Так, смеясь, говорил Гиппоникос, и его гости весело улыбались добродушным упрекам хозяина.
Затем Гиппоникос поднялся и сделал обычное возлияние с таким достоинством, с которым едва ли священнодействовал во время элевсинских мистерий.
— Доброму духу! — сказал он, выливая на пол несколько капель вина, затем остальное выпил сам и приказал снова наполнить кубок и обнести всех гостей.
Во время возлияния царствовало торжественное молчание, нарушаемое только тихими звуками флейты.
Затем были принесены венки из роз, фиалок и мирт, которыми гости украсили себе головы. Потом вторично были сделаны возлияния в честь всех олимпийских богов.
— Вы знаете, достойные гости-друзья, — снова заговорил Гиппоникос, чего требуют от нас древние обычаи? Хотите ли вы выбрать симпозиарха или хотите, чтобы его избрала судьба?
Фидий, Иктинос, Анаксагор и некоторые другие сразу заявили, что желают, чтобы был брошен жребий.
— Если необходимо, — сказал Протагор, — выбрать симпозиарха, то, мне кажется, что эта честь не может принадлежать никому другому, как самому знаменитому среди знаменитейших — великому Периклу.
Последний, смеясь, отклонил эту честь, сказав:
— Избирайте Сократа! Он умеет говорить благоразумные речи, отчего же не суметь ему быть симпозиархом?
— Не знаю, — возразил Сократ, — умею ли я говорить умные речи или нет, но я знаю, что роль симпозиарха не идет мне в присутствии моей учительницы и наставницы Аспазии, мудрость которой известна всем, здесь присутствующим. Я сознаюсь, что обычай требует, чтобы был избран царь празднества, а Аспазия женщина, но я не знаю, какое отношение может иметь пол к роли симпозиарха? Гиппоникос желает, чтобы этот симпозион был единственным в своем роде, поддержим же его в этом желании и изберем в симпозиархи женщину.
В первую минуту все присутствующие, казалось, были немного озадачены, но скоро со всех сторон раздались одобрения.
— Это странно, — улыбнулась Аспазия, — но, может быть, неблагоразумно выбирать в цари празднества человека, не умеющего пить. Что это за вино, которым теперь наполнены наши кубки?
— Это фазосское вино самого лучшего сорта, — отвечал Гиппоникос. Благоухание этого вина принадлежит ему самому, но своей сладостью оно обязано примеси меда, приготовленного с пшеницей, который кладут в бочки.
— Сладкое, благоуханное вино из Фазоса! — вскричала Аспазия. — Ты достойно, чтобы тебя выпили в честь людей, победе которых мы обязаны сегодняшним празднеством! Друзья, осушите ваши кубки в честь увенчанных лаврами содержателя хора и автора «Антигоны»!
Все весело исполнили данное приказание, затем кубки снова были наполнены по приказанию царицы пира.
— Фракс! — позвал Гиппоникос одного из рабов. — Принеси список игр, предназначенных для сегодняшнего празднества и передай его царице.
— Ты найдешь обозначенными на этой дощечке, Аспазия, — продолжал он, — игры и развлечения, которые предстоят вам сегодня в этом доме. Надеюсь, что царице будет угодно для нашего удовольствия выбрать самое лучшее и подходящее и показать нам его словом или знаком, как волшебным жезлом.
— Не прикажешь ли ты подать мне цитру? — спросила Аспазия. — Я, как царица празднества, могу только предложить вам свое искусство в музыке и пении.
Гиппоникос сейчас же приказал рабу подать украшенную драгоценными каменьями цитру из слоновой кости. Прекрасная милезианка взяла ее и запела, аккомпанируя сама себе.
