.
Вдруг бедную Андреа оставили силы; она бегом бросилась назад к брату, протягивая к нему руки; он тоже простер руки к сестре. Так они обнялись, несмотря на разделявшую их холодную преграду, и слезы, катившиеся по их горящим щекам, смешались.
— Прощай! Прощай! — шептала Андреа, обливаясь горючими слезами.
— Прощай! — отвечал Филипп, не давая воли отчаянию.
— Если когда-нибудь ты найдешь моего сына, — совсем тихо проговорила Андреа, — сделай так, чтобы я поцеловала его, прежде чем умру.
— Не беспокойся… Прощай! Прощай!
Андреа вырвалась из рук брата и, поддерживаемая послушницей, побрела, оглядываясь на Филиппа, в густую монастырскую тьму.
Сперва он еще видел ее, кивал ей, а потом махал платком. Наконец из темной галереи до него долетело ее последнее прости. Затем со зловещим стуком захлопнулась железная дверь, и все было кончено.
Филипп выехал прямо из Сен-Дени на почтовой лошади; приторочив вещевой мешок к седлу, он скакал всю ночь, весь день и на другую ночь прибыл в Гавр. Он заночевал в первом постоялом дворе, какой повстречался ему на пути, а наутро чуть свет уже расспрашивал в порту, когда отплывет первый корабль в Америку.
Ему ответили, что в этот же день в Нью-Йорк отправляется бриг «Адонис». Филипп обратился к капитану, который занимался последними приготовлениями, и, уплатив за проезд, был принят на борт пассажиром; затем, в последний раз написав дофине письмо, в котором свидетельствовал свою покорнейшую преданность и признательность, он велел перенести багаж в свою каюту и в час прилива сам поднялся на борт.