Девушка хотела ответить: «Вашу милость забыть невозможно», что, разумеется, было чистейшей правдой, но на Мадленку, бог весть отчего, напала ужасная икота. Перед беспощадным взглядом бездонных синих глаз она чувствовала себя невыносимо беззащитной. Разом вспомнились ей и ее неуместно фамильярное, в общем-то, обращение с раненым, и обещание Боэмунда, который никогда не бросал слов на ветер, что она еще раскается в том, что помогла ему. Мадленка убеждала себя: мол, она не сделала крестоносцу ничего плохого, но он, похоже, так не думал. Надо было во что бы то ни стало оправдаться, сказать что-то в свою защиту, причем немедленно.
– Ик, – выдавила из себя Мадленка. – Ик, ик, ик!
– Что с ним делать, ваша милость? – осведомился кнехт Рупрехт.
– Повесить, – коротко сказал Боэмунд.
Нет слов, синеглазый оказался ужасной сволочью, то есть именно тем, кем он, судя по рассказам, и должен был быть. Мадленка в ужасе затрясла головой, желая доказать, что ее нельзя вешать, потому что она, во-первых, все-таки помогла крестоносцу, а во-вторых, без нее бы его друг и товарищ по оружию наверняка сидел бы в темнице до второго пришествия, но Боэмунд не обратил на ее отчаянные жесты никакого внимания.
– А может, просто перерезать ему горло? – предложил Рупрехт, видимо, отличавшийся от природы особой сердобольностью.
– Нет уж, – глумливо сказал Боэмунд, – я дал этому юноше рыцарское слово повесить его, если он мне попадется, и от клятвы своей отступать не намерен… Веревку сюда.
Мадленка только снова икнула и в страхе вытаращила глаза. Второй оруженосец, повинуясь приказу господина, уже доставал веревку. Она была белая и длиннющая, и при желании – так показалось Мадленке – на ней можно было перевешать весь Краков. Девушка в ужасе представила себе: вот сейчас на конце этой веревки она прямиком отправится в рай, не отомстив за Михала, и закоченела. Она умоляюще скосила глаза на рыцаря (Рупрехт крепко держал ее за волосы, не давая пошевелиться), однако Боэмунд и ухом не вел. Прочие крестоносцы спокойно наблюдали за происходящим. И подумать только, что на расстоянии полета стрелы от нее сидит Вонючка, он же Лягушонок со своей дурацкой царапиной, и… Второй оруженосец подобрал щепотку земли и сунул ее в руку Мадленки.
– Вот тебе для защиты от ада, – объявил он (ведь ее вешали, не позвав к ней священника).
Мадленке сделалось совсем нехорошо от такой заботы. Рупрехт поднял ее и потащил к веревке, болтающейся на суку дерева. И в тот момент у бедной девушки наконец прорезался голос.
– Анжу, ко мне! – заверещала она, трепыхаясь в цепкой хватке Рупрехта. – Спаси меня скорее, меня убивают! На помощь, друг, на помощь!
Рупрехт огрел ее по шее, и у несчастной Мадленки аж потемнело в глазах, после чего она смогла только слабо пискнуть:
– Убивают!
– Вот проклятое отродье, – проворчал кнехт, затягивая петлю на ее шее.
Другой конец веревки был перекинут через сук и приторочен к седлу лошади, на которую сел второй оруженосец, и едва бы он дал шпоры благородному животному, бренной жизни Мадленки пришел бы конец. Рупрехт взглянул на своего подручного и хотел уже поднять руку, приказывая ему сняться с места, но не успел – в кустах послышался такой треск, словно сквозь них ломилось стадо диких бизонов, и весь исцарапанный, с налитыми кровью глазами Филибер де Ланже выскочил на поляну, держа в руке кошкодер. Первым ударом он отправил к праотцам подлизу Рупрехта, вторым уложил лошадь, тащившую веревку, так что всадник, охнув, вылетел из седла и в беспамятстве растянулся на земле. Сук с треском сломался, и Мадленка рухнула к подножию дерева, синея, хрипя и тщетно силясь снять с шеи почти затянувшуюся петлю.
