Марта подумала, что за инженера Петрова она бы биться не стала. То ли дело Изотов! Но у всех своя история.
– Мне двадцать шесть, – всхлипнула Марта. – Я хочу замуж и детей.
– Рожай, рожай от любимого, тебе-то родители помогут, это я одна. А так – просто убьешь на него время, и утекут твои красота и годочки, как вода из ладоней. Тебе решать.
Закрывать больничный Марта не стала – Изотов не объявлялся три недели. Потом позвонил. И они опять сошли с ума. Теперь уже окончательно.
– Не беги от меня, ничего не выйдет, – угрожающе дал совет Изотов.
О его разводе Марта не заговаривала – считала это ниже своего достоинства. Встречались они теперь раза два в неделю. Чаще деваться было просто некуда. Если он находил квартиру – мчались туда как сумасшедшие, боясь потерять драгоценные минуты. И расстаться не было сил. Однажды Марта увидела его с женой – высокая худая блондинка, тонкие волосы, светлые глаза, крупные зубы – ничего выдающегося. Рядом с Мартой – пустое место. Но она – жена и мать и ответственный квартиросъемщик, значит, пустое место вообще-то – Марта. Статус, общее имущество и ребенок незыблемы. По крайней мере, в Мартином случае.
Вскоре Марту начали раздражать праздники и выходные – или на кухне с родителями, или Галина с четкими формулировками, от которых тошнило.
«И это моя жизнь? – думала Марта. – Пять дней ожидания, сорок минут страсти на чужих простынях – и скорее бы наступил понедельник. А в понедельник – пыльные цветы в горшках и похудевший от страданий Смирнов в вязаном жилете...»
Марта рассталась с Изотовым через полтора года, напоровшись у метро на его жену, шедшую осторожно, глядя себе под ноги, – так ходят беременные. Она позвонила Изотову и поздравила его с будущим повторным отцовством. Он молчал.
Марта поменяла телефонный номер, иначе она боялась, что не справится. Однажды Изотов подкараулил ее у подъезда. Она плакала и кричала, как она его ненавидит, и молила, чтобы он оставил ее в покое.
– Ты же врач, а делаешь так больно! Оставь меня, оставь, ну умоляю! Мне надо выкарабкаться и жить, ну пожалей меня, пожалуйста!
Он кивнул и ушел. Она смотрела ему вслед и не понимала, что страшнее: что он ушел или что он мог остаться.
Смирнов видел, как Марта страдает, и страдал сам. За двоих. За себя и больше – за нее. Это и было высшее проявление любви. Он желал ей счастья – с кем угодно, только бы не видеть ее больных глаз. Всю нехитрую Мартину работу он теперь делал за нее, проводил пару раз до дома, острил, размахивал портфелем. Она не очень-то реагировала, просто шла рядом и смотрела себе под ноги.
И однажды, обнаглев, сделал ей предложение. Марта удивилась, подняла брови и внимательно и долго смотрела на Смирнова.
И вдруг, неожиданно даже для себя, сказала «да».
На свадьбе Марта напилась и безудержно веселилась. Ей казалось, что это вообще не ее свадьба, а происходящее если и имеет к ней отношение, то, скорее всего, это поминки по ее большой любви и прошлой жизни.
Жить стали у Марты – не в коммуналку же идти к соседке с кислыми щами и разбитым сердцем. Смирнов старался, как мог. По субботам пылесосил квартиру, мыл машину тестя, ездил на рынок – хотел услужить всем и всему, что имело отношение к Марте. Его не очень замечали, так, скорее снисходительно мирились с его присутствием. У Марты он многого не просил, да и немногого тоже – был счастлив просто находиться у нее в доме. Мог ли он мечтать?
Через два года Марта родила девочку. Назвали Катей. Смирнов был на седьмом небе. Он вставал по ночам, пеленал дочку, варил каши, бегал к семи утра на молочную кухню, гулял с коляской в парке. Родители Марты его почти полюбили. А Марта? Иногда она ездила к Галине, пили красное вино, заедали сыром, много курили тонкие ментоловые сигареты и говорили «за жизнь».