Пропев несколько строк в честь празднества, она передала цитру Сократу, чтобы он ответил ей стихами же, но последний сказал:
— В число обязанностей симпозиарха входит задавание загадок, поэтому я надеюсь, Аспазия, что ты подвергнешь испытанию нашу догадливость. Ты кажешься мне сфинксом, сидящим над пропастью, в которую ты будешь сбрасывать нас всех, если мы не разгадаем твоих загадок. Как завидую я Гиппоникосу, который, по-видимому, лучше нас всех умеет пользоваться жизнью и ее удовольствиями и поэтому, может быть, более всех нас способен разгадать загадки Аспазии.
— Да, это так! — вскричали все гости. — Гиппоникос — это именно такой человек, который может научить нас жить и пользоваться жизнью!
— Если уже наш сегодняшний симпозиарх не может обойтись без мудрых речей, — с улыбкой начал Гиппоникос, — то я благодарю богов за то, что они дали разговору этот, а не другой оборот, так как в этом случае я, действительно, могу вставить свое словечко. Вы, конечно, помните, как я старался привести вас в хорошее состояние духа, говоря, что в Афинах более, чем где-либо можно довести до высшей степени искусство есть и пить, если только захотеть. Люди, родившиеся под нашим благословенным небом, появились на свет для того, чтобы быть счастливыми. Теперь же я хочу доказать вам, что у нас в Греции легко соединить самую приятную жизнь с мудростью, почтением к богам и всевозможным добродетелям, так как эллинские боги требуют всего, чего угодно, только не отречения от радостей жизни. Они не требуют этого даже от меня, хотя я по происхождению жрец и каждый год один раз принимаю участие в Элевсинских мистериях; остальную часть года я постоянно живу в дорогих мне Афинах в свое удовольствие, и ни богам, ни кому бы то ни было не приходит в голову упрекнуть меня в этом. Если бедняга Диопит в храме на горе является моим врагом и говорит обо мне дурно, то не потому, что я люблю хороший стол и красивых женщин, — от чего он и сам не прочь отказаться, когда имеет эту возможность, — а только потому, что наши роды Эвмольпидов и Этеобутадов враждебны один другому. Если Диопит живет затворником, то поступает так лишь по собственному желанию — эллинские боги нисколько об этом не заботятся, и, хотя я держу лучший стол, чем он, тем не менее, я считаю себя не менее благочестивым и приятным богам человеком, чем он. Найдется ли кто-нибудь, кто стал бы утверждать, что я уважаю богов менее, чем кто-либо в Афинах? У моего домашнего очага воздвигнут жертвенник Зевсу, в нише перед дверью стоит Гермес, перед самыми дверями стоит домашняя Геката вместе с Аполлоном для защиты против колдовства и дурного глаза. Нет также недостатка и в надписях на дверях, ставящих дом под защиту богов, рядом с обычной головой Медузы, препятствующей войти в дом всему дурному. Я уже не упоминаю о постоянных возлияниях богам, о жертвах и богатых дарах для увеличения роскоши на празднествах в честь богов. Еще нынче я истратил пять тысяч драхм на хор в трагедии нашего друга Софокла, чтобы устроить этот хор как можно роскошнее. Кто же может сказать, что я человек неблагочестивый и не почитаю богов? Греки народ благочестивый, а я грек, я чту богов, но не боюсь их, так как, хотя в Тартаре есть много разных грешников, испытывающих различные муки, я не помню, чтобы был хоть один в числе их, который страдал бы за то, что наслаждался жизнью. Есть ли там такой? Нет ни одного; итак, повторяю еще раз: я человек благочестивый и мне нечего бояться богов. Я не боюсь ничего на свете, исключая воров и разбойников, которые могли бы похитить у меня мои сокровища, мой жемчуг и мои драгоценные камни, мои персидские, золотом затканные ткани.