– Убью! – зарычал Филибер, размахиваясь, и бросился на Боэмунда, который уже выхватил меч. Но внезапно Лягушонок остановился и, увлекаемый кошкодером, сделал пол-оборота вокруг себя.
– Это же брат Филибер! – крикнул кто-то из крестоносцев. – Анжу! Ей-богу, он!
– Черт возьми! – проревел Филибер, опуская кошкодер. – Что здесь происходит? Я думал, моего друга убивают!
Боэмунд перевел взор на Мадленку, которая все никак не могла ослабить петлю.
– Мальчишка твой друг? – спросил он с расстановкой и голосом, не сулившим добра решительно всем друзьям Филибера.
– Ну да! – подтвердил счастливый Лягушонок. – Мишель помог мне бежать из чертова подземелья замка. Если бы не он, я бы пропал, ей-богу! Постой, ты что, хотел его повесить? За что?
Мадленка наконец стащила с шеи поганую веревку и с клекотом втягивала в себя воздух, не в силах вымолвить ни слова.
– Ни за что! – прохрипела она, так как Боэмунд не торопился с ответом. – В него бесы вселились! – тыча пальцем в крестоносца, добавила она, что на современном языке означает: «У него крыша поехала».
– Ну-ну, – примирительно сказал Филибер, потрепав ее по плечу. – Бывает. Брат Боэмунд погорячился.
– Я ему ничего плохого не сделал! – завелась Мадленка. Если бы взгляды обладали способностью убивать, храбрый рыцарь Боэмунд фон Мейссен давно бы уже лежал мертвым…
Но на него, похоже, такие вещи не действовали.
– Я рад, что ты вырвался из плена, – спокойно сказал он, обращаясь к Филиберу. – Но какого дьявола ты уложил моего оруженосца?
– А это был твой оруженосец? – искренне удивился Филибер. – Прости, брат, я не знал. Я решил, что Мишеля нашли люди князя, ну, и поспешил сюда.
Крестоносцы окружили Филибера, некоторые спешивались, чтобы обнять его и выразить свою радость по поводу того, что он снова с ними. Оказалось, они направлялись в резиденцию князя Диковского, чтобы силой или иным способом отбить своего товарища.
– А я думал, ты мертв! – сказал Филибер Боэмунду. – Мальчишка мне рассказал, как он встретил тебя на дороге.
– Я и сам не чаял увидеть тебя живым, – коротко отвечал Боэмунд, метнув на Мадленку такой взгляд, что она от греха подальше поспешила укрыться за широкой спиной Филибера. – Однако, раз уж мы нашли тебя, можно ехать обратно в Мариенбург. Аренвальд, коня брату Филиберу!
– И коня моему другу Мишелю! – рявкнул Филибер.
На лице Боэмунда отразилось удивление, сильно сдобренное замешательством.
– Ты собираешься взять юношу с собой? – вежливо поинтересовался он. – Для чего?
– Потом объясню, – отмахнулся Филибер. – Скажи, ведь нас обвиняют в том, что мы убили мать Евлалию?
– Да, именно так, – подтвердил Боэмунд после паузы.
– А мальчишка видел, что это были другие.
– Кто? – быстро спросил крестоносец.
– Он почти нашел их, да с ним приключилась неприятность. История долгая, и, я думаю, магистр и комтуры должны выслушать его. Кстати, его зовут Мишель Соболевский.
– Хорошо, – после короткого молчания кивнул Боэмунд и, подъехав к Мадленке, вгляделся в нее своими загадочными лазоревыми глазами. – Мальчик, можешь взять лошадь оруженосца Рупрехта, она ему больше не понадобится. Адальберт, ты погрузишь бренные останки кнехта Рупрехта на своего коня… Вальтер может держаться в седле? – Вальтер был второй оруженосец, только-только пришедший в себя от удара анжуйца.
– Может, да вот лошади у него больше нет, – бойко отозвался кто-то. – Что за удар, бог мой! Брат Филибер, как всегда, показал себя.
– Ладно, – бросил синеглазый, – ничего не поделаешь, пусть Вальтер едет на лошади с Иоганном. В путь, братья.
– В путь! – заорал Филибер и, засвистев по-разбойничьи, поскакал вслед за своим другом Боэмундом.