– Тебе повезло, – твердила Галина. – В двадцать восемь выйти замуж, и так удачно. Это же не муж, а бриллиант!
– Я его не люблю, я его терплю, – отвечала Марта. – А люблю я Изотова все еще.
Галина увлекалась гороскопами:
– Ты – Близнец, одна твоя половина – Смирнов, другая – Изотов, и все в тебе прекрасно уживается.
Это было сказано чуть презрительно. У нее было на это право. Галина же выбрала любовь.
– А хочешь стариться в одиночку, положиться не на кого, детей нет, в праздники – никого. И ждать, ждать, когда заскочит на час и будет искоса на стрелки смотреть. Зато любовь! – то ли с иронией, то ли с горечью сказала Галина. – Ты же так не захотела!
– Слушай, а ведь и ты несчастна, и я, так в чем мораль? – спросила Марта. Обе рассмеялись.
Когда Катьке было три года, Марта встретила в метро Изотова: рассматривала себя в темном дверном стекле и обернулась, почувствовав на себе чей-то взгляд. Из вагона они вышли вместе.
Закрутилось все по новой, с утроенной силой. Они словно наверстывали упущенное и такое безжалостное время. Оставив Катьку на родителей и Смирнова, уехали в Ригу. Жили в центре, в маленькой гостинице.
Тогда Прибалтика была почти заграницей. Бродили по узким рижским улочкам, ели пирожные со взбитыми сливками, смородиновое желе, пили бесконечный кофе с корицей. И почти не спали ночами – от кофе и нескончаемых ласк. Почти забыв, что есть другая жизнь там, в Москве. Отодвинув ее на три дня. Если бы он позвал ее, Марта ушла бы тут же, собрав чемодан и прихватив Катьку. Но Изотов молчал, только отшучиваясь: не дождалась, мол, меня. Забыв, видимо, про свою жену и двоих сыновей.
В Москве было пасмурно, Катька вечно болела, мама тихо осуждала, а Смирнов упорно делал вид, что не замечает Мартиных блуждающих глаз. Теперь в Москве они с Изотовым встречались у Галины днем, времени катастрофически не хватало, потому что, кроме поцелуев и объятий, еще хотелось долго сидеть на кухне, покачиваясь на стуле, пить кофе, курить и говорить обо всем на свете. И главное, главное – не спешить. Роднее человека у Марты не было. Они обсуждали все или почти все – детей, работу, денежные проблемы, тряпки, книги, последние фильмы и премьеры, – только не говорили о самом важном: что у них впереди и есть ли это самое «впереди».
Изотов уговаривал жить сегодняшним днем.
– Ты не хочешь ответственности и проблем, – яростно возражала Марта. – Ты только берешь, тебе так удобно!
– А тебе? Только я могу выдерживать твои бесконечные рассказы о том, какой замечательный у тебя муж, – отвечал Изотов.
Марта злилась и замолкала.
Перед Смирновым она вины не испытывала. Почти. Просто было немножко неловко.
Смирнов кормил Катьку завтраком и водил в сад по утрам, давая Марте подольше поспать. Продолжал пылесосить и гладить, приносил из магазина тяжелые овощи и молоко. Марта почти примирилась с его присутствием в своей жизни. Он ей не мешал. Она разрешала себя обожать. Восхищаться. «В конце концов, он получил то, чего так страстно хотел. А остальное – не мое дело». Так она успокаивала свою совесть.
В перестройку Смирнов как-то расстарался и на паях с приятелем открыл адвокатскую контору. Приятель был толковый адвокат, а Смирнов – отличный организатор и менеджер. Дела быстро пошли в гору, бизнес начал планомерно процветать. Пунктуальность, аккуратность и спокойствие Смирнова помогли удержался на плаву даже в тяжелом девяносто восьмом, и более того, дела пошли еще лучше.
