Я звонила его несчастной маме и упрекала её в том, что она нас не предупредила, что Юре совсем нельзя пить. Сегодня мне стыдно за мои резкие, какие-то безжалостные слова. Эта несчастная женщина рассказала мне об ужасной болезни Юры, диких припадках. На этой почве он лишился всего: потерял работу в театре, его оставила жена. И только мама продолжала нести свой крест. Они жили вдвоём в Умани, на Украине.
Начало девяностых – тяжёлое время. Кинематограф умирал, театры пустовали. Актёры выживали кто как мог. Хватались за любую работу, уходили из профессии, уезжали из страны. Когда меня пригласили в Киев озвучивать Ларису Гузееву в каком-то фильме, я согласилась, хотя зарекалась дарить ещё кому-то свой голос. Одновременно я снималась в картине «Яма».
Естественно, я подумала о Юре Орлове. Умань от Киева не так уж далеко, и мои мысли невольно возвращались к старому другу. Если нам, московским артистам, так трудно сводить концы с концами, то каково ему, больному, без работы? Мне удалось договориться, что Юру снимут в массовке: какие-никакие, а деньги и ощущение, что его не забыли, что он нужен. Для актёра очень важно знать, что он востребован.
Я созвонилась с его мамой, и она обещала прислать его к нам. Юра приехал, отснялся в массовке. На автобус по моей просьбе (я не могла его проводить – озвучивала Гузееву) его посадил администратор. Потом он мне признался: «Валя, прости, но твой Орлов немного странный!» – «Все мы со странностями!» – отшутилась я.
Юра писал мне письма. Просил приехать, навестить. Но я не представляла, как это осуществить. Выйти на полустанке, где-то искать ночлег?
Но зимой 2004 года мы опять встретились. Мне позвонила режиссёр Татьяна Скабард и предложила снять обо мне документальный фильм в проекте «Острова». Когда я спросила, почему она выбрала меня для своего проекта, Таня сказала: «Вы настоящая!»
Я поставила два условия: во-первых, мы поедем на Украину, к Юре, а во-вторых, ни слова про «Иронию судьбы» и «Каникулы в Простоквашино». Таня согласилась.
И мы со съёмочной группой поехали к Юре Орлову в психиатрическую больницу. Я привезла фрукты и два баула тёплых вещей, которые собрали мои друзья-художники, чтобы Юра мог гулять на улице. Он обрадовался, выбрал что-то себе, остальное раздал. Человек пятнадцать оделись с головы до пят.
Потом я ему послала телевизор, отправила кассету с фильмом. Больше у нас не было встреч. Он мне звонил, сейчас у него рецидивов нет. Он очень хочет быть в Москве. Но его могут отпустить только с медсестрой, а это уже из области фантастики. И по-моему, Юра уже понял, что он оттуда не выйдет. Теперь он стал мрачнее, тяжелее.
Режиссёр и автор сценария Татьяна Скабард делала фильм очень деликатно, но когда она стала монтировать, задала мне вопрос: «Валя, камеры нет, но я хочу вас спросить. Я должна монтировать, мне надо расставить какие-то акценты. Вы любили Юру?» И я сказала: «Конечно, я была в него безумно влюблена, конечно, я страдала».
Самое интересное, что однажды на Киевской студии ко мне подошёл какой-то небольшого роста чёрный, но такой русский человек и сказал: «Я знаю, вы с моим сыном снимались!» – «А вы кто?» Он был странный, даже можно сказать немножко сумасшедший. «Юрий Петрович Орлов – мой сын». А мама Юры, высокая, очень красивая женщина, была врачом. Она родила двух сыновей и разошлась со своим странным мужем.
…Жизнь моя поразительно богата на встречи. Вроде бы ставишь точку, а получается многоточие. Так произошло с папой. Я ведь не думала его когда-нибудь увидеть. И Юра Орлов дал о себе знать. И мой художник Лёня Непомнящий тоже возник из своего мексиканского небытия.
