Белые плащи с черным крестом и белые туники поверх доспехов были своеобразной униформой Тевтонского ордена.
– Почему обязательно белые? – сухо спросила Мадленка, отлично поняв, куда ветер дует. – Могли быть любые, я думаю.
К ней подступались и так и сяк, заставляя признать, что нападавшие все же могли оказаться крестоносцами, но Мадленка упорно стояла на своем: она слишком мало видела, чтобы сделать такой вывод. А потом добила своих мучителей предложением:
– Если бы там были крестоносцы – а они ведь ужасно хитрые, правда? – они бы не поленились переодеться, я думаю.
После последней реплики Флориан разрешил ей рассказывать дальше.
Мадленка объяснила, как она очнулась и нашла всех спутников убитыми, как похоронила их и переоделась, собираясь вернуться домой. Тут ее снова прервал противный молодой священник.
– Греховный поступок, – сказал он. – Женщина не должна носить мужскую одежду.
– Простите, отче, – потупилась Мадленка, про себя ухмыляясь, – в другой раз я обязательно последую вашему совету и отправлюсь в путь в драном платье, у которого все оторвалось…
– В данных обстоятельствах этот грех простителен, – заметил епископ Флориан, и физиономия не в меру прыткого инквизитора вытянулась.
Далее Мадленка рассказала о том, как в лесу ей повстречалась медведица с медвежонком, как она обнаружила двух бродяг и что с ними произошло. Епископ Флориан взволновался чрезвычайно, заставил ее два раза повторить историю с украденным платьем и объявил, что она очень важна.
– Конечно, – вздохнула Мадленка, – ведь платье было такое красивое!
Князь Диковский улыбнулся снова, но Мадленка не поняла, чему именно.
– Продолжай, дитя мое, – поощрил допрашиваемую епископ. – Что же было потом?
Девушка глубоко вздохнула и, мысленно поручив себя богу, рассказала, как она наткнулась на раненого рыцаря, как отняла у него мизерикордию и извлекла у него из бока стрелу.
– Мне показалось, она похожа на ту, которой убили Михала, – Мадленка опустила глаза. – Крестоносец лежал уже без движения, и я пошла дальше. До того он сказал, что на их отряд напал князь Август, ну, мне и захотелось его разыскать.
– А те стрелы, где они теперь?
Мадленка объяснила, где их оставила. Епископ кивнул незаметному человеку, сидевшему где-то сбоку, тот поднялся и вышел.
– Там должна быть еще веревка! – крикнула Мадленка ему вслед.
Через малое время человек вернулся и объявил, что ни стрел, ни веревки в каморке, занимаемой некогда Мадленкой, не оказалось.
– Неважно, – сказал епископ. – Рассказывай дальше, дитя мое.
«Дитя», прикусив губу, повело речь о князе Августе, о самозванке, о панне Анджелике и ее ручном горностае. Но панна Анджелика заинтересовала епископа меньше всего.
– То есть ты услышала, как кто-то назвался твоим именем и плетет небылицы. Так?
– Так.
Епископ откинулся на спинку кресла и посмотрел на Мадленку с видом глубокого неодобрения.
– Ты должна была немедленно разоблачить ее.
– А какие у меня были доказательства, что я – именно я? – спросила Мадленка. – И потом, ее все уже жалели, а меня никто еще не знал.
– Ты могла бы рассказать все мне, – заметил епископ.
– Я пыталась, – сухо сказала Мадленка, – но вы так на меня посмотрели, словно я пришла в долг у вас просить.
Среди слушателей пронесся смешок. Епископ Флориан нахмурился.
– На все у тебя есть объяснение, – раздраженно заметил он. – Лучше объясни нам, как крестоносец, которого ты сочла мертвым, смог сесть на лошадь, добраться до Торна и поднять тревогу.
Мадленка широко распахнула честные глаза.
