Бежал я не так, чтобы очень быстро, потому что не знал наверняка, что огонь меня пропустит, как старуху Брунгильду. Но ощущение было точно такое, когда этот чертов сукин сын Регин Фафнирсбрудер пихнул меня в него с той стороны — он был горячий, но не такой уж горячий, если вы меня понимаете.
Позвольте вам сказать, что старикан Регин Фафнирсбрудер не слишком-то обрадовался, когда Брунгильда выскочила из огня, а следом И я. Впрочем, на меня он особого внимания не обратил, идиот паршивый. Собственно, если заглянуть поглубже, так за это я не могу его так уж винить. С одной стороны — обычный парень, а с другой — эта чертова деваха в кольчуге бежит на него и орет:
— Теперь ты получишь то, что заслужил! — замахивается этим самым мечом, будто хочет срубить ему голову. Да и собиралась, провалиться мне.
Однако старикан Регин Фафнирсбрудер был куда проворнее, чем выглядел. Поднырнул под меч, отпрыгнул, и она проскочила мимо. Меч свистнул раза два, но рассек только воздух. А старина Регин Фафнирсбрудер опять от хохота кишки надорвал:
— Твой меч испить мою жизнь не предназначен.
Ну, старуха Брунгильда и так была черт-те в каком бешенстве, но это разъярило ее еще сильнее. И она начала махать мечом, как сумасшедшая — вверх, вниз, вправо, влево, уж не знаю, как еще. Ей-богу, не понимаю, как старикан Регин Фафнирсбрудер не превратился в корм для собак, нет, правда. Даже Гудини не сумел бы увернуться от этого меча, а вот Регин Фафнирсбрудер сумел. Он был первостатейная сволочь, но очень ловкая сволочь, этого у него не отнимешь.
Наконец он сказал:
— Становится скучно. Тебя ждет сюрприз.
И он исчез. Только что был — и никаких следов. Наверное, он и на самом деле маг, нет, правда.
Понадобилось полминуты, чтобы до старухи Брунгильды доперло, что он улетучился. Она все махала, все рубила, будто настал конец света. Она уже проткнула небо в четырнадцати разных местах и вроде бы не собиралась притормозить. Мне до чертиков хотелось от нее избавиться — ничего другого мне тогда не хотелось, нет, правда.
Вот только как? Замок с кольцом огня вокруг, склон, спускающийся к старому Изенштейну и Рейну, который больше не воняет, да мы со старухой Брунгильдой — и все. Попробуй спрячься. Если бы ей взбрело в голову, что я заодно со стариканом Регином Фафнирсбруде-ром, она разрубила бы меня пополам. Черт, я не знал, как от нее улизнуть, зато знал — и еще как! — что у меня-то никаких шансов нет.
Ну, до Брунгильды наконец дошло, что старикан Регин Фафнирсбрудер давно смылся. Глаз она не протирала, не делала вида «просто поверить не могу!» и вообще ничего такого. Только вроде бы пожала плечами, так что кольчуга снова зазвякала, и сказала:
— Будь проклято его гнусное колдовство!
И тут она вспомнила про меня (честное слово, я бы не обиделся, если б позабыла). Подошла ко мне — а эта дурацкая кольчуга звенит при каждом ее шаге — и посмотрела на мое лицо.
— Ты прошел сквозь огонь, — сказала она. — Думаю, не по своей воле и благодаря колдовству Регина Фафнирсбрудера, но как и почему, не очень важно. Главное — ты это сделал.
— Угу, вроде бы так.
Старуха Брунгильда кивнула. Солнце отражалось от ее шлема, ну прямо как пятно прожектора от раструба тромбона в ночном клубе. Она сделала жутко глубокий вдох:
— Как бы там ни было, это произошло. Я уже сказала тебе, когда ты меня только разбудил: если хочешь потребовать меня в жены, требуй. — И поглядела на меня так, что стало ясно: если у меня хватит идиотизма потребовать, она устроит мне такое!..