Мой бывший муж прожил со своей второй женой в Мексике не меньше десяти лет. По слухам, там он входил в сотню лучших художников страны. В 2007 году Лёня вернулся в Москву. Ксюше он до 18 лет платил алименты, а потом перестал помогать, хотя в Мексике был востребован и, наверное, имел возможности поддержать дочь. Тем не менее с Ксюшей у них великолепные отношения. Она к нему кинулась, а он сказал: «Ты талантливее, чем твоя мать!» Ну и хорошо, я ничего не имею против.
Но в Москве у Лёни не складывалось. Однажды пришла Ксюша и сказала: «Мама, ты не можешь ему сделать каких-нибудь клиентов, чтобы рисовать портреты?» Я ответила: «Ну, кого я буду спрашивать? Я это не умею и не хочу. Хочешь – сама делай!» – «Может, он твой портрет напишет?» И тут я вспомнила его слова, которые меня тогда так обидели: «Ты живёшь со мной ради денег», и уточнила: «Так что, денег нет совсем у него?» Ксюша ответила: «Да, очень плохо». В общем, у Лёни были отрезаны все пути и отрублены все знакомства.
Ксюша предложила, чтобы Лёня написал мой портрет по фотографии. За две тысячи долларов. Деньги у меня как раз были: я только что закончила работу в одной картине. Поэтому я согласилась помочь бывшему мужу в трудный момент.
Тут же он мне звонит – не прошло и десяти минут – и говорит: «Валь, хорошо бы получить аванс!» Я ответила: «Ну, приезжай за авансом».
Лёня забежал. Порядком постарел. Потрепала его жизнь. Я вынесла этот аванс и сказала: «Знаешь, то, что ты пишешь мой портрет за деньги, меня не очень удивляет, хотя мы с тобой когда-то были мужем и женой. А ты можешь написать мне портрет нашей общей внучки бесплатно?» – «Да, конечно, сделаю». До сих пор пишет.
Он быстро написал портрет с моей фотографии и заявил: «Ты мне ещё должна 9 тысяч рублей за раму». Я согласилась. А потом приехал мой знакомый Сашка Новоженин, который работал в реквизиторском цехе нашего театра, мы дружили с ним всю жизнь, он знал меня как облупленную. Он был провинциальный актёр, умница, очень начитанный человек, имеющий потрясающую библиотеку. Он посмотрел на этот портрет и сказал: «Валь, это не ты!» Мы с Сашей посмеялись от души над портретом, который я окрестила «Неизвестная в голубом».
Потом Лёню раскопали телевизионщики. Показали его мастерскую, мольберты, картины, жену. Спрашивали, естественно, про меня. И Лёня сделал мне «комплимент»: «Да, она хорошая артистка, но всё-таки жлобиха!» Мы встретились с ним, когда моя внучка Настя танцевала Дюймовочку, и я не выдержала: «Лёня, ты что, с ума сошёл? Это из-за меня показывали тебя, твою мастерскую, твою жену!» Он ответил: «Да ладно, старуха. Всё нормально».
Я снималась в эпизодах, когда Радомир Борисович Василевский, режиссёр Одесской киностудии, предложил мне главную роль в картине «Путешествие миссис Шелтон». Радомир Борисович был детский режиссёр и снимал много. Но к сожалению, его картины не имели особого звучания. Сценарий был не фонтан. Я приехала в Одессу, меня встретили на вокзале – за мной тянулся шлейф «Зигзага удачи». На съёмки я летала как на крыльях: меня утвердили на главную роль, к тому же Одесса, лето…
Атмосфера была замечательная, мы снимались на пароходе, ездили в Батуми, Сухуми. Радомир относился ко мне идеально, и вообще съёмочная группа подобралась как на заказ. Гена Бортников, Микаэла Дроздовская – очень красивая женщина, с какими-то фантастическими платьями, у неё был муж – известный хирург, открытый дом. В общем, атмосфера царила потрясающая. И я была благодарна Радомиру, что он меня пригласил.