– О! Ваша правда! Эти чертовы крестоносцы живучи, как собаки. Надо было ткнуть его ножиком как следует, да только он вроде и так помирал. Куда уж мне…
– Хорошо, – устало молвил Флориан. – Дальше, дитя мое, дальше. И, ради бога, ничего не упускай.
Мадленка перешла к поездке за телами убитых, рассказала, как обнаружила, что кто-то разрыл захоронение. Как ей пришла в голову мысль толкнуть самозванку на опрометчивый поступок, как она написала ей записку. Поколебалась, но все-таки упомянула о бирюзовых четках настоятельницы, почему-то оказавшихся на служанке в качестве браслета.
Шляхтичи зашумели. Молодой священник стал выпытывать у Мадленки, убеждена ли она, что четки были те самые, и девушка твердо стояла на своем. Вызвали служанку Марию, и та, нисколько не смутившись, подала епископу браслет из бирюзы. Он внимательно оглядел его и нахмурился.
– Похоже, дитя мое, ты ошиблась, – сказал он Мадленке. – Это браслет, а не четки, и никакой выщербинки, о которой ты упоминала, нет. Действительно, украшение немного похоже на те четки, которые я видел у матери Евлалии, но…
Мадленка не стала настаивать. Сейчас она видела, что перед ней вовсе не те четки, которые она видела у служанки, но в ушах ее зазвучало предостережение Боэмунда: будешь держаться своих подозрений – убьют. Она и не стала.
– Итак, самозванка исчезла из зала… – подбодрил ее епископ Флориан. – А что было потом?
Мадленка рассказала, как ее ударили по голове и как, очнувшись в незнакомой комнате, обнаружила, что самозванка и княгиня мертвы. Затем вошел Август, хотел убить ее, но не успел, и ее бросили в подземелье. Рыцарь внизу сказал, что ее посадят на кол, и они задумали бежать. Осуществив план, который предложил рыцарь, они расстались. Крестоносец поспешил к своим, а она скиталась, обменявшись предосторожности ради одеждой с одним юношей, пока ее не подобрали литовские купцы и из жалости не отвезли в Каменки. Туда же вломился и князь Август, который и привез ее сюда.
– Это все? – спросил епископ, когда Мадленка закончила и наступило молчание.
– Все, – кивнула девушка, внутренне храбрясь.
– При убитой женщине, которую ты называешь самозванкой, – тихо заговорил епископ Флориан, – мы не нашли никакой записки. Имеешь ли ты что-либо сказать по данному поводу?
Мадленке потребовалось собрать все ее мужество, прежде чем она сумела ответить:
– Нет. Но, мне кажется, она могла сжечь ее.
– Возможно, – согласился епископ милостиво. А затем вдруг продолжил совсем другим, суровым голосом: – Но столь же возможно и другое объяснение: что ты все это выдумала. Теперь мы уже не в состоянии проверить, действительно ли тебя тогда ударили по голове. (Мадленка насупилась). Ни стрел, ни веревки тоже нет. Странно, не правда ли? Далее: на караван напали именно тогда, когда ты попросила мать-настоятельницу остановиться, чтобы, по твоим словам, ты могла проститься с братом. Уже более чем странно, ты не находишь? (Мадленка молчала, стиснув челюсти, и была похожа на волчонка, которого ее дед как-то для забавы принес из лесу.) И еще: крестоносец, который, по твоим словам, должен быть мертв, на самом деле жив. Я видел его в Мальборке. Он показал мне труп, висящий на стене, и поклялся страшной клятвой, что казнил тебя. Как-то непонятно выходит, тебе не кажется? Ты говоришь, что он мертв, а он утверждает, что сам расправился с тобой. Некоторым может даже показаться, что вы покрываете друг друга. Ты ничего не хочешь мне сказать?
Мадленка залилась слезами.