Постепенно построили дом на доступной тогда еще Рублевке. Смирнов похудел, поседел, носил костюмы от Бриони, очки в тонкой золотой оправе и «Вашерон» на запястье. И как-то вдруг превратился в элегантного, интересного мужика с хорошими манерами, пахнущего отличным парфюмом и деньгами.
Марта впервые обратила на него внимание. И надо сказать, он ей даже понравился. И еще ей понравилось одеваться в бутиках, впрочем, не изменяя стиля, принимать дома массажистку и косметичку, держать домработницу, захаживать во французские и японские рестораны, ездить осенью на Кипр, а в январе – в Куршевель, водить небольшую, но комфортную «Тойоту» и не задумываться о завтрашнем дне. Для этого у нее был Смирнов.
Изотов же в новую жизнь как-то не вписался. Из поликлиники он ушел; сначала еще пытался что-то сделать, много и пространно говорил об открытии частной клиники, искал спонсора, «раздувал щеки», повторяя, что настроен на победу, потом сник, пытался заняться бизнесом – какие-то видеокассеты, вагоны с детским питанием, красная ртуть, медвежья желчь – в общем, вся лабуда тех безумных лет. В его семье начались скандалы, жена работала в палатке – сигареты, чипсы, кока-кола. Да и дети не слишком удались – один плохо учился и прогуливал, другой шлялся по подворотням и не ночевал дома. Изотов пообносился, постарел и вместо роскошного итальянца стал слегка походить на небогатого и потертого гостя с Кавказа.
Марта его жалела и раздражалась одновременно. Ведь она была уже дама из другого общества, как бы другой сорт. Свидания становились все реже. Галинина квартира была теперь занята.
Инженер Петров пришел к Галине совсем – наконец. Мечта ее сбылась. Просто ее инженера выпихнула из дома жена, успешно возившая из Турции кожаные изделия. Бизнес шел, а гулящий и нищий надоевший муж – лишние траты и обиды. Теперь жена Петрова наслаждалась свободой, а Галина – счастьем: варила борщи и стирала рубашки. Все поровну. Всем сестрам по серьгам. Счастье пришло. Да и вообще настало другое время. Время успешных и неуспешных. Хотя скорее время успевших и неуспевших.
Смирнов уже вращался в почти «высших» кругах. Его клиентами стали известные люди – актеры, музыканты, спортсмены, политики.
Катька росла тихой и спокойной девочкой – лицей, гольф, верховая езда.
Внешне – увы! – не Марта. Пухлые щечки, голубые глаза, курносый нос – Смирнов. Хорошая девочка. Не проблемная.
О том, что у Смирнова появилась девица, Марта узнала от новых знакомых – нашлись доброжелатели. Интересно? Конечно, интересно. То, что Марта увидела, ее не удивило: круглые глазки, тоненький носик, белые волосики по плечам, худые ножки, на голову выше Смирнова. Все, как положено, все, как у всех. Не это странно, а странно, что Смирнов ее повсюду за собой таскает. Не боится. Деньги придали ему уверенности и спокойствия – что же, так было всегда, во все времена.
Марта не ревновала. Она была уязвлена. И еще она обиделась. Только решила Смирнова полюбить, а тут на тебе – щелчок по носу. Дома он теперь бывал редко – встречи, тусовки, командировки… Мелькал в ток-шоу, в каких-то глянцевых журналах. Иногда попадались фотографии с этой самой девицей. Вот это уже была наглость.
– Ну правильно, – рассуждала Галина. – Сколько лет ты его не замечала, еле терпела, носик морщила. Вот он и отрывается. Ему ведь тоже хочется, чтобы его любили, в рот смотрели, жалели, ждали, тапочки подавали. А ты? Ты пинала его всю жизнь. Вот и получи, что заслужила.
Галина стала еще беспощаднее. Она-то, героиня, своего «выходила». А кто посчитает ее страдания и слезы? Кто знает об этом всю правду?
