Трудно описать радость и гордость Гиппоникоса, точно также, как горькое разочарование Пирилампа и его приверженцев.
Когда Перикл в толпе зрителей выходил из театра, он вдруг увидел в толпе подле себя Теодоту. Она с улыбкой взглянула на него и, протянув к нему руку, оставила в его руке маленькую записку. Перикл прочел следующее:
«Если желаешь узнать подробности о Софокле и Аспазии, то приходи к Теодоте. Раб ждет тебя под колоннами Толоса и укажет тебе вход в мой дом через потайную дверь».
Прежде, чем Перикл успел решить, пойдет ли по этому приглашению, он увидал идущего перед ним в толпе друзей Софокла, выслушивавшего всеобщие поздравления.
Когда поэт увидел Перикла, он оставил друзей и поспешил к нему навстречу. Перикл, хотя мрачный и задумчивый, со своей стороны поздравил победителя.
— Благодарю тебя, — сказал Софокл, — но говори мне не как друг, а как посторонний судья.
С трудом подавляя то, что более всего занимало его в эту минуту, Перикл сказал:
— Знаешь, что заставило меня задуматься в твоей пьесе? Как и многих других, меня почти удивило, что рядом с узами крови, которые эллины привыкли с древних времен считать священными, ты поставил на одинаковую доску и любовь жениха к невесте. Это нововведение сильно занимает мой ум, но я еще не знаю, был ли ты прав.
Затем, отступая в сторону от предмета разговора, Перикл прибавил:
— Мне кажется, ты сам под маской вестника так прекрасно передал рассказ о смерти Гемона. Мне казалось, что я узнал твой голос, но кто играл Эвридику? Какой актер скрывался под маской этой царицы? Я не знаю какое, странно действующее на сердце, чувство волновало меня во все время сцены, когда вы двое, ты — как вестник, он — как царица, стояли друг против друга. Я никогда не слышал, чтобы так говорили на сцене, как говорила эта царица. Какой человек, если не Полос, мог придать своему голосу такое чудное очарование?
— Нет, это был не Полос, — улыбаясь ответил Софокл. — Ты сейчас говорил о нововведении в моей трагедии, знай, что при ее представлении произошло еще одно нововведение, о котором до сих пор еще не знает ни одна человеческая душа, кроме меня и Гиппоникоса: сегодня в первый раз на нашей сцене, под этой маской, скрывалась действительно женщина. Будь третьим, знающим эту тайну и пусть она будет погребена между нами троими на вечные времена.
— А кто была эта женщина, — спросил Перикл, — которая осмелилась, хотя бы не говоря своего имени, выступить на подмостки, наперекор древним обычаям и старым, добрым нравам?
— Ты увидишь ее, — отвечал Софокл.
Затем он исчез на нескольких мгновений и возвратился обратно с закутанной женской фигурой. Тогда, отведя Перикла несколько в сторону, чтобы они могли быть в совершенной безопасности от взглядов толпы, Софокл сказал:
— Необходимо тебе снять покрывало, Перикл, чтобы узнать женщину, которая не только самая красивая, но и самая умная представительница своего пола?
Перикл был раздосадован.
— Да, для меня необходимо снять покрывало, — сказал он холодным и серьезным тоном.
Затем, решительной рукой, он откинул покрывало с лица закутанной фигуры… И Перикл с Аспазией очутились лицом к лицу. Он молчал. Содержание записки Теодоты, казалось ему, подтверждалось. Аспазия, как теперь открылось, без его ведома, тайно виделась с поэтом, втайне уговорилась с ним появиться на сцене. Он, конечно, был убежден в верности дружбы благородного Софокла, но Аспазия дала новое доказательство, что она смеется над всякими цепями.
Все, что думал про себя молча глядевший на Аспазию Перикл, она прочла на его ясном лбу, в его нахмуренных бровях, во взгляде его глаз, и, отвечая на это красноречивое молчание красноречивыми словами, сказала:
— Не нахмуривай лба, Перикл, и прежде всего не сердись на своего друга Софокла — я заставила его сделать то, что он сделал…
— Не сердись также на Аспазию, — вмешался поэт, обращаясь к Периклу, — и знай, прежде всего, что она внушила мне, что дружба священнее любви, если она старее любви.
— Мое призвание, есть борьба против предрассудков, — продолжала Аспазия, — и почему стал бы ты сердиться на меня, что я нахожу наименьшее удовольствие в образах поэта, чем в мраморных статуях в мастерской Фидия? Я приехала в Элладу для того, чтобы найти в ней красоту и свободу — если бы я искала рабства, то осталась бы при персидском дворе и жила бы, наслаждаясь сонной любовью великого царя. То, что в настоящую минуту беспокоит тебя, друг мой, есть предрассудок, недостойный эллина, о Перикл!