– Ах, бедный, бедный юноша, – сквозь всхлипывания твердила она. – Ведь, выходит, я виновата в его гибели! Наверное, тот изверг встретил его в моей одежде и принял за меня. Отче, я совершила великий грех, и мне нет прощения! Из-за меня пострадал ни в чем не повинный человек!
– Ну, будет тебе, будет, – заговорил епископ, вроде бы смягчаясь. – Никто тебя ни в чем не обвиняет. Странно еще вот что: один заслуживающий доверия человек утверждает, что видел тебя в Мальборке, где ты, конечно же, никогда не была.
Мадленка шумно высморкалась. (Носовые платки в то время уже существовали. Их изобрел, между прочим, английский король Ричард II, тот самый, что так плохо кончил, и о котором добросовестный мистер Шекспир написал пару веков спустя довольно примечательную пьесу.)
– Думаю, отец мой, – вполне искренне сказала затем девушка, – что, если бы я – боже упаси! – вдруг оказалась в Мальборке, я вряд ли смогла бы о таком забыть. Впрочем, – шмыгая носом, добавила она, – вы, если не верите, вольны вызвать вашего заслуживающего доверия человека сюда, чтобы он не трепал без толку мое честное имя. Во всем, что происходит со мной, я уповаю на господа, который не оставит меня своей заботой.
– Дело в том, – вмешался вдруг князь Доминик, – что тот человек, оказывавший нам бесчисленные услуги, недавно упал в колодец и сломал шею. Мы и впрямь хотели вызвать его, да вот не успели.
– На все воля божия… – Мадленка перекрестилась, гадая про себя, кто именно оказался твердой рукой той божьей воли: синеглазый Боэмунд или силач Лягушонок? Почему-то ей хотелось, чтобы именно синеглазый. Разумеется, Август не мог появиться в Каменках просто так; его известили, что разыскиваемый Михал Краковский вскоре там окажется. Кто известил? Скорее всего, кто-то из жителей Мальборка, к счастью, не признавший в ее сопровождавшем фон Мейссена, иначе бы крестоносец и его воины не смогли так просто ускользнуть из Каменок. Однако, кто бы ни был тот наушник, Мадленке он больше не опасен. Кончился век доносчика. Отдоносился, иудина душа.
– Я надеюсь, ты рассказала нам всю правду. – Голос епископа был мягок, но глаза смотрели строго. – Помни, что господь не терпит лжи.
Мадленка заученно кивнула, хотя отлично помнила, что ложь не входит в перечень смертных грехов. Для бога лжи не существует, ведь солгать тому, кто все видит и знает, невозможно, – но не станет же Всевышний запрещать смертному немного отступить от истины во имя защиты собственного спокойствия и собственной жизни от других смертных. В конце концов, если ложь для чего-то существует, то только для этого.
– К прискорбию моему, мы пока не можем освободить тебя от подозрений, дитя мое, – продолжал епископ. – То, что ты нам поведала здесь, может оказаться правдой, а может и не быть ею. То, что произошло с матерью-настоятельницей и с княгиней Гизелой, слишком серьезно, чтобы мы пренебрегали малейшей возможностью разобраться во всем. Впредь до особого постановления суда тебе воспрещается покидать замок. – И под конец он благодушно заключил: – Впрочем, если все обстояло именно так, как ты говоришь, тебе нечего бояться. На сегодня все. Ты можешь вернуться к себе. Завтра мы продолжим.
Мадленка раскрыла рот. Она и так все рассказала, чего же еще от нее хотят? Ладно, положим, рассказала не совсем все, но говорить на польском суде, что крестоносцы укрыли тебя и оказали тебе помощь, – это уж, извините, для самоубийцы. Неприятно поразило ее и то, что, оказывается, из всех восемнадцати ее спутников что-то значила только выдра-настоятельница. Кстати, и о самозванке теперь уже никто не вспоминал. Чудно! Вроде бы чада господа должны быть равны перед ним… Так нет, выходит, ничего подобного. Но лично она не променяла бы Михала и на сотню княгинь с настоятельницами вместе.