Мадленка, надувшись, ехала в хвосте отряда крестоносцев, с тоской понимая, что деться ей некуда.
Начинало уже темнеть, когда они расположились на ночлег в Торне, где их поджидал фон Ансбах. Узнав, что анжуец вернулся целым и невредимым, он на радостях выкатил из подвалов бочку вина.
Едва Мадленка подкрепилась, ее вызвал к себе Филибер де Ланже и учинил допрос с пристрастием, допытываясь, что такого она сделала фон Мейссену, отчего тот аж пылает ненавистью. Мадленка честно рассказала, как позаимствовала у раненого мизерикордию и какими словами они обменялись в сердцах, – мелочи, которые она за ненадобностью опустила, повествуя в подземелье о своих приключениях.
– Почему он так взъелся на меня? – закончив свой рассказ, спросила она.
Филибер де Ланже рассеянно барабанил пальцами по столу.
– Потому что ты видел его слабым, и он не скоро это забудет. – Анжуец положил руку на плечо своему бывшему сокамернику, смотревшему на него жалобными круглыми глазами. – Послушай моего совета, Мишель: держись от брата Мейссена подальше. Если Боэмунд кого невзлюбит, тому человеку не жить.
У Мадленки душа ушла в пятки – так серьезно и торжественно ее новый друг произнес последние слова. Да и, по правде говоря, сам Боэмунд отнюдь не производил впечатления человека, с которым можно шутить.
– Я еще не поблагодарил тебя за то, что ты спас меня, – неловко сказала Мадленка.
– Я еще не поблагодарил тебя за то, что ты спас меня, – неловко сказала Мадленка.
Лягушачьи глаза засветились довольством.
– Пустое. Я ничего особенного не сделал, Мишель. Жаль, конечно, кнехта Рупрехта («И вовсе не жаль, поделом ему!», – подумалось Мадленке), но он сам виноват. Упокой, господи, его душу! – Филибер перекрестился и нечаянно рыгнул, отчего Мадленка подскочила на месте. – И никого здесь не бойся. Помни: ты мой друг, и я тебя в обиду не дам. – Он смущенно улыбнулся. – Только никому не рассказывай… ну, про царапину… Хорошо? Я и сам понимаю, что глупо бояться вида крови, но поделать ничего не могу.
Мадленка поклялась Лягушонку, что ничего никому не скажет, и с легкой душой отправилась спать.
Глава 22, в которой Мадленка прибывает в Мальборк
Через два дня отряд Боэмунда подошел к Мариенбургу, среди поляков более известному под названием Мальборк. Когда Мадленка впервые увидела башни неприступной крепости, вырисовывающиеся вдали, ею овладело напряженное любопытство. От деда она слышала, что Мальборк – твердыня, не имеющая себе равных. Одиннадцать лет тому назад после Грюнвальдской битвы король Владислав попытался взять ее приступом, но потерпел неудачу и вынужден был снять осаду. Мальборк расположен на берегу реки Ногата, которая является притоком Вислы, и, по существу, это не один замок, а три, встроенные друг в друга и окруженные мощными стенами. Вблизи крепость выглядела еще внушительнее, чем издали; она подавляла своими размерами, и город, лепившийся к ее изножию, совсем терялся в ее тени. Мадленка уже знала, что вход в замок женщинам строго-настрого запрещен, и сердце ее радостно трепетало, когда она предвкушала свое появление за его стенами. Никакого кощунства Мадленка в том не усматривала – ведь, в конце концов, крепость носила священное для крестоносцев имя Марии, и оно же было вторым именем девушки, святая Мария была небесной покровительницей Мадленки. И раз уж судьба сама занесла ее сюда, грех было бы не воспользоваться таким случаем.