Положеньице, а? Положеньице в квадрате, разве нет? Вот эта дамочка, и очень красивая дамочка, особенно если вам нравятся блондинки габаритами с футбольных нападающих, говорит вам: «Ага, можешь дать волю рукам, и я тебе их не поломаю». Да только я знаю, что она потом меня возненавидит. А уж если старуха Брунгильда кого-нибудь возненавидит, так уж до конца. Спросите Регина Фафнирсбрудера, если не верите, нет, правда. И она так крепко сжимала свой меч, что у нее костяшки пальцев побелели. Ей-богу! И я сказал:
— Когда я тебя разбудил в этом дурацком замке, ну, и так далее, ты же мне сказала, что ты там ждала Зиг… ну, кого-то? — Черт, начисто позабыл его имя, даже для спасения жизни вряд ли вспомню.
— Зигфрида, — и лицо старухи Брунгильды опять размягчилось. Мне бы понравилось, если бы у девушки стало такое лицо, услышь она мое имя.
— Ну, — говорю, — в таком разе, может, тебе будет лучше вернуться туда и еще подождать, а?
Она вскинула этот чертов меч, и я уже приготовился припустить, как сумасшедший. Но рубить она не стала. Вроде как честь отдала.
— Да, — говорит она, прямо как старикан Регин Фафнирсбрудер, и вкладывает меч в ножны. — Так я и сделаю. — И тут она наклоняется вперед и чмокает меня в кончик носа.
Девчонки! От них свихнуться можно, нет, правда. И ведь, по-моему, они сами часто и думать не думают, но все равно доводят людей.
Мне хотелось схватить ее и влепить ей настоящий поцелуй, но у меня недостало духа. Я в таких случаях всегда слишком тяну. Старуха Брунгильда кивнула мне разок, а потом прошла сквозь огонь, будто его там и не было. Я услышал, как захлопнулась дверь. На спор — она опять легла на ту кушетку и заснула в ожидании, чтобы старикан Зиг… — как его там — закончил делать то, что он там делает, и заглянул к ней.
Только дверь захлопнулась, как я понял, что хотел-таки ее поцеловать. Я подбежал к кольцу огня и чуть было — самую чуточку — не сжег нос. Я не мог пройти сквозь огонь. Больше не мог.
Никакой тебе Брунгильды. Паршивый идиот! Мне бы следовало завалить ее или хотя бы поцеловать. Но я всегда слишком тяну. Ей-богу, в этом вся история моей жизни. И никакого Регина Фафнирсбрудера. Не знаю, куда он подевался и когда вернется, и вообще, вернется ли.
Если нет, так я до жути опоздаю на теплоход в этот Дюссельдорф.
Что тут остается? Паршивый замок, куда мне хода нет, крохотное селеньице у реки, где прежде был Изенштейн — или будет, чем бы он там ни был, черт его дери. Вот так. Теперь я жалею, что хлопал ушами на уроках истории. Нет, правда.
Так какого черта? И я пошел к старому… или вроде бы к новому Изенштейну. Интересно, изобрели они уже шотландское виски? Ей-богу, я по-настоящему жалею, что на уроках истории хлопал ушами.
Но хоть пиво-то у них должно быть, верно?
Harry Turtledove. "The Catcher in the Rhine", 2000
Перевела с английского Ирина ГУРОВА
Кейт Вильхельм И АНГЕЛЫ ПОЮТ
По воскресеньям, вторникам и четвергам — в дни выхода «Новостей Северного Побережья» — Эдди засиживался в редакции до часу, а то и до двух ночи. Конечно, издателя Стюарта Уинкла заботила лишь реклама, но Эдди придерживался иного мнения. А вдруг в последнюю минуту что-нибудь произойдет? Ведь даже здесь, на краю света, может случиться нечто сенсационное, и тогда уж он, Эдди, окажется на коне — первым опишет это событие и вовремя поместит статью в номер. Вообще-то, за последние шесть лет от надежд Эдди на подобную удачу осталось не больше, чем от пригоршни прошлогоднего снега. Ну и черт с ней, с сенсацией!
