Сказала это Люся сгоряча. Не подумала. Да разве могла она тогда думать? Хорошо, что вообще решила заговорить. И отец ей потом был очень благодарен. Но Люся была неправа. Не знала бедная женщина, что быть доном не означает взять в руки старенький, родом из вестернов, кольт. Да и не было у нас такого. Не слишком внимательно вникала она в страницы романа Марио Пьюзо, когда их вслух, спотыкаясь, читал нам отец (потом уже бойчее, когда выучил наизусть). В эти моменты Люся отключалась, наверное, и думала, все ли сделала по хозяйству, перебирала в голове знакомые ей блюда, чтобы приготовить завтра на обед и не повториться, чтобы дети ели и взрослым нравилось. Подсчитывала, сколько будет стоить машина дров, если ее заказать не у председателя колхоза, а на старой лесопилке, где после обработки много древесных отходов бесполезно сжигается… Не слушала, урок не усвоила.
Не страшно, подумал отец, ведь дон Корлеоне – это его университеты. «И вот что, Люся, – хотел ей сказать отец и не сказал, а только подумал. – Неправа ты, Люся. Быть доном означает снискать такое уважение и обладать таким авторитетом, что в итоге найдется немало людей, которые поднимут оружие за своего кумира!» Но Хачик промолчал. Он, мой папа, уже почти, уже вот-вот был дон. И уж с этим никто ничего не мог поделать. Вот так-то, дорогая Люся.
События развивались следующим образом. В доме ненадолго воцарилась тревожная тишина, а потом появились безумный Гагик, психиатр Тигран и яростный диссидент – папины старые знакомые из наших краев. Где они подвизались все это время, я не знаю, но все трое выглядели вполне пристойно, даже набрались откуда-то странного шика. Безумный Гагик обзавелся очками в тонкой оправе, от чего сделался похож на героя боевика, который еще не переступил грань между нормальной жизнью и тем миром, в котором стреляет даже указательный палец, направленный случайно в небо. Диссидент приобрел карманные часы на толстенной цепи и все время заглядывал на циферблат, и вовсе не для того, чтобы сверить астрономическое время со своим внутренним ритмом, а лишь чтобы с шиком щелкнуть массивной крышкой. Психиатр подстригся, сбрил бороду и стал производить впечатление человека, который что-то потерял, какую-то мелочь, не слишком крупную, но архиважную. Какую же именно, я все-таки спросить не решился. Лидер маленькой группы поборников справедливости все еще казался опасным. Они вошли в дом, поклонились бабушке с дедушкой, подержали свои ладони на маминых худеньких плечах и очень скоро удалились. Я даже не заметил, чтобы они о чем-то говорили с отцом. Всякий раз я удивлялся, как они бесшумно исчезали, впрочем, так же неожиданно, как и появлялись.
А когда они прибыли вновь, наша мама ожила. Прошло каких-нибудь две недели, а чудо перемены было явлено нашему маленькому миру – семье, соседям и родственникам. Но до этого была кульминация. За закрытыми дверьми папиного кабинета, который он завел исключительно в подражание своему учителю – дону Корлеоне, троица папиных почитателей поведала о своих свершениях, продемонстрировав для наглядности фотографии – свидетельства проделанной работы. На всех участников тайного совета взирал со стены дон Вито Корлеоне – вернее, портрет Марлона Брандо в судьбоносной роли Крестного отца. (Портрет был заказан молодому художнику – непутевому сыну почтенного архитектора Варданяна, чье семейство проживало через дом от нас. К слову сказать, рама для картины стоила гораздо дороже, чем сама нетленная живопись.)
Перебрав фотографии, отец молча вышел из комнаты. Троица компаньонов переглянулась. Отец вошел в мамину комнату без стука и без спешки – все ведь уже свершилось, и уже невозможно ни опоздать, ни помешать. Так же молча Хачик взял жену за руку и поднял с кресла, к которому она, казалось, приросла в своем горе, и ввел ее в свой кабинет, под тяжкий взгляд Марлона Брандо. Ей, как хозяйке, поклонились диссидент, психиатр и безумный Гагик. Мама кивнула и немедленно заметила фотографии на пустом столе мужа.