В это мгновение к ним подошел Гиппоникос и пригласил Перикла и вместе с ним Аспазию принять участие в обеде, которым он хотел на следующий день достойно отпраздновать свою и Софокла победу.
Начало уже смеркаться, когда Перикл расстался с Гиппоникосом, Софоклом и Аспазией. Задумчиво шел он домой, он думал об Аспазии, повторял в своем сердце то, что она говорила ему и отдавал ей полную справедливость. Любовь не должна быть цепями! Рабское иго не должно существовать для Аспазии, но и для него самого также!
— Ты можешь пойти к Теодоте, — говорил он себе. — Может быть, не следует слишком привязываться к одной женщине.
Требования гордой и спокойной Аспазии в его душе звучали согласно с предостережениями Анаксагора. Он снова вспомнил о записке коринфянки и о рабе, который ждал его под колоннами Толоса. Известие, сообщенное ему Теодотой, конечно, в это время уже было объяснено ему Софоклом гораздо лучше, чем могла бы это сделать Теодота, но, может быть, она хотела сказать ему еще что-нибудь, и он пошел к колоннам Толоса. Раб подошел к нему и повел его по пустынным переулкам до ограды сада и подвел к маленькой калитке, которую собирался открыть.
Перикл стоял на пороге дома Теодоты; он мог войти, никто не видел его. В садовых кустах слышалось пение соловьев. Вдруг Перикл остановился, он подумал и нашел, что в эту минуту не имеет ни малейшего желания разговаривать с Теодотой. Он был сам удивлен этим и сказал рабу, что должен отложить до другого раза свое посещение. Последний в изумлении поглядел ему в лицо. Перикл же удалился медленными шагами и продолжал свой путь один.
Луна взошла на небе; яркий свет ее отражался в морских волнах и освещал вершины гор Аттики. Воздух был теплый и мягкий.
Вдруг, издали, до слуха Перикла донеслись звуки хора:
Возвращаясь из театра, юноши пели отрывки из хора.
Беспокойство нового рода присоединилось к внутреннему волнению Перикла и к его мыслям об Аспазии. Он не забыл Софокла и Гиппоникоса и полученных ими лавров. Ему казалось, что он должен перепоясаться мечем, собрать войско или флот и стремиться к блестящим победам. Продолжительный мир начал казаться ему бесцветным, давящее чувство охватило его, чувство, о котором он прежде не имел понятия.
В это время он дошел до театра Диониса. Мертвое молчание царствовало в громадном театре, который днем был полон такой пестрой, оживленной толпой. Перикл бросил взгляд на театр, затем на ярко освещенную луной вершину Акрополя с будущим храмом. Его собственное я, его судьба, исчезли для него. Морщины на его лбу рассеялись, грудь стала дышать свободнее, он чувствовал себя как бы окруженным дыханием бессмертной жизни!
10
Среди разнообразных чувств, возбужденных в Перикле любовью к свободной милезианке, в нем много раз пробуждалась мысль: «Я приму приглашение Теодоты! Отчего стал бы я дозволять этой милезианке надевать на меня цепи, которых она сама не хочет знать?» Но эти мысли быстро подавлялись мыслями об Аспазии, о гордой душе этой женщины, о возможности потерять ее.
Аспазия заранее предвидела, какое впечатление произведет ее поступок, но Перикл продолжал бороться с собой, и в этой борьбе не было недостатка в волнениях.
Гиппоникос, употребивший все возможное, чтобы придать как можно больше блеска и роскоши своему празднеству, чтобы заставить о нем говорить, не успокоился до тех пор, пока Перикл и Аспазия не согласились принять участие в праздничном обеде.
Когда наступил назначенный день, в доме Гиппоникоса собрались самые светлые головы Эллады, самые блестящие представители афинской элиты.
Едва появились Перикл и Аспазия, а также остальные приглашенные, как Гиппоникос начал развертывать перед ними всю роскошь своего дома. Он повел и показал им свои покои, сады, бани, домашнюю арену для борьбы — гимназию в миниатюре, рыбные бассейны, благородных коней, собак, редких птиц, боевых петухов, которых он держал для удовольствия, заставляя их бороться между собой. Он показал им надгробный памятник, поставленный над умершей любимой собакой. Он говорил, что его дом настоящая гостиница, полная гостей, каждый день он кормил за столом дюжину паразитов.