В ту памятную ночь со среды на четверг он, по обыкновению, прочитал свой собственный текст и немедленно взревел:
— Где она?!
Под словом «она» подразумевалась, конечно же, Рути Дженсон — тощая брюнетка с жиденькими, коротко остриженными волосами, которую Эдди к тому же считал набитой дурой. А как иначе объяснишь то, что она, хотя и панически боялась Эдди, но все же три вечера в неделю засиживалась так долго, что непременно получала от него выволочку?!
Пышущий праведным гневом Эдди вихрем промчался по редакции и, как обычно, перехватил Рути у самой двери; правда, на сей раз она не просто там мялась, а уже набрасывала плащ на свои узенькие плечи.
— Какого черта ты исправила в моей статье слово «частотой» на слово «чистотой»?! — набросился на нее Эдди. — Зачем вообще правила меня? Разве я не предупреждал, что сверну тебе шею, если ты снова прикоснешься к моей рукописи?!
Рути всхлипнула и, с ужасом глядя мимо Эдди, пролепетала:
— Я… Прости. Я не нарочно…
Вдруг она резво распахнула дверь и, словно капелька ртути, выскользнула в завывающую на улице бурю, а Эдди мысленно пожелал ей оказаться подхваченной проклятым ветром и унесенной в Австралию или куда подальше.
Ветер, воспользовавшись тем, что дверь открыта, с воем пронесся по комнате, разметал листы бумаги и раскачал светильники на цепочках. Эдди поспешно захлопнул дверь и с ненавистью огляделся. Три стола; разбросанные бумаги, которые миссис Рондейл утром выметет, как выметает все, оказывающееся на полу, за исключением, пожалуй, грязи; дверь в типографию, откуда доносится гул печатных машин.
Возвращаясь к себе в каморку, Эдди в сердцах пнул подвернувшийся под ногу стул. За его спиной приоткрылась, а через секунду едва слышно затворилась дверь в типографию, и рабочие, несомненно, принялись потешаться над опять разбушевавшимся Толстяком Эдди. Эдди прекрасно знал, что за глаза его зовут Толстяком или даже похлестче, как знал и то, что никому на всем белом свете, кроме него, нет никакого дела до «Новостей Северного Побережья».
Возвращаясь к себе в каморку, Эдди в сердцах пнул подвернувшийся под ногу стул. За его спиной приоткрылась, а через секунду едва слышно затворилась дверь в типографию, и рабочие, несомненно, принялись потешаться над опять разбушевавшимся Толстяком Эдди. Эдди прекрасно знал, что за глаза его зовут Толстяком или даже похлестче, как знал и то, что никому на всем белом свете, кроме него, нет никакого дела до «Новостей Северного Побережья».
Сев за стол, Эдди хмуро оглядел статью — одну из своих лучших, по его мнению. В глаза сразу бросилось злосчастное слово «чистота». Прежде эта фраза читалась так:
В это время года штормы обрушиваются на побережье с такой регулярностью, с такой частотой, будто само море вступает с воздухом в решающую, смертельную схватку.
Эдди смял в руке еще не просохшую полосу, хотя прекрасно знал, что ладони окажутся перепачканными типографской краской.
Минут через пять, слегка поостыв, он отложил газету и прислушался к протяжному завыванию ветра.
Весь вечер Эдди вот так же напряженно слушал по радио поступающие со всего побережья сообщения, ожидая новостей о разрушениях, сбоях в электроснабжении, крушениях, но передавали лишь, что в такой-то и такой-то милях Сто Первое шоссе залито водой, там-то и там-то повалено дерево или дорожный указатель, никто не погиб и даже не ранен… Решив к полуночи, что сегодняшние судороги природы — всего лишь обычный тихоокеанский шторм, Эдди с тяжелым вздохом подписал номер к печати.