Вопрос в ее глазах был, пожалуй, лишним. Когда Люся вбила в себя каждую деталь со снимков, когда впечатала в сознание мельчайшие подробности изображений, когда запечатлела в памяти ракурсы, полутона и даже, кажется, почувствовала запахи и услышала звуки, доносившиеся с бездушных бумажек, она встала и погрузила снимки к себе в карман, будто они там могли утонуть, исчезнуть. Потом случилось вот что.
Она подошла и поцеловала каждого, кто сделал то, что было на фотографиях. Она молча кивнула и Хачику, и даже тень улыбки промелькнула во взгляде. Она вышла из комнаты и, изрезав снимки на мелкие кусочки, бросила их в камин.
Когда я подошел, как всегда, привлеченный огнем, я увидел обрывок снимка, упавшего под решетку. Это был кусочек человеческого лица – пустая глазница, из которой словно достали глазное яблоко, и искореженный криком рот. Воображение живо дорисовало остальное. Я поспешно подцепил этот останок останка, чтобы не дай Бог не увидели сестры, и уронил в огонь. Через открытую дверь папиного кабинета я увидел, как почтительно прощалась с отцом опереточная троица – авангард его новой гвардии. Они выполнили его приказание, покарали виновников смерти его родных – родителей его жены. Они повязаны теперь кровью, первой кровью праведного наказания. Теперь он – Дон – и за них отвечает. Теперь их проблемы также и его проблемы. Ну и наоборот, тут и слов не надо.
Я поспешно отвернулся и побежал в сад. И чуть не закричал от неожиданности. Люся переоделась в светлые одежды. Люся вышла на порог дома и зажмурилась от яркого солнечного света – так давно она не видела его. А мы давно не видели ее – так бесконечно долго тянулись мучительные недели маминой скорби. И снова она посмотрела на меня тем взглядом соучастницы, как тогда, когда она зарезала Фароса.
Сватовство тракториста
На нашей улице жили молокане. Эта секта в духе несостоявшегося русского протестантизма была обильно представлена на Кавказе и у нас за хребтом. У нас стояли целые деревни молоканские, с русскими названиями, которые странно гладили ухо: «Семеновка», «Фиолетово», «Глыбунка». Выдворенные при царе Горохе из России, они осели на окраинах империи и не только не смешались с местным населением, но и сохранили быт, культ, речь, а главное – внешний облик. Молоканский культ по меркам наших людей казался почти анекдотическим, но беспримерная терпимость местного населения позволила сектантам сохранить не только веру, но и все приметы вырванного от живых корней этноса. Гостям Советской Армении, особенно из Советской России, внешность молоканов чудилась ветхозаветной. Русским русские казались какими-то ненастоящими, словно это не люди были, а ожившие куклы из хорошего краеведческого музея.
Мужчины ходили в кафтанах, подвязанных плетеными поясами рубахах, картузах. Штаны из плотного, часто полосатого сукна заправляли в сапоги. Женщины непременно в длинных юбках (а замужние обязательно подвязывали поверх юбок передники) и цветастых кофточках ступали легко, но смотрели скромно, платочками покрывали голову. В праздники, разумеется в их молоканские праздники, а также по воскресным дням – все наряжались. Рубахи доставались из сундуков атласные, расшитые, пояса потяжелее да поцветистее. Белели кругом кружевные передники и платочки. Девушки и девчонки не покрывали голов, только вплетали в толстенные русые косы шелковые ленты. Они все были светленькие, в основном голубоглазые, с прозрачными кроткими взглядами людей, всегда готовых к смерти за свои убеждения. Детей они выучивали только в начальной школе, хотя известны случаи, когда им было позволено закончить восьмилетку.