А у Марты дочь – умница, муж – адвокат, дом на Рублевке, иномарка, шуба из стриженой норки. Кого жалеть?
Марта решила объясниться со Смирновым. Он слушал, не перебивая, кивал, а потом поинтересовался:
– Детка, тебе чего-то не хватает? Я добавлю.
Это был удар ниже пояса.
– Я развожусь, – поспешила Марта.
– Скорее всего, не стоит, – улыбнулся Смирнов. – Пусть все останется как есть. Так лучше для тебя. И потом, ведь твоей свободе ничто не угрожает? Впрочем, как всегда, – добавил он и вышел из комнаты.
Первый раз в жизни Марте не была нужна ее свобода.
– Просто он разлюбил меня, – твердила она. – Сколько можно? Всему есть предел.
Жили они теперь на два дома. Марта – за городом, Смирнов – в московской квартире. Встречались редко. Общались сухо и по делу. Марта постарела и подурнела, как-то сникла. Жила как автомат. Ее жизни позавидовали бы многие, но кто знает, что у человека в душе? Изотова она через знакомых устроила в частную клинику, но он там долго не задержался – поддавал. Она его жалела, как сестра жалеет непутевого брата.
А Смирнов? Марта смотрела на него со стороны и думала, что, в общем, он ей нравится и вообще жалко, что этот мужик – не ее. Но виду не подавала. Потому что гордая. Теперь у нее было все и не было ничего. Не было любви. Жить стало неинтересно. Дочь училась в Англии. У родителей была обеспеченная старость. С Галиной пути разошлись. Изотов спивался и скандалил с женой. А Смирнов… Смирнов Марту уже не любил. Сколько можно?
Марта выпила пачку феназепама и запила стаканом виски.
Смирнов заехал случайно. Через час было бы уже поздно.
Марта лежала в больнице месяц. Смирнов оттуда почти не выходил. Он сидел рядом на стуле и держал ее руку. Когда она пришла в себя, то слабым шепотом спросила:
– Ты вернулся?
Смирнов ответил:
– А я, собственно, от тебя и не уезжал.
Марта закрыла глаза и улыбнулась слабой улыбкой. Потом быстро заснула, в первый раз за все время – спокойно. Она была еще очень слаба.
Шарфик от Ямамото
Это, конечно, был не первый бал Наташи Ростовой. Это был просто выход в свет после долгого перерыва длиной в беременность, плавно перетекшей, как и положено, в роды. А дальше бессонные ночи и кормления каждые три часа – словом, неустанный, ритмичный конвейер, где все, конечно, счастье, только где взять силы? Это вот сейчас все стало, слава Богу, просто, не нужно упрашивать усталых, замученных работой бабушек посидеть вечером с дитятей. Сейчас все зависит от толщины бумажника: хочешь – няню постоянную и ты – человек, а хочешь – на вечер, просто перевести дух. В те времена институт нянь уже истребили, бабушки работали, и мы, бледные, истерзанные бессонницей, неустроенным бытом и вечным отсутствием денег молодые мамаши, только и могли мечтать о том, чтобы вырваться в центр, поглазеть на скудные витрины и прилавки, да просто подышать воздухом свободы и сменить обстановку. Обернуться надо было за три часа. Это перерыв между кормлениями. Час – дорога туда, час – на прогулку, час – на дорогу домой. Вырваться хотела страшно, а вот домой уже почти бежала. Было беспокойно и тревожно. Почему, Господи?
Так вот, если не Наташей Ростовой, то Золушкой я почувствовала себя точно. Потому что, как всегда, нечего было надеть. Нечего вообще, а после родов в частности. А случай выйти в свет представился почти уникальный. Мои родители получили приглашение в почти недоступное место – новый роскошный гостиничный комплекс, стоявший на берегу Москвы-реки. «Контик» – как называло его мое поколение. Это было событие. Простые смертные туда не допускались – ни боже мой! Об отеле ходили почти народные сказания – про прозрачные лифты, про сказочные часы с поющими петухами, про бассейны с натуральными пальмами, про японские – (японские!) рестораны, где едят сырую (вы в это верите?) рыбу. Из моих знакомых там, конечно, не был никто.