Отряд рыцарей миновал посад и стал подниматься к замку. По дороге им попадались по большей части солдаты и священники – сразу было видно, что поблизости расположено сердце ордена, основные его казармы. Замок, выстроенный из алого кирпича, к удивлению Мадленки, производил скорее радостное, чем тягостное впечатление. Копыта лошадей прогрохотали по спущенному подъемному мосту. Во дворе рыцари спешились, и подбежавшие конюхи приняли лошадей. Мадленка огляделась. Вокруг было множество народу; фон Мейссен и Филибер, в Торне переодевшийся в подобающую его званию одежду, попали в гущу любопытствующих рыцарей, жадных до новостей. Мадленку в одежде мальчика тоже не обошли вниманием – многие недоумевали, что тут делает никому не известный рыжий юноша, но решили, что он либо пленник, либо шпион крестоносцев, оказавший им важные услуги. Мадленка недолго пробыла во дворе – Филибер де Ланже (теперь она даже мысленно не смогла бы назвать его Лягушонком и тем более Вонючкой), переговорив о чем-то с Боэмундом, подошел к ней и повелительно бросил:
– Следуй за мной!
Он отвел Мадленку в маленькую, но опрятную комнату, где не было ничего, кроме кровати, распятия на стене и простой деревянной скамьи.
– Великий магистр в отъезде, – сказал Филибер на прощание, – его замещает великий комтур Конрад фон Эрлингер. Мой слуга принесет тебе приличную одежду и все, что ты захочешь. Комтур наверняка пожелает побеседовать с тобой. Веди себя прилично и, бога ради, – Филибер понизил голос, – не попадайся Боэмунду на глаза, не то не оберешься хлопот.
– Хорошо, – кивнула Мадленка со вздохом.
Когда Филибер ушел, Мадленка побродила немного по комнате. Единственное окно выходило на реку, в воде которой отражались фантастической красоты башни замка. Мадленка вздохнула; в то мгновение она бы отдала всю эту красоту за то только, чтобы оказаться дома, в Каменках, где нет реки, а есть один колодец, да и сама усадьба может лишь с большой натяжкой считаться замком.
Помолившись Деве Марии и попросив охранять ее впредь, Мадленка села на кровать. Перина оказалась мягкой, и тощий зад Мадленки прямо-таки тонул в ее великолепии. Мадленка, не помня себя от восторга (еще бы – наконец-то у нее есть своя кровать; не пучок грязной соломы, а именно кровать со всеми причиндалами), попрыгала на перине, пощупала ее, помяла руками и пришла к выводу, что эти чертовы немцы весьма недурственно все у себя устроили. Она была права: орден имел монополию на торговлю на своей территории, из каковой извлекал огромные прибыли. В тогдашней Европе он был единственным среди рыцарских орденов, вообще не имевшим никаких долгов.
Вдоволь налюбовавшись роскошной постелью, которую ей отвели, Мадленка еще раз обошла комнату, заглянула даже под кровать и обнаружила под нею в дальнем углу мышиную нору. После чего Мадленке стало скучно, и она совсем уже собиралась отправиться на поиски кого-нибудь, но тут дверь растворилась, и вошел невзрачный детина с птичьим носом, крошечными глазками и обстриженными в кружок волосами. В руках он тащил ворох одежды. Детина стал перед Мадленкой навытяжку и воззрился на нее сверху вниз.
– Одежа тут для вашей милости, – хриплым голосом объявил детина.
Мадленка таращилась на него, и ужас все глубже проникал в ее существо, когда она сообразила, что детина послан, чтобы помочь ей переодеться. И он не уйдет, пока она не облачится в дорогое, но совершенно бесполезное в ее положении тряпье, ибо, как только он увидит, что она не мальчик… а женщинам в замок вход запрещен… и помощи ей ждать совершенно неоткуда… – Пожалуй, в нынешних обстоятельствах она еще пожалеет, что Боэмунд не успел ее повесить. Мадленке тут же захотелось выскочить в окно, но оно было, во-первых, высоко, а во-вторых, забрано частым переплетом. Ах, святая Мария, небесная покровительница, где ты?
– Если ты думаешь, – проворчал детина, – что я буду помогать тебе с одежей, будто ты какой граф или рыцарь, ты здорово ошибаешься, сударь. – И он бросил одежду на постель. – Есть хочешь?
– Хочу. И помогать с переодеванием мне не надо, сам справлюсь, – закивала Мадленка, в голове которой еще не укладывалось, что она спасена.
– То-то же, – заключил детина и оглядел ее, но уже без прежней неприязни. – А правда, что ты брату Филиберу из плена бежать помог?
– П-правда, – едва пролепетала Мадленка.