Понуро, Мадленка возвращалась по полутемным переходам к себе, а стражи ее, звякая шпорами, шли на шаг позади нее.
Глава 7, в которой Мадленка познает всю глубину человеческого коварства
Во вторник слушания возобновились, но Мадленку уже ни о чем не просили рассказывать. Допросили остальных свидетелей, чьи показания ничего не стоили, ибо были призваны характеризовать Мадленку с той лишь точки зрения, можно ли доверять ей или нет. Вызывали слуг, Августа, Дезидерия, литвинку, даже самого князя Диковского.
А вот потом обвинители с удвоенной энергией принялись за Мадленку. Ей задавали конкретные вопросы, она отвечала; если же пыталась уклониться и увести разговор в сторону, ее грубо обрывали. Допрашивали в основном епископ Флориан и молодой священник, аббат Сильвестр, которого она вчера приструнила и который, судя по его едким нападкам, не забыл этого. Мадленку изумляло, как много они жаждут знать о ней. Раньше никто ею особо не интересовался, а теперь вдруг ее персона оказалась в центре всеобщего внимания. Девушку спрашивали, хорошо ли к ней относились в отчем доме, нравилась ли ей мать-настоятельница и что Мадленка почувствовала, увидев ее мертвой. Спрашивали о крестоносце, о том, как она вообще относится к рыцарям. Спросили даже неожиданно, пришелся ли ей по вкусу Мальборк, но Мадленка не попалась в ловушку, заявив, что о Мальборке не знает ровным счетом ничего, кроме того, что это крепость, расположенная где-то на севере, которую никто не смог взять. Епископ Флориан любопытствовал, что она думает о короле и является ли ревностной католичкой. Аббат Сильвестр зачем-то допытывался, девственница ли она, не было ли у нее любовника. Словом, Мадленка порою чувствовала себя как травинка, которую несет бурным потоком, и не знала, прибьет ли ее когда-либо к надежному берегу, где ей уже нечего будет опасаться.
В четверг ей начали угрожать. Аббат объявил, что им доподлинно известно, что она лжет или, по крайней мере, утаивает часть правды. Епископ Флориан вмешался, мягко отчитал своего коллегу и с печалью в голосе довел до сведения Мадленки, что она не отдает себе отчета в опасностях, которые ей угрожают. Укрывая преступников, она оказывает себе плохую услугу и предает свою бессмертную душу.
– Как я, слабая девушка, могу кого-то укрывать? – спросила тогда Мадленка. – И потом, святые отцы, если вам все равно известно более, чем мне, то чего же вы от меня добиваетесь? Я ведь не могу сказать вам больше того, что знаю! Или вы хотите, чтобы я и впрямь лгала вам?
Епископ Флориан с заметным неудовольствием обратился к аббату по-латыни, и Мадленка, напрягши слух, уловила: «Сильна, ничего не скажешь», «В логике ей не отказать». «Дьявол ее научил этой логике», – горько отозвался аббат.
«Не дьявол, а синеглазый Боэмунд», – с удовлетворением отметила про себя Мадленка.
Но то, как проходил суд над ней, внушало ей беспокойство. Вначале подразумевалось, что она подозревается в двух убийствах – княгини Гизелы и самозванки. Потом о самозванке вроде бы все забыли, а когда Мадленка потребовала, чтобы судьи прежде всего выяснили, откуда взялась данная особа и кто подстрекал ее выступить под чужим именем, епископ отнесся к ее словам с явным неодобрением. Получалось, что самозванка никому не нужна и не интересна, и даже если бы Мадленка убила ее в припадке гнева за то, что та выдавала себя за нее, никто бы особенно не опечалился. По крайней мере, такое заключение Мадленка сделала из некоторых намеков епископа и его помощника. Но потом девушка заметила, что, помимо княгини, ей пытаются также вменить в вину и нападение на настоятельницу. Причина? Пожалуйста: Мадленка не хотела в монастырь, у нее был любовник, о котором судьям ничего не известно, он-то все и организовал, а она, Мадленка, лишь разыгрывает из себя невинную овечку, на деле не только соучастница преступления, но и подстрекательница к нему. Кстати, уверяли ее, данная версия с успехом объясняет, почему из всего каравана выжила она одна, а также то, отчего нападение произошло именно в тот момент, когда по просьбе Мадленки караван остановился. Да попросту она знала о готовящемся деле, вот и все.