Ветер взвыл, затем на секунду успокоился, будто переводя дух, и вновь принялся за свое. Совсем как мальчишка со свистком. И по всему побережью люди, словно родители, повидавшие на своем веку немало таких же мальчишек со свистками, не обращали на него ни малейшего внимания, а лишь терпеливо дожидались, когда он, наконец-то устав, угомонится, и можно будет вновь заняться своими будничными делами. Но родившийся в Индианаполисе Эдди, хоть и прожил на побережье уже шесть лет, по-прежнему считал ветер в восемьдесят миль в час событием из ряда вон. А ведь и правда, такой шторм, как сегодняшний, просто обязан стать событием!
Все еще хмурясь, Эдди прошел к входной двери и облачился в черный плащ до пят и черную широкополую шляпу, за которые его почему-то прозвали Горцем, хотя в этом одеянии он был, скорее, похож на героя комиксов Человека-Тень.
* * *По дороге домой Эдди завернул в «Таверну Коннелли», где, устроившись в углу, угрюмо пропустил два стаканчика виски, а перед самым закрытием предложил своему старому знакомому, Трумэну Коксу, оказавшемуся там же, подвезти его домой.
В городишке Льюисбург, расположенном к югу от Астории и к северу от Кэннон Бич, числилось девятьсот четыре жителя, и, похоже, в два часа ночи все они спали, так что огнями светились лишь аптеки, типография, да еще вспыхивали два светофора на пустынных улицах. Дождь заливал ветровое стекло, струился ручьем по асфальту Главной улицы, а со склона горы сбегал бурными потоками.
Эдди свернул на Третью улицу. Вдруг кто-то перебежал дорогу, едва не угодив под колеса. Эдди ударил по тормозам, машину занесло.
— Черт! — выругался Эдди, поспешно выворачивая руль. — Ты не заметил, кто это был?
Трумэн, вглядевшись в темную аллею, промолвил:
— Держу пари, это была младшая дочка Боланда. Видать, пошла по стопам своей непутевой сестрицы Нормы.
— Уверен, что нынешней ночью она сполна получит все, что заслуживает, — буркнул Эдди, сворачивая на дорожку к дому Трумэна. — Ну, еще увидимся.
— Да, конечно. Спасибо, что подбросил.
Трумэн наглухо застегнул плащ и рванул к подъезду, но Эдди не сомневался: домой его приятель попадет мокрым, словно после купания в океане. Еще бы, такой ливень!
Эдди вывел машину задним ходом на шоссе и не спеша покатил к своему дому, но, миновав всего квартал или два, вдруг подумал о мокнущей под проливным дождем дочке Боландов. Ясно, каким ремеслом она занялась, но, Господи, ей же нет еще и двенадцати!
Эдди вдруг стало жаль малолетнюю горемыку, захотелось для нее что-нибудь сделать — хотя бы подвезти домой, и он, повинуясь внезапному импульсу, развернул машину и поехал по Второй улице. Нумерованные улицы шли параллельно береговой линии и потому оказались сейчас защищены домами от буйства стихии; поперечные же превратились в наполненные ветром туннели, отчего машину изрядно встряхивало на каждом перекрестке. Вторая улица оказалась темной и пустой, и Эдди с облегчением вздохнул. Теперь он со спокойной совестью отправится домой, там часок-другой послушает музыку, пропустит стаканчик, съест сэндвич и потом заляжет в постель. Правда, под завывания ему обычно не спалось, но если ветер в ближайшие часы все же не угомонится, тоже не беда — он дочитает начатую книгу, а потом, может, возьмется за следующую.
Размышляя так, Эдди свернул раз, другой и тут снова увидел девчонку. Она лежала у обочины лицом вниз, и если бы Эдди не думал о ней и ее сестре с матерью, если бы он катил чуть быстрее пяти миль в час, то, скорее всего, проехал бы мимо. Эдди, затормозив у обочины, вылез из машины, и немедленно дождь, хлестнув по лицу и очкам, почти ослепил его. Эдди поднял девочку на руки, дотащил до машины, распахнув заднюю дверцу, уложил на сиденье и только тогда взглянул ей в лицо. Девочка оказалась вовсе не дочкой Боландов, Эдди вообще ее прежде не видел. И легкой Она была, словно перышко. Эдди торопливо обошел машину и сел на водительское место. В зеркальце заднего обзора ему оказался виден лишь бесформенный, поблескивающий водой черный плащ, скрывавший ребенка целиком. Эдди смахнул с лица воду, протер носовым платком очки и, поерзав на сиденьи, спросил:
— Крошка, как ты себя чувствуешь?