– Ну, добро, – заключил парень.
После того, как он скрылся за дверью, Мадленке показалось, что в комнате сделалось намного светлее. Она поспешно переоделась в принесенную одежду, судя по всему, рассчитанную на пажа или трубача. Кафтан был лиловый, как и штаны, и украшенный золотыми кистями. Мадленка ощупала свою старую одежду, отложила Библию матери-настоятельницы – пергамент почти не пострадал от воды, когда она прыгнула в ров, – а рубашку, принадлежавшую брату, спрятала между подушек. Вскоре детина явился снова, таща громадный поднос с кушаньями, которыми можно было накормить дюжину солдат.
– Лопай, пока Конрад тебя к себе не потребовал, – милостливо разрешил он. Затем брезгливо покривившись, сгреб старую одежду Мадленки и исчез.
Девушка поела, попила вина, полюбовалась из окна на реку, после чего захотела выйти прогуляться, но не тут-то было: дверь оказалась заперта. Помянув всех крестоносцев нехорошим словом, Мадленка в унынии села на постели и, упрев локти в колени, обхватила ладонями виски. Солнце на четверть опустилось за горизонт, бросая отблески на прозрачную воду Ногаты, когда дверь наконец открылась и детина появился на пороге. Он застал дивную картину: Мадленка в тоске подкармливала мышь хлебными крошками. Завидев большого человека, мышь удрала под кровать и забилась в нору.
– Эй, рыжий, – хрипло сказал парень, – великий комтур ждет тебя.
Мадленка сердито почесала нос и нехотя двинулась за детиной. Их шаги отдавались гулким эхом под сводами замковых переходов. «Я не сделала… не сделал ничего плохого. Меня зовут Михал Краковский, тьфу, Соболевский. Я только расскажу им то, что со мной произошло, и на этом все закончится. Филибер обещал, что защитит меня… – Тут в ее душе шевельнулось неприятное воспоминание о синеглазом, который тоже обещал, но совсем другое. – Нет, лучше не стоит ни на кого не рассчитывать. Только на себя… Святая Мария, помоги мне!»
Провожатый обогнал Мадленку и теперь ждал ее у входа в зал.
– Дальше ты сам, – прохрипел он. И, прежде чем раствориться во мраке, добавил: – Смотри великому комтуру прямо в глаза и не перечь ему, он этого страсть не любит!
Мадленка вошла в зал, сделала несколько шагов – и обомлела. Первым ее побуждением было броситься обратно, туда, откуда она явилась, вторым – стать невидимой, но она преодолела себя и храбро двинулась вперед, пока не дошла до середины зала. Он был огромен, и высокие его своды терялись в полумраке. Лучи заходящего солнца, соперничая со светом масляных ламп и свечей, ломились в окна, озаряя пугающе неподвижные фигуры сидящих рыцарей, которых здесь собралось, пожалуй, не менее сотни. Мадленка обежала взглядом лица, задерживаясь на знакомых. Филибер… Фон Ансбах… Комтур Боэмунд фон Мейссен… Филибера, в роскошной одежде и чисто выбритого, она едва узнала. Фон Ансбах показался ей багровее, чем обычно, а статный, светловолосый, синеглазый, с черными ресницами Боэмунд в белом, шитом серебром одеянии был хорош – глаз не отвести. Среди всех присутствующих рыцарей он, пожалуй, был самым красивым, а Мадленка при виде своего врага ощутила некоторое… не то покалывание, не то стеснение… словом, непривычное волнение где-то у сердца, а может, и в нем самом, пес его разберет. С усилием оторвав взгляд от Боэмунда, она уставилась на человека, сидевшего прямо напротив нее. Лицо человека избороздили уродливые шрамы, пытливые глаза глубоко сидели в глазницах, очень коротко стриженные черные с проседью волосы почти не скрывали кожу черепа. Черты скорее правильные, но в угрюмом выражении лица было нечто, наводящее оторопь. Человек был одет в темное платье, под горлом блестела дорогая пряжка. На левой руке неизвестного не хватало двух пальцев, и Мадленка, не отрывая глаз от нелепо торчащих обрубков, неловко поклонилась. Первым заговорил неизвестный.