Я вообще, наверное, очень благодарный человек. Я чувствовала, что он меня отстоял, привёз в этот волшебный город. Неважно, что сценарий был невзрачный. Англичанка-швея придумала, что она очень богатая женщина, чуть ли не баронесса. Она отправляется в круиз на советском теплоходе, чтобы пережить измену мужа, но попадает в водоворот событий и находит новую любовь в лице «зайца», который заходит в её каюту, его играл Бортников.
С мужем к этому времени я уже разошлась, у меня был роман с кагэбэшником, от которого я забеременела. Я не решилась оставить ребёнка и сделала эту операцию в Одессе в гинекологической клинике. Всё прошло неудачно. И я не обращала на это никакого внимания из-за своей глупости, а также безумной занятости, потому что снималась постоянно. Не могу сказать, что собственное здоровье меня нисколько не волновало, но я легкомысленно надеялась, что всё рассосётся само собой.
Назначили последнюю съёмку в две смены. Завтра должны были уже сломать декорации. В Советском Союзе всё было жёстко: завтра – значит завтра, и сегодня мы всё должны доснять.
Первую смену отсняли нормально. В павильоне стояла жара от софитов, и вдруг я почувствовала, как из меня что-то хлынуло. В ужасе побежала на второй этаж в туалет, и там я увидела, что из меня вышла большая кровавая «лягушка».
Прибежала гримёрша Любочка, я запомнила её лицо навсегда. Она очень была похожа на мою тётю Катю. Типичная украинка с длинным, тонким иконописным лицом, с большими голубыми глазами. Ей было меньше лет, чем мне (а мне было тридцать восемь), но я нуждалась в консультации: «Люба, что это такое?..» Мы заложили всё ватой, и я пошла сниматься. Она на меня смотрела во все глаза.
Я не могла сказать директору картины и Радомиру, что со мной происходит. По своей безумной наивности я и сама толком не знала, что это за чертовщина. Списывала на жару и усталость.
Я не могла сказать директору картины и Радомиру, что со мной происходит. По своей безумной наивности я и сама толком не знала, что это за чертовщина. Списывала на жару и усталость.
Съёмки продолжались, и снова я почувствовала приближение этого кошмара. И опять мы с Любой бежали на второй этаж. И опять вылетали эти кровавые «лягушки». Я сравнивала их размер: больше, чем в прошлый раз, или меньше? Говорила себе: если они не уменьшатся, сниматься не буду. Снова вата, и я бежала в павильон.
И всё повторялось, весь этот нескончаемый ужас. В свои тридцать восемь я не поняла, что у меня кровотечение и что от этого умирают. У меня не было в жизни такого опыта. И молоденькая Люба-гримёрша тоже этого не знала, а больше баб не было на съёмочной площадке – одни мужики.
А потом эти «лягушки» становились меньше, меньше и меньше… И когда мы возвращались в павильон, мужики стояли бледные, они-то, наверное, поняли, что со мной. А я не понимала. Когда мы закончили в полночь или даже в 2 часа ночи, ко мне подошёл директор, молодой, его звали Володя, и сказал: «Валя, в больницу или в гостиницу?» Я ответила: «Знаешь, давай утром приезжай в гостиницу, я хоть полежу. Всё равно ночью ничего делать не будут». И утром он приехал рано, и мы отправились в ту же самую больницу, к той же бабе, начальнику отделения.
Сделали наркоз, и мне приснился сон. Мне даже казалось, что всё это происходило со мной наяву. Я видела себя летящей на каталке по длинному коридору, навстречу свету. И вдруг на моём пути мне преградила путь другая каталка, и на ней лежал Михаил Натанович, мой покойный свёкор. И больше я уже ничего не помню. Я проснулась от наркоза, почему-то врач взял меня на руки и донёс до кровати.