И вот мне, зачуханной кормящей матери, тяжело отходившей и тяжело отродившей, вкусившей счастье материнства и уже несущей его тяжкое бремя и, конечно, даже не помышляющей о светской жизни (была ли она тогда вообще?), выпадает шанс туда не просто сунуть нос, а пройти на высоком уровне, с экскурсией (тогда по отелю водили негласные экскурсии), поплавать в бассейне, попариться в сауне, отужинать в ресторане – короче, по полной программе.
Родители робко спросили приглашающую сторону, нельзя ли, дескать, и детей захватить?
– Ну отчего же? – Дядя был добрый, дяде было не жалко. Дядя был из органов, но с виду совсем не страшный.
С мамой все было просто: во-первых, она была красавица, а во-вторых, модница. Проблемы «в чем пойти?» у нее не было в принципе. Вопрос гасился сам собой, когда открывались дверцы гардероба. Со мной было не совсем так, а вернее, совсем не так. Последними моими нарядами были «беременное» платье, отданное подругой Лоркой, скрывавшее, по-моему, уже шестой по счету живот (оно передавалось по наследству), старые джинсы и пара маек, чтобы гулять с коляской в парке.
Покупать было особо не на что, доставать было негде, да и «выходить» было как-то некуда. Это здорово выручало, но здесь был не тот случай.
– Ладно, – вздохнула мама, услышав мои рыдания по телефону, – «раз в жизни, раз в жизни», – передразнила она меня, – возьми мое черное платье.
Это было великодушно! И даже благородно! На это я и не рассчитывала. Во-первых, оно меня худит! А это всегда было главным критерием в одежде. Во-вторых, черный мне так шел! (Любовь к нему я сохранила на всю жизнь, оказывается.) В-третьих, платье было шелковистое, с открытой спиной и грудью, вырез – каре, на тоненьких бретельках. Словом, сама элегантность. В девяностые годы это уже называли «маленькое черное платье», кстати.
Я встала на каблуки, распустила волосы, и... Ну, в общем, я себе понравилась. И еще я увидела, что я такая молодая, и мне понравились мои серые глаза и черные брови, и захотелось задержаться у зеркала еще на минуту, бросить загадочный взгляд в никуда, а не пробегать мимо в халате, хвост перетянут черной аптекарской резинкой, круги под глазами, а в глазах – озабоченность, в общем, олицетворение материнства. А тут... не все, значит, истребили, гады, – это я про мужа и сына, любя, конечно.
К «Контику» подъехали торжественно: мама-красавица, как всегда, с элегантным мужем, я тоже ничего себе – красавица со слегка затравленными глазами (молоко сцежено на одно кормление вперед, ребенок остался с соседкой), муж напряженный, в свадебном костюме (другого у него не было еще лет десять).
Нам показывали комплекс, мы искренне охали и удивлялись. Конечно же, прокатились в стеклянных лифтах, поахали у бассейна с бирюзовой водой, потрогали листья действительно натуральных пальм – и наш табунчик, цокавший за этим главным дядей, показывавшим все с такой гордостью, словно это были его родовые владения, наша такая разношерстная компания умилялась, восторженно причмокивала, качала восхищенно головами и предвкушала: что же там впереди? Наверное, японский ресторан! О наивные! Мы не входили в список тех, кому полагались блага по полной программе. Мы попали туда почти случайно – просто мамин муж оказал любезность главному дяде, но в список VIP-персон все же не попал. В нашу программу входили беглая обзорная экскурсия, часок сауны и скудный фуршет – бутерброды плюс шампанское. Но мы и так были безмерно счастливы! Мы побывали почти за границей! Это было событие, достойное обсуждения с друзьями.