– Люся, а почему они такие? – спрашивал отец.
– Хачик, они такие же, как и ты.
– В каком смысле?
– Во всех.
Папа не понимал, что общего у него – армянского сапожника, может быть с молоканским родом-племенем, и попытался нащупать в окружающей действительности хоть какие-то детали, на которые можно было бы опереться.
– Они умеют шить сапоги?
Мама пожала плечами:
– Почему нет? Такое тоже бывает.
– Я думал, они только дворники.
– И дворники тоже.
Мама чистила рыбу. Она ненавидела это дело и стремилась быстрее покончить с ним, а тут над ухом канючил Хачик.
– А изиды?! – Он очень хотел разобраться, а кто лучше Люси мог бы объяснить ему некую странность в дворницкой артели Еревана. И кстати, вопрос папы был правомерен.
В Ереване за метлу крепко держались представители двух странных сообществ – уже названные молоканы – в основном крепкие мужчины с окладистыми бородами в картузах и сапогах, бередящие смутные воспоминания о нечетких репродукциях в альбоме русских передвижников, а также темноликие изиды, «езды» – по одним данным ассирийцы, по другим – курды. Эти чаще делегировали в дворники женщин. Изидки в плиссированных юбках из блестящей твердой парчи, надетых одна на другую, в платках из прозрачной органзы, стоящих над макушкой удивительным колпаком, казались сосланными за непослушание феями. Неужели они не нашли для себя дела получше, удивлялся я первые свои ереванские годы. На персидских миниатюрах я видел похожих дамочек, но, безусловно, без метлы в руках. Мужчины – они где-то прятались от общественного внимания, занимаясь каким-нибудь ремеслом. У дедушки моего была своя версия происхождения этого народца. По его словам, они были почитателями культа Изиды и, по преданию, пришли когда-то из Египта, расселились сначала в передней Азии, а потом нужда погнала их дальше на юго-восток. Как бы то ни было, у изидов были странные обычаи. Например, они не ели зеленый салат, обнаруживая в нем присутствие дьявола, а еще почитали выходным днем среду. Странно все это, но так мы учились терпимости.
– А изиды?! – Он очень хотел разобраться, а кто лучше Люси мог бы объяснить ему некую странность в дворницкой артели Еревана. И кстати, вопрос папы был правомерен.
В Ереване за метлу крепко держались представители двух странных сообществ – уже названные молоканы – в основном крепкие мужчины с окладистыми бородами в картузах и сапогах, бередящие смутные воспоминания о нечетких репродукциях в альбоме русских передвижников, а также темноликие изиды, «езды» – по одним данным ассирийцы, по другим – курды. Эти чаще делегировали в дворники женщин. Изидки в плиссированных юбках из блестящей твердой парчи, надетых одна на другую, в платках из прозрачной органзы, стоящих над макушкой удивительным колпаком, казались сосланными за непослушание феями. Неужели они не нашли для себя дела получше, удивлялся я первые свои ереванские годы. На персидских миниатюрах я видел похожих дамочек, но, безусловно, без метлы в руках. Мужчины – они где-то прятались от общественного внимания, занимаясь каким-нибудь ремеслом. У дедушки моего была своя версия происхождения этого народца. По его словам, они были почитателями культа Изиды и, по преданию, пришли когда-то из Египта, расселились сначала в передней Азии, а потом нужда погнала их дальше на юго-восток. Как бы то ни было, у изидов были странные обычаи. Например, они не ели зеленый салат, обнаруживая в нем присутствие дьявола, а еще почитали выходным днем среду. Странно все это, но так мы учились терпимости.