Что это было, я не знаю по сей день.
У нас в театре взяли к постановке пьесу Арбузова, она называлась «Виноватые», и я должна была играть мать, которая когда-то в молодости оставила своего сына, а теперь явилась к нему инкогнито в качестве домработницы. Потом всё раскрывается. Сына играл Тараторкин. У нас с ним не очень большая разница в возрасте, но так распределили роли.
Ставил спектакль украинский режиссёр, художественный руководитель Национального академического театра русской драмы имени Леси Украинки Миша Резникович. Мы нормально репетировали, он был мной доволен. Отношения складывались хорошо. Вдруг Миша как-то меня отзывает в сторону после репетиции: «Валентина Илларионовна, я не знаю, что мне делать, посоветуйте. У Тараторкина нет мужского начала. Он репетирует, но всё получается аморфно, без темперамента, всё разваливается. Я не могу найти стержень человека, мужчины…» Я говорю: «Мы ведь репетируем всего две недели, найдётся этот стержень…» – «Да нет, мне кажется, что не найдётся. Я не знаю, что мне делать!» – «Подождите, успокойтесь, всё будет нормально!» Кстати, я с Тараторкиным первый раз репетировала.
Ситуация сложилась хуже не придумаешь. Тараторкин был член президиума театра, он любил состоять при начальстве. Что я могла сделать?
Начались интриги. Через неделю или полторы звонит мне артист Толя Адоскин: «Валя, мы тут все – Плятт, я и Юра Тараторкин решили сказать, что нас Миша не устраивает». Спрашиваю: «А чем не устраивает?» – «Он артиста не слышит, не понимает… Мы все пришли к одному выводу. Ты как, с нами или против нас?» И я говорю дурацкую фразу: «Ребята, я как герой из того анекдота, который повесился за компанию. Я с вами!» Потом я перед Мишей много раз извинялась, а тогда поддержала артистов. Директор театра Лосев поговорил с Мишей, объяснил, что актёры не хотят с ним работать, и Резникович уехал. Конечно, для него это была травма.
Пришёл другой режиссёр, которого привёл Юра Тараторкин. И мы стали с ним репетировать эту же пьесу. А так как он был как бы ставленник Юры, теперь уже у меня не складывались с ним отношения. Режиссёр один раз меня вызвал: «У нас с вами не получается». Я говорю: «Ну, давайте подумаем, сделаем так, как вы считаете…» Но мы не находили общего языка. А уже репетиции вошли в такую фазу, когда требовалось выкладываться. И там у меня был очень сильный всплеск чувств, эмоциональный выброс в сцене с Тараторкиным.
Потом проходит ещё какое-то время. Меня вызывает Лосев. Сидит Плятт, сидит Адоскин, Тараторкин не присутствовал. И Лосев говорит: «Знаете, Валентина Илларионовна, с вами режиссёр не хочет работать, он не может найти с вами языка». Я спокойно отвечаю: «Ну, если он не может найти со мной языка, тогда мне надо уходить. Пусть будет другая артистка». Лосев тут же ухватился: «Хорошо, что вы сами это сказали. Да, наверное, вам надо уходить». И меня сняли с роли.
Я пришла домой. Естественно, расстроилась безумно. А у меня как раз гостила одна моя парижская подруга. Это был 1985 год, я тогда начала ездить во Францию. Подругу звали Эмма, она часто приезжала в Москву.
Жизнь Эммы складывалась как в романе. Она окончила институт иностранных языков, французское отделение, и решила во что бы то ни стало уехать во Францию. Естественно, уехать так она не могла, надо было искать мужчину, чтобы выйти за него замуж. Она нашла француза. Он о серьёзных отношениях даже не помышлял. А любовник для кратковременной связи Эмму не устраивал, ей надо было, чтобы он сделал ей предложение. Это было очень трудно.