Все гости весело засмеялись при последних словах Гиппоникоса, он же продолжал:
— Вы благоразумно строите помещение для государственных сокровищ на самом верху горы, под защитой богини Паллады, но как может кто-нибудь из нас вполне обезопасить свое благоприобретение? Не стану отрицать, что с тех пор, как у меня работает шесть тысяч рабов в моих серебряных копях, и мое имущество с каждым днем увеличивается, я становлюсь все боязливее…
— Будь спокоен, Гиппоникос, — сказал Перикл, — я выпрошу для тебя у народа позволения построить собственную сокровищницу на Акрополе. Ты заслужил это, если ни чем-то другим, то твоей сегодняшней речью.
Снова послышались веселые одобрения и похвалы Гиппоникосу и его речи, только насмешливый и неутомимый собутыльник Кратинос обратился к Гиппоникосу, говоря:
— Если ты, благородный Гиппоникос, не боишься богов, а только воров и одних только воров, то что скажешь ты о водяной, подагре и других тому подобных последствиях благочестивой и, вместе с тем, приятной жизни, неужели ты и их также не боишься, или, может быть, в этом отношении ты вполне полагаешься на своего друга Гиппократа, прекрасного врача, которого благоразумно приглашаешь к своему столу?
— Ты угадал, — отвечал Гиппоникос, — в этих делах я вполне полагаюсь на Гиппократа, с которым, точно так же, как и с богами, живу в самых лучших отношениях, ему же я представляю решить, происходят ли названные тобой болезни и еще много других от того, что люди наполняют свою жизнь удовольствиями?
— Не совсем, — улыбаясь, сказал Гиппократ. — Нельзя отрицать, что утомление и истощение, связанные с излишними удовольствиями жизни, могут вызвать водяную, подагру и тому подобные болезни, но что касается вообще удовольствий, то они необходимы для вполне нормальной жизни. Радость необходима, как для душевного, так и для физического благосостояния; от нее краска покрывает щеки, глаза сверкают, кровь легче обращается в жилах, она увеличивает силы, уравновешивает всего человека. Больному радость часто бывает самым целительным лекарством, и я не знаю никого, кому бы она могла повредить.
— Не совсем, — улыбаясь, сказал Гиппократ. — Нельзя отрицать, что утомление и истощение, связанные с излишними удовольствиями жизни, могут вызвать водяную, подагру и тому подобные болезни, но что касается вообще удовольствий, то они необходимы для вполне нормальной жизни. Радость необходима, как для душевного, так и для физического благосостояния; от нее краска покрывает щеки, глаза сверкают, кровь легче обращается в жилах, она увеличивает силы, уравновешивает всего человека. Больному радость часто бывает самым целительным лекарством, и я не знаю никого, кому бы она могла повредить.
Все гости встретили речь Гиппократа единодушным одобрением.
— Мудрый врач, — сказал Кратинос, — ты совершенно успокоил меня, если бы я был симпозиархом вместо прекрасной чужестранки, для которой, конечно, более дорога Афродита, чем Вакх, то я сейчас же приказал бы выпить вдвойне в честь мудрейшего из всех врачей, Гиппократа.
— Фракс! — крикнула Аспазия, обращаясь к стоявшему за ней рабу. Подай Кратиносу кубок, вдвое больший, чем наши. А теперь, выпьем в честь Гиппократа!
Когда все выпили в честь Гиппократа, и Кратинос осушил свой, двойной величины кубок, заговорил Полос:
— Я не знаю как, говоря сегодня о радости, можно говорить о ней, не вспомнив прежде всего о словах из трагедии, победу которой мы сегодня празднуем — словах, которые говорит вестник: «Жизнь без радости для человека — не жизнь». В моих глазах такой человек кажется живым мертвецом. Будь могуществен, будь богат, живи как царь — все это тщеславный дым, если не достает тихой радости.