Короче говоря, будет справедливым утверждать, что такого штата дворников не знал ни один город мира. И те и другие болтались без родины и только мечтали об обетованном рае. И те и другие выполняли самую неквалифицированную работу и негласно причислялись к касте неприкасаемых. Но нам сызмальства твердили о дружбе народов, поэтому хоть во взрослых и бродило подспудное недоверие к этим вненациональным отщепенцам, но дети дружили. Все, кто попадал на улицу, вырвавшись из-под опеки родителей, – дрались, играли в прятки, бегали наперегонки, поджигали фантики, царапали мелками асфальт и стены соседей – дружили. Папе моему почему-то не давали покоя молокане.
– Нет, ну скажи, Люся, как это так? Вот они ходят бородатые…
– Ну и что? Зато они не пьют.
– Ну и что? Я тоже не пью.
– Поздравляю тебя, Хачик, ты почти совершенство.
Мама поцеловала его в выпирающий нос, но Хачик не угомонился.
– А какому Богу служат? – все больше распалялся отец.
– Господи, Хачик, да какая ж тебе разница?!
– Нет, ну как какая? А вдруг они на своих сборищах детей едят…
– Господи помилуй, что мелет этот человек? – Мама воздела глаза к небу и на время даже перестала терзать рыбину. – Мракобесие, да и только!
– А мне говорили, что они еще, ну… знаешь, занимаются любовью.
Нож мамы вновь заходил над доской.
– Все люди занимаются любовью. Так рождаются дети.
– Во время своих молебнов. – Папа пытался скрыть смущение, но любопытство влекло в опасное пространство двусмысленности, а в аллюзиях на тему секса мой папаша был не силен.
– Хачик, не говори глупостей. – Люся расставила все по местам. – Что ты за глупыми бабками всякий вздор повторяешь?
– Ну, Люся, ответь мне. – Похоже, Хачику понравилось злить жену. Еще ему нравилось, как тряслась Люсина рука, сдирающая чешую с очередного сига. – У тебя чешуйка на щеке…
Мама попыталась ребром ладони смахнуть ее, но нож оставался в Люсиной руке, и Хачик даже отпрянул, потому что угрожающее расправой острие пронеслось прямо перед его носом. Серебристый же ноготок чешуйки, как перламутровая мушка, по-прежнему оставался на розовой маминой щеке. Она даже шла Люсе, но, чтобы вновь приблизиться к жене, папе пришлось попросить позволения.
– Можно? – осторожно спросил он, и, когда она, кивнув, наконец опустила нож, он подошел и двумя пальцами снял с маминого лица нечаянное дополнение.
Объятие затянулось, но мама хорошо знала свое дело – семья должна получить рыбу на ужин. Поэтому она тихо сказала:
– Твои дети, между прочим, дружат с молоканскими девчонками.
Папа от растерянности выглядел глупо и задал такой же глупый вопрос:
– Которые?
Мама снова взялась за рыбу.
– Светка и Маринка дружат с Катей и Наташей.
– С чего это?
– Они хорошие девочки, они одного возраста с нашими, им интересно вместе. Ты знаешь, Хачик, этого обычно достаточно для зарождения дружбы.
– Я знаю, что нужно для дружбы!
– Откуда? У тебя же нет друзей, – сказала вдруг мама.
– Есть! – проявлял детское упорство отец.
– Разве? Ну кто? Назови.
– Ты!
– Я – не считается! Я – твоя жена.
– Тогда…
– И родители не считаются.
– Тогда…
– И книжные персонажи не считаются! – отрезала мама.
Хачик посмотрел на нее осуждающе. Книжный персонаж! Это кто ж тут книжный персонаж?! На кого это намекает эта глупая женщина? Уж не на дона ли Корлеоне?
– У меня есть друзья, – гордо сказал отец и с достоинством удалился. Его внезапно обозначившаяся горделивая осанка была лишь декорацией, за кулисами которой уже бурлила тайная мысль – неужели она права, и у него нет друзей? И отец удалился перебирать в памяти имена и фамилии живых, реальных людей.