Она если и услышала его, то ничем этого не проявила, и Эдди, в полголоса чертыхнувшись, задумался, как же поступить дальше. Может, ребенок мертв или опасно болен? Сквозь исполосованное дождем ветровое стекло городок выглядел необитаемым, и в нем, как прекрасно знал Эдди, не было ни полицейского участка, ни больницы, а ближайший доктор жил милях в двадцати, но в такую погоду…
Решив наконец позвонить из дома в полицию штата и попросить, чтобы за несчастной приехали, Эдди завел мотор и скоро был уже возле своего дома, на Хаммер Хилл. Дождь, кажется, усилился вдвое. Эдди опрометью выскочил из машины, но, добежав до подъезда, вымок насквозь. Распахнув входную дверь, Эдди включил в прихожей свет и вернулся к машине за девчушкой. Она была столь же вялой, безжизненной, как и прежде. Наконец Эдди ввалился в дом, пинком захлопнул дверь, прошел в спальню и опустил свою ношу на постель.
Девочка лежала совсем неподвижно, словно мертвая, и Эдди протянул руку, намереваясь снять с нее мокрый плащ, но тут же попятился, сдавлено шепча:
— Господи! О Господи!
Наткнувшись спиной на стену, Эдди умолк и застыл. В ярко освещенной комнате даже с расстояния десяти футов было ясно видно: лицо у девочки совершенно гладкое, на нем нет ни бровей, ни ресниц, нос очень мал, губы тоньше ниточки, а то, что Эдди поначалу принял за плащ, — являлось ее телом и представляло собой блестящую кожаную пленку, которая, начинаясь на лишенном волос затылке, скрывала уши, если они, конечно, вообще существовали, и крепилась к узким плечам и внешней стороне тонюсеньких ручонок. Девочка лежала на боку, вытянув непомерно длинную правую ногу и поджав под себя такую же длинную левую, а там, где полагалось быть гениталиям, у девочки виднелись лишь многочисленные кожные складки.
Желудок Эдди судорожно сжался, по коже забегали мурашки. Еще считанные секунды назад он намеревался разбудить незнакомку, потряся ее за плечи, а затем задать ей несколько вопросов, но теперь опасался, что грохнется в обморок, стоит его гостье приоткрыть глаза. Прижимаясь спиной к стене, Эдди медленно, осторожно добрался до двери, затем выскользнул в соседнюю комнату, из нее — в коридор, оттуда вернулся на кухню, где, дрожащей рукой достав из шкафа бутылку с бурбоном, налил полстакана и залпом выпил.
Спиртное придало сил, и Эдди почти бесшумно снял набухшие от влаги туфли и поставил их у входной двери рядом с непромокаемыми ботинками, которые, выходя из дома, неизменно забывал надеть. Затем, насколько мог тихо, он прокрался в спальню и вновь оглядел девочку. За время его отсутствия, она, словно защищаясь от лютой стужи, сжалась в комочек. Набрав в грудь побольше воздуха, Эдди на цыпочках прокрался вдоль стены к шкафу, нащупал ногой шлепанцы и сунул в них ноги, потом взял с полки одеяло. Тут Эдди поневоле пришлось выдохнуть, и выдох этот прозвучал для него громовым раскатом, а существо, вздрогнув, сжалось еще сильнее, но дрожать не перестало. Готовый в любую секунду обратиться в бегство, Эдди приблизился к кровати и набросил на гостью одеяло. Пятясь, покинул комнату, в кухне на полную мощность включил систему электрообогрева дома, вновь наполнил стакан, вернулся к приоткрытой двери в спальню и, привалившись к притолоке, принялся судорожно заглатывать бурбон.