— Выпьем за радость! — сказал тогда Софокл, — не только потому, что она делает жизнь приятной, но и потому, что она делает ее прекрасной. В глубине чаши жизни скрывается много ужасов, и часто приходит в голову вопрос: не лучше ли было бы не жить, чем жить, но так как мы живем только один раз, то мы должны стараться скрыть пропасти и ужасы жизни под цветами красоты и ее родной сестры — веселья. Узки рамки человеческого бытия, но и в этих рамках человеку дозволено быть прекрасным, быть человеком. А быть человеком — это значит быть благородным и кротким. Быть прекрасным и веселым так же, как благородным и кротким — вот гордость эллина!
— Благодарю тебя за эти слова, — сказал Перикл. — На войне часто называли меня слишком кротким, но я думал всегда, что поступаю, как прилично эллину. Если снова будет война, на море или на суше, то я буду просить афинян дать мне творца «Антигоны», как со-стратега.
— Назначить Софокла стратегом?! — вскричало несколько голосов.
— Отчего же нет? — заметил, улыбаясь сам Софокл. — Мой воспитатель был оружейным мастером — это показывает, что я воспитан, чтобы быть стратегом.
— Желаю счастья! — вскричал Гиппоникос. — Но разве ты думаешь, Перикл, что нам предстоит новая война?
— Все возможно, — отвечал Перикл.
— Я очень рад! — сказал Гиппоникос, — но я надеюсь, Перикл, что ты приобретешь себе новые лавры именно на том корабле, который я построю, как трирарх?
— С удовольствием, — отвечал Перикл, — но не будем говорить о военных приготовлениях за таким веселым празднеством. Было бы невежливо, если бы мы, прежде чем перейти к другим вопросам, не спросили мудрого Анаксагора, одобряет он или порицает, все сказанное о радости и веселье.
— Если вы желаете слышать мое мнение, — сказал Анаксагор, — то я не стану его скрывать от вас. Все, что вы здесь сказали, доказывает, что все ваши стремления клонятся к тому, чтобы приобрести в жизни, как можно более прекрасного, хорошего и приятного, но я утверждаю, что истинное счастье есть то, которое не зависит от внешних условий, которое есть результат внутреннего сознания человека. Счастье не есть одно и то же, что и удовольствие, и настолько независимо от окружающих вещей, что бывает полно и без них.
Слова Анаксагора произвели сильное впечатление. Перикл выслушал его с задумчивой внимательностью, которой всегда удостаивал сердечные излияния своего старого друга. По лицу Аспазии промелькнуло легкое облако, ее взгляд встретился со взглядом Протагора. Глаза прекрасной женщины и софиста поняли друг друга, и, когда блестящий оратор, оглядев молчаливых гостей, приготовился отвечать философу, то, казалось, блеск взгляда Аспазии окрылил его речь.
— Сурово и резко, — начал он, — звучат слова мудреца из Клацомены здесь, среди веселого празднества, перед украшенным цветами алтарем Диониса, но и он, заметьте хорошенько, и он, этот суровый, строгий мудрец, говорил о счастье, как о высшей цели человека. Он разошелся с остальными только в тех путях, которыми это счастье достигается. И действительно, счастье имеет множество видов и бесконечно много тропинок, которые ведут к его сверкающей вершине. Многие находят все свое счастье в умственном наслаждении души, другие стремятся к прекрасному, поднимаются в чистые сферы умственных наслаждений; наконец, есть богоподобные люди, которые среди облаков и бурь всегда спокойны, всегда счастливы — но ни один из всех родов счастья не может быть предпочтен другому. Каждый зависит от характера, времени и места. Когда мы видим перед собой полный кубок, когда перед нами сверкают прелестные глаза, тогда мы склоняемся в сторону Гиппоникоса; когда перед нашими глазами сверкают чудеса прекрасного, когда перед нами развертываются благороднейшие цветы человеческого гения, тогда мы испытываем счастье Софокла; когда небо омрачается, когда горе и неудачи окружают нас, тогда пора проститься с увенчанными цветами радостями и вооружиться божественным равнодушием и спокойствием мудрого Анаксагора. Прекрасно уметь переносить лишения, но мы пользуемся этим искусством только тогда, когда оно нам необходимо. Когда можно веселиться — будем веселиться, когда придет время терпеть лишения — будем их терпеть. Кто с мудростью умеет отказать себе во всем, тот сделает счастье своим рабом, он покорит себе обстоятельства, а не сам покорится им. Самоотверженная добродетель без счастья может сделаться дорога уму — но никогда чувству эллина. Простой труд в поте лица грек считает недостойным себя — для этого он имеет рабов. Варвары работают на эллина, неблагородная часть человечества должна жертвовать собой для благороднейшей, чтобы возможно было осуществление идеала действительно достойного человека существования. Если бы я был законодателем, новым Ликургом или Солоном, и мог писать законы, я золотыми буквами начертал бы в в начале: «Смертные! Будьте прекрасны! Будьте свободны! Будьте счастливы!»