Против молоканов он с тех пор затаил нечто, похожее на обиду. Ведь с них, с проклятых, начался этот мучительный процесс раздумий о сути и смысле дружбы. Не почитатели или соратники или готовые на все прихлебатели, а настоящие друзья – есть ли? Вроде бы и не был Хачик сказочно богат, чтобы много шушеры липло, хотя и ее имелось достаточно. Вроде бы не был даже могущественным, есть люди гораздо влиятельней, но просители не переводились. А вот – ох ты – друзей-то и нет. Один только дон Корлеоне, что бы там ни говорила умная жена Люся.
Теперь всякий раз, когда Хачик видел молоканов и молоканок на улице или их детей, играющих у нас в саду, он впадал в задумчивость. Два злополучных вопроса: есть ли у него друзья и как нужно называть дона Корлеоне – возвращались всякий раз, когда взгляд падал на густую, никогда не стриженную бороду сектанта, на его серые заношенные штаны в узкую полоску или на кружевной платочек на головке какой-нибудь молодухи. Но обида обидой, а все ж таки и тут пришлось папе доказать, что он без пяти минут великий человек.
Одна из молоканских подружек моих сестер, голубоглазая Наташа, умела смеяться звонким серебристым смехом. Она была особенной – эта Наташа. С вечным сомнением во взгляде, с пытливым вопросом: «Хорошо ли это?» Кротость ее граничила со святостью. Ни разу в жизни я не слыхал, чтобы эта девушка (а в свои четырнадцать она была вполне оформившейся формами) прикрикнула на своих многочисленных младших братьев и сестер, ни разу не пропела с интонацией молодой ехидны: «Я-э-то-го-не-хо-чу… Я-э-то-го-не-бу-ду…», что свойственно было моим сестрицам. Ни разу она не взяла лишнего куска, если угощали щедро, а у нас всегда угощали щедро. Она просто половинила свою порцию – часть съедала, а оставшееся относила матери…
Отец их обширного семейства с рыбьим именем Карп погиб когда-то от удара молнии, и в общине поговаривали, что его настигла кара небесная. Мол, слишком гордый да независимый был человек… Наташа отца не забывала. В отличие от младших своих братьев и сестер, которые навеки расстались с родителем еще во младенчестве, Наташа очень его любила и воскрешала в памяти слишком живо. Совсем не так, как полагалось смиренной молоканской девушке. Она даже стала придумывать о нем разные сказочные истории и рассказывала младшим. В этих сказках отец представал настоящим богатырем, героем-победителем. Часто просила ее трудолюбивая и тихая мать, чтобы Наташа перестала теребить свое воображение – в них соблазн и тягостное искушение. Многое человек может победить, но не химеру. Василиса – мать Наташи – даже позвала общинного старосту, чтобы тот переговорил с девочкой. Пришел, принял строгий вид, собрался журить и отчитывать, но оказалось, напрасно. Наташа сразу же смиренно согласилась – ее память об отце чересчур горяча, за это Господь может и покарать. Но она не могла иначе. Всякая истовость претила ей, и потому она сама раскаивалась в том, что никак не могла унять свои воспоминания.
То ли это, а может, еще что, но мой папаша внезапно изменил свое отношение к старшей подружке моих сестер. Кажется мне, он увидел в Наташе родственную душу. Хачик ведь тоже был мечтателем, но, в отличие от Наташи, не умел слагать историй.
Внимание Хачика к чужой девочке естественным образом распространилось также и на ее родных. Василиса одна тянула пятерых детей, бралась за любую работу и без помощи общины вряд ли вообще смогла бы свести концы с концами. Очень она рассчитывала на старшую дочь – помощницу, а та, вишь, истории сочиняет про отца – победителя Карпа, аж архангела Михаила из него сделала. Хачик стал давать Василисе пустяковую работу, а платил вдосталь. Действительно хотел подсобить, но больше всего прочего стремился к одобрению любимой жены Люси. Чтобы у Люси развеялось ложное впечатление, будто он, Хачик, нетерпим к религиозным меньшинствам. Любовь к маме значительно расширяла духовные горизонты моего отца.