И Эмма придумала беспроигрышный вариант – стала подкладывать под живот вату, и объявила всем, что беременна. О своём интересном положении она тут же сообщила своему французскому любовнику Он начал писать ей самые нежные письма, а живот всё рос и рос. Он обещал приехать в Москву, жениться на ней и увезти её во Францию.
За неделю до приезда жениха Эмма сделала себе «выкидыш»: убрала всю вату. Он увидел её больную, в печали, сам ужасно переживал, что они потеряли ребёнка. В конечном счёте она своего добилась: вышла замуж за француза и уехала во Францию.
Он давал ей один франк в день. Естественно, Эмма как девушка свободолюбивая, хоть и приехала из-за железного занавеса, такого к себе отношения не потерпела. Она ведь совсем не так представляла себе жизнь на Западе.
Через год Эмма развелась с французским мужем и устроила всё так, что все друзья-французы подтвердили на суде, что виноват он, а не она. И Эмма ушла в свободное плавание, имея французскую фамилию… Ей было уже легко.
…Так вот, когда после того как меня лишили роли, я пришла домой в расстроенных чувствах, лох лохом, и всё рассказала Эмме, она, совершенно не театральный человек, сказала такую фразу: «Так Тараторкин увидел, что ты его переигрываешь, поэтому он тебя и снял с роли». Так ли это было, я не знаю. Но то, что с моей помощью ушли Резниковича, это точно. И актёры, которых я поддержала в этом неблагородном деле, наверное, могли меня защитить.
После этой истории я перестала разговаривать с Тараторкиным. Не разговаривала с ним десять или пятнадцать лет. Мы даже не здоровались. Это, пожалуй, был первый случай, когда я в театре с кем-то не разговаривала.
Потом уже одна ассистентка рассказала мне такую историю. Однажды на Киностудии имени Горького снимали сказку, там был персонаж Кощей Бессмертный. И они решили, что Тараторкин очень подходит на эту роль. Эта ассистентка позвонила ему с таким предложением. Он стал кричать на неё – как она смела предложить ему эту роль. И ассистентка сказала мне: «Вы знаете, Валентина Илларионовна, я попала в цель стопроцентно…»
Мир тесен, особенно театральный. И на каком-то вечере мы с Тараторкиным читали Достоевского. Прошло время, он забыл, я забыла, наверное, простила, и мы заговорили друг с другом, как будто ничего не случилось.
Не зря говорят: всё, что ни делается, всё к лучшему. Как только меня сняли с роли, на другой день раздался звонок: «Валентина Илларионовна, это Сергей Вадимович Бодров. Я написал сценарий и собираюсь снимать фильм „Непрофессионалы”. Мне хотелось бы, чтобы вы сыграли главную роль».
Мне прислали сценарий, я его прочитала, сценарий мне безумно понравился. Потом Бодров сказал, что хотел бы сделать пробы. Я спросила, во что будем одеваться? «Захватите с собой что-то из дома, что могла бы носить женщина в доме престарелых», – ответил он. Я захватила старенькую береточку, ношеный розовый халатик, спортивный чёрный костюм. И сделала пробу. Бодров сказал: «Всё, я вас беру. Я так и знал, что не ошибся». Я говорю: «А у нас потом будет примерка костюмов?» – «Нет, вы будете сниматься в этом костюме». И я снималась в этом костюме.
Сценарий был написан потрясающе. Единственная трудность состояла в том, что мы снимали в реальном доме престарелых, за 80 километров от Алма-Аты. Мне надо было не выделяться среди постояльцев. Не знаю, удалось это или не удалось, но на Международном кинофестивале в Турине фильм отметили премией, а я получила приз за лучшую женскую роль.
Фильм лежал один год на полке, его не выпускали, но потом выпустили. Наступило уже другое время. Когда вспоминаешь те съёмки, видишь мысленным взором всё так чётко, как будто это было вчера.