«Ловко, ничего не скажешь», – думала рыжая Мадленка, бледнея от злобы.
По приказу епископа ей пришлось подвергнуться унизительному осмотру, после которого хмурая повитуха объявила, что Мадленка и впрямь нетронутая девственница, virgo intacta. Однако забавным образом заключение сие ничего не дало: аббат Сильвестр нашелся: мол, планировавший-де нападение приятель девушки только намеревался сделаться ее любовником. И вопрос повис в воздухе.
Мадленка чувствовала, что над ней сгущаются тучи, но не падала духом. Скорее наоборот: чем реальнее становилась угроза ее жизни или заточения по приговору в каком-нибудь монастыре до конца дней, тем большие внутренние силы она в себе ощущала. Ей становилось смешно, когда она думала, что если дело так пойдет и дальше, то ей припишут все предыдущие преступления человечества вплоть до Евиного греха с яблоком с древа познания. Из Кракова вернулся удрученный пан Соболевский: он сообщил, что ему не удалось даже пробиться к королю. От ее друзей – Боэмунда и Лягушонка – по-прежнему не было вестей, и Мадленка даже сомневалась, стоит ли на них надеяться. В конце концов, их знакомство было не таково, чтобы они возгорелись желанием вызволять ее из беды, причем с риском для собственной жизни.
В свободное время Мадленка вышивала, а то просто сидела, сложив руки на коленях, и смотрела на голубей, воркующих под окном. Они, по крайней мере, были свободны лететь куда хотели, и Мадленка завидовала, что она не птица.
Ее стали интересовать самые пустячные вещи. Как-то раз она битый час вглядывалась в трепещущее пламя свечи и для себя открыла, что язычок пламени – багровый, а если внимательнее приглядеться – раздвоенный. Огонек набухает, ослепительно вспыхивает, затем становится у́же, тянется вверх и тихо оседает, прежде чем разгореться снова. «Надо же, – думала потрясенная Мадленка, – я никогда прежде этого не замечала!»
Однажды к ней в покои заглянула Анджелика, по счастью, без своего проклятого горностая. Литвинка объявила, что все знает о суде и не верит, что Мадленка в чем-либо виновата. Это были именно те слова, которых так жаждала девушка, и когда Анжелика с загадочной улыбкой пригласила ее бывать у нее, поколебавшись, согласилась.
Разумеется, литвинка была вовсе не тем человеком, который мог сказать подобное от чистого сердца, и именно поэтому Мадленке было особенно интересно узнать, чем же вызвано ее неожиданное сочувствие. Кроме того, поскольку девушка не сомневалась, что та каким-то загадочным образом связана с происшедшим, ей не терпелось разобраться, какова роль красавицы во всем произошедшем и происходящем. Могло быть и так, конечно, что Анджелика не имеет никакого отношения к четкам настоятельницы, ни с того ни с сего оказавшимся у ее служанки, а ее внезапно вспыхнувшее расположение к Мадленке объясняется элементарным капризом и еще тем, что литвинка, подобно кошкам, ластится только к тем, кто не хочет ее вовсе знать. Все могло быть. Но все ведь могло быть и иначе, а Мадленка не довольствовалась полуправдой. Ей нужно было знать, причем знать наверняка.