— Эти молодцы, — рассказывал он, — до такой степени отъелись, что мне очень жаль, что я не могу сегодня показать их вам. Но сегодня я решил, что у меня будут сидеть за столом только выдающиеся афиняне.
Некоторые из гостей немного зло осведомились о его супруге. Гиппоникос отвечал, что она чувствует себя не совсем хорошо, и он не желает нарушать ее спокойствия в женских покоях. Весь свет знал, что он пользовался этой женщиной только для того, чтобы навешивать на нее драгоценные камни, одевать ее в богатые платья и возить по улицам в экипаже, запряженном сикионийскими конями. Для всего остального он, по обыкновению, держал чужестранную подругу. Говорили, что в это время его расположением пользовалась известная Теодота.
Своего наследника, сынишку Каллиаса, он также не показывал гостям, говоря, что недавно послал его в Дельфы, чтобы обрезать волосы и по древнему обычаю принести их в жертву Аполлону.
У него была дочь Гиппарета, красотой которой также, как и характером, он не мог достаточно нахвалиться, и которую, по-видимому, очень любил.
— Этот ребенок, — говорил он, — вырастет и превратится в прекраснейшую и благороднейшую из всех афинских девушек, так что трудно будет найти для нее достойного жениха. Что касается красоты, то во всех Афинах я не знаю ни одного мальчика, который будет в состоянии поспорить красотой с этой девушкой, разве только твой воспитанник, Перикл, маленький Алкивиад, который, может быть, сделавшись юношей, почти будет так же хорош, как Гиппарета. Что касается лет обоих, то они также подходят друг другу. Но кто знает, какую судьбу готовят боги этим детям, когда они вырастут! Что ты скажешь, Перикл? Впрочем, поговорить об этом у нас еще будет время.
С такими разговорами Гиппоникос провел гостей в большую, прекрасно убранную столовую. Здесь широким кругом стояли скамьи, на которых гости должны были возлежать за обедом. Нечего и говорить, что разложенные всюду ковры были богаты и красивы, точно так же, как и круглые подушки, на которые опускали руки в промежутках между блюдами. Посуда была серебряная и золотая, украшенная драгоценными камнями, привлекавшая взгляд прелестью своих форм больше, чем богатством материала. Стены были разрисованы веселыми картинами, изображавшими группы и сцены из похождений бога любви. Но более всего заслуживал внимания пол. С первого взгляда он казался покрытым остатками богатого угощения, опорожненными вазами для фруктов, кусками костей, черенками посуды, крошками хлеба и тому подобными вещами, но, вглядевшись внимательнее, было видно, что эти предметы искусно изображены на полу разноцветной и тонкой мозаикой. Против входа в комнату стоял украшенный цветами жертвенник, на котором горело благоухающее пламя.
Гиппоникос пригласил гостей по собственному выбору расположиться на скамьях. Как только гости уселись, явились рабы с красивыми серебряными чашами и кувшинами, чтобы перед началом угощения развязать гостям ремни башмаков или сандалий и вымыть ноги. Вместо воды в кувшины было налито благоуханное вино с маслами и душистыми эссенциями. Руки точно так же были облиты этим составом и затем вытерты тонкими платками.
Следуя приглашению Гиппоникоса, гости расположились на скамьях по двое, по желанию. Философ Сократ занял место рядом с мудрым Анаксагором, скульптор Фидий рядом со своим другом, архитектором Иктиносом, поэт Софокл — с актером Полосом, софист Протагор с врачом Гиппократом.
Софист Протагор только что приехал из Афин и остановился у Гиппоникоса. Его прибытие в Афины привлекло всеобщее внимание, так как слава этого человека увеличивалась в Элладе со дня на день. Он был родом из Абдеры, следовательно — фракиец, но вместе с тем и иониец, так как Абдера была основана ионийцами. В ранней молодости он был просто носильщиком, но один мудрец открыл его способности и развил их. Затем он много путешествовал, черпал из источников мудрости Востока и теперь проносился по Элладе, как светящийся метеор по небу. Он одинаково знал все: гимнастику, музыку, ораторское искусство, поэзию, астрономию, математику, этику. Повсюду, где бы он ни появлялся, Протагор приобретал себе множество последователей. Богатые юноши платили громадные суммы, чтобы пользоваться его уроками. Он, имея привлекательную наружность и царственную фигуру, одевался богато. Речь его производила громадное впечатление.