Так говорил Протагор, не спуская глаз с Аспазии, и довольный одобрением, которое читал в ее глазах; впрочем, его речь была встречена всеобщим одобрением, и Перикл сказал, что предоставит Протагору основать следующие колонии, так как он кажется ему способным установить управление в эллинском духе.
— Счастливец Протагор! — заговорил Сократ, — счастливец Протагор, так как он удостоился разменять золотое молчание Аспазии на звонкую монету своей речи. Если я так же хорошо понимаю слова, исходящие из твоих уст, как ты — язык взглядов Аспазии, то, мне кажется, ты смотришь на мудрость, как на одно из средств достигнуть счастья, но годное только в таком случае, когда нет под руками ничего лучшего.
— Что такое мудрость! — вскричал Протагор. — Спроси тысячи людей! И что один назовет мудростью, то другой назовет глупостью, но спроси их, что такое счастье и несчастье, и все будут одинакового мнения.
— Ты в самом деле так думаешь? — возразил Сократ. — Сделаем опыт!..
— Дозволь мне, Протагор, ответить Сократу вместо тебя, не словами, так как я не могу и думать в этом отношении сравниться с Протагором, но я хочу убедить вечного вопрошателя и сомневающегося теми средствами, которыми я располагаю, как симпозиарх, как царица празднества. Во-первых, надо смочить губы, может быть, пересохшие от длинных речей, свежей влагой.
По ее приказанию было подано новое вино, в других, больших кубках.
— Это лесбосское вино, — сказал Гиппоникос, — оно мене крепко, чем прежнее, но еще вкуснее. Оно мягко и в то же время горячо, как душа его соотечественницы Сафо.
Протагор попробовал вино из кубка. Кубки были осушены по приказанию Аспазии в честь знаменитой поэтессы и снова наполнены, тогда как глаза сверкали все ярче.
— А теперь дозвольте войти тем, — начала Аспазия, которые готовы доставить вам нечто такое, что, по словам Протагора, одинаково для всех людей, а по мнению Сократа — нет.
По ее знаку в залу вошли женщины, игравшие на флейте и танцовщицы, все юные и прекрасные, все украшенные венками и в роскошных платьях; раздались тихие звуки флейты, к которым присоединились мимические движения танцовщиц. То, что удивляло Сократа в Теодоте, теперь он видел в целой группе цветущих фигур.
Когда окончились танцы, выступили юные акробатки; нельзя было без восхищения следить за грациозными движениями этих прекрасных женщин. Когда же они начали изумительный танец меча, который состоял в том, что танцовщицы танцевали между мечами, укрепленными на полу клинками кверху, то возбужденные зрители почувствовали ужас, смешанный с удовольствием. Но когда одна из стройных, очаровательных девушек в легком, вполне обрисовывающем формы, костюме закинула одну ногу за спину и взяла ею стоявший позади нее кубок или, стоя в таком положении, выпускала стрелу из лука, то все невольно восхищались ее сильным мускулистым телом.