Протагор сидел с молодым, но уже известным, врачом Гиппократом, племянником Перикла. По странному случаю, сдержанный и не совсем ловко чувствовавший себя Полигнот очутился рядом с известным автором комедий Кратиносом. Но как ни различны казались эти люди, у них была одна общая точка соприкосновения: только они двое во всем кругу собравшихся гостей не были ни с кем связаны узами дружбы и обязаны своим приглашением только тщеславию Гиппоникоса. Кратинос был насмешник, остроты которого поражали, как молния. В своей последней комедии он не пощадил Перикла и его прекрасную подругу. Что касается Полигнота, друга Эльпиники, то он питал тайную ненависть к Фидию. Таким образом, эти двое — Кратинос и Полигнот подозрительно осматривались вокруг и тихо шептались. Аспазия по приглашению Гиппоникоса заняла место между ним и Периклом на особой скамье, на которой она по женскому обычаю сидела прямо, тогда как мужчины, опираясь левой рукой на подушку, лежали на скамьях на левом боку. Кратинос и Полигнот спрашивали друг друга: как могло случиться, что чужестранке, гетере, оказывали подобную честь? Но иначе думали другие гости. Друзья Перикла, они составляли его блестящую свиту, знали могущество и достоинства Аспазии и давно перестали удивляться чему бы то ни было со стороны милезианки. Что касается Протагора, то он видел Аспазию в первый раз, но ее наружность до такой степени очаровала его с первого взгляда, что ему никак не могло придти в голову быть недовольным ее присутствием.
По знаку Гиппоникоса к каждой скамье был подан маленький столик, и обед начался.
Гиппоникос заранее решил, что на празднике не будет недостатка ни в чем, что может сделать честь афинскому рынку.
— Если я, — говорил Гиппоникос, — счел своим долгом собрать сегодня за столом избраннейших людей Афин, то я постараюсь угостить их, как можно лучше. Но вы знаете, что как ни далеко мы ушли в искусствах, в искусстве хорошо поесть, мы сравнительно отстали, между тем как это искусство, по моему мнению, не заслуживает пренебрежения. Что касается меня, то я считаю за честь быть гастрономом и буду счастлив, если приготовлю что-нибудь из ряда вон выходящее и подниму аттическую кухню на высшую ступень совершенства. Я вижу, что некоторые из вас улыбаются, как бы желая сказать, что наши Афины не нуждаются ни в чем подобном, что они призваны идти во главе народов, достигнув совершенства в других искусствах. Но позвольте мне вам сказать, что это — заблуждение, так как, если у нас в Греции есть лучший мрамор, лучшая глина, то мы также имеем и лучшее масло, уксус и ароматические травы, которые могут быть сокровищем в руках искусных поваров. Нечего и говорить об аттической соли, которая известна всем. Каждый знает также, что никакой плод не может сравниться с плодами аттического масличного дерева; у нас растут вкуснейшие травы, у нас добывается лучший мед. Я сожалею, что, нуждаясь в хорошем поваре, мне пришлось выписать его из Сицилии, но зато этот повар, по имени Анахарсис, есть истинный артист своего дела. Я могу назвать его Фидием или Софоклом кулинарного искусства. Окорока диких свиней, дичь и тому подобные блюда, приготовленные им, удовлетворят самого строгого знатока. Приготовленная им рыба не имеют по вкусу ничего подобного. Жаренных фазанов вы найдете столь же прекрасными, как и его пироги, приготовленные с молоком, медом и всевозможными фруктами. Итак, повторяю, вы будете иметь случай попробовать произведения этого достойного человека, но вы все, я хочу сказать, все афиняне, слишком заняты другими вещами, чтобы наслаждаться искусством повара, как следует настоящим знатокам: в сущности, только паразиты настоящие знатоки и прекрасные собутыльники. К счастью, число этих знатоков и любителей хорошо поесть за чужой счет, с каждым днем увеличивается в Афинах. Как я уже сказал, у меня каждый день за столом сидит дюжина подобных знатоков, и я не могу обойтись без них, так как скучно есть одному самое лучшее кушанье. Вам стоило бы посмотреть, с каким серьезным видом исполняют эти люди свое призвание, как они щелкают языком, как поднимают кверху брови, когда мой повар удивляет их каким-нибудь новым изобретением или какой-нибудь легкой и тонкой разницей в уже известном блюде, заметной только для истинного знатока. Но, повторяю, вы не способны к подобной тонкости, так как в то время, как вы едите, Перикл, например, думает о государственных делах, о каком-нибудь новом королевстве, которое думает основать, Софокл — о новой пьесе, Фидий — о фризах для Парфенона, Полигнот придумывает, как можно было бы еще лучше разрисовать стены этой комнаты, а Сократ обдумывает какое-нибудь сомнение, забывая кушанье, лежащее у него на тарелке.