В этой комнате я часами читала запрещённые в СССР книги. В Париже я буквально набрасывалась на запрещённую у нас литературу, читала запоем и говорила себе: «Валя, что ты читаешь? Там, за окном, Париж, иди на улицу, а не сиди в четырёх стенах!» Но оторваться было невозможно.
Париж. Лидия Владимировна. Я говорила, что очень ее люблю
Вообще я скажу, что я близорукая, между нами говоря, потому что я читала запоем в родной Сибири всё, что попадёт в руку: Чехова, Пушкина. И потеряла глаза, зрение стало минус четыре. А вообще все близорукие люди мир видят иначе, у них граница совсем близко, дальше они не видят, поэтому неизвестно, что там происходит, если смотреть на мир без очков. А без них всё видимое находится где-то на расстоянии вытянутой руки. Я близорука, поэтому вижу близко, и это накладывает на характер какой-то свой отпечаток. Ну как сказать? Ты находишься всё время в своей скорлупе, на расстоянии вытянутой руки, и туда уже, в мир, не выходишь. Поэтому я не могу назвать себя смелой, как раз смелости мне всегда не хватало.
Но было во мне, наверное, что-то такое (не знаю, как назвать), что позволяло мне жить в большом Париже одной, с этими ключами, которые висели на шее.
Чтобы не тратить на еду деньги, которых всегда было в обрез, а так хотелось купить что-либо себе или Ксюше в Париже, я в Москве делала заготовки на каждый день. Ну, это же не придумать!
Я раскладывала по пакетикам свой сухой паёк: печенье, яблоки, какие-нибудь консервы, сухую колбасу. И у меня на все дни были заготовлены эти брикеты. Я никогда не тратила деньги на еду, всё везла из Москвы. Во Францию я отправлялась с определённой сумкой, в которую всё можно было уложить.
В Париже на вокзале меня встречала Лидия Владимировна, которая тогда ещё была женщина в силе, и все сумки эти мы пёрли вдвоем. Брали какую-то коляску и допирали до такси, за такси расплачивалась Лидия Владимировна. И она видела, что я, конечно, берегу каждый франк и не знаю, на что его лучше потратить: и это хотелось, и то хотелось. У нас ведь ничего не было.
И у меня всегда первая парижская неделя проходила в состоянии глубокой депрессии. Лидии Владимировне я этого не показывала. Я не знаю, почему я впадала в депрессию, но ничего не могла с собой поделать.
Вспоминается очень характерный эпизод, когда однажды я впервые попала в шикарный магазин «Галери Лафайет». Я ходила по всем этажам, и это изобилие, эти горы вещей, этот выбор на любые деньги просто убивал наповал. Всё начинало плыть перед глазами: платья, юбки, блузки, сумки. Я вышла и почувствовала, что меня тошнит. Судорогой сводило желудок. Жуткое ощущение!
Я ничего не съела, меня тошнило от нервного потрясения, и я думала: «Господи, да почему же это такое случилось? У нас та же голова, те же две руки, те же две ноги, и почти что такое же туловище, и почему мы там вот так, а здесь вот так?» Меня мутило, а живот был приклеен, по-моему, к позвоночнику. Я села на какой-то гранитный подоконник и ушла в свои грустные мысли.
Я не вдавалась в какие-то особые рассуждения. Почему-то всё происходило именно физически, на самом-самом простейшем уровне.
В самом начале моей парижской одиссеи я познакомилась с Олегом Целковым. На какой-то тусовке, как сейчас говорят, ко мне вдруг подошла одна женщина: «Ой, что-то мне ваше лицо знакомо. Вы откуда? Вы, конечно, из Москвы». Я говорю: «Да, из Москвы». – «Мне безумно ваше лицо знакомо. Как ваша фамилия?» Я сказала. «Ну да, конечно!» Это была первая жена Лёни Хейфица Антонина Пипчук. К тому времени в Париж переехала и её мама, Лидия Фёдоровна.
Олег курил, и я помню, у них были советские сигареты – чуть ли не полкомнаты они занимали, тоже чтобы не тратить деньги. И ещё запомнилось, как Лена Пипчук с Лидией Фёдоровной лепили пельмени, пекли пирожки и продавали на лотках. Олег в ту пору ещё не был таким знаменитым. Он рисовал картины, но они почти не продавались. И эти пельмени с пирожками кормили всю семью и всех тех русских, которые случайно приезжали. У Целкова, по-моему, перебывали все.
Еще тогда, когда они не были ни богатые, ни знаменитые, Олег мне сказал: «Валя, уезжать надо оттуда». Я сказала: «А что я буду здесь делать?» – «Ну, первое – это мыть полы». – «И где?» – «Или в частных домах, или в квартирах у состоятельных людей. Потом всё устроится, потом всё будет хорошо, но вначале надо, конечно, мыть полы». И про себя я подумала: «Нет, лучше я буду хорошей артисткой в России, чем мыть полы во Франции». Ни знаменитой, ни легендой, ни великой – лучше я буду хорошей артисткой, чем поломойкой, пусть даже в Париже.
А вот эта депрессуха в первую неделю была всегда. Я никак не могла привыкнуть после года жизни в СССР к капиталистическому изобилию, к этой какой-то лёгкой, необременительной жизни, к этим законам.
Семья Целкова жила в центре Парижа, и однажды я ехала от них, и в подземке было практически пусто. В вагоне я оказалась одна. Я заболевала и выглядела как кулёма: в кожаном пальто и в платке, по-бабски повязанном, потому что мне было то жарко, то холодно, хотя на улице стоял июль или август. Вдруг зашли афроамериканцы, человек семнадцать. Время полдвенадцатого ночи. И у меня одна мысль: доехать бы. Но всё было нормально. Доехала и потом бежала к моему дому минут десять от метро. Я летела.
Звонить я, конечно, никогда не могла, потому что жила в режиме жесточайшей экономии.
В те времена в Париже редко можно было услышать русский язык. Мало кого выпускали за железный занавес. Однажды случилась такая история. Я любила заходить в русскую библиотеку возле метро «Одеон». Там я брала почитать запрещённые у нас книги. И какой-то человек вдруг увязался за мной, горбатый, не очень приятный тип. Возможно, он выехал по израильской визе. Он меня не узнал, но увидел, что я русская, и со мной заговорил. Спросил: «А вы тут как вообще?» Я сказала: «Ну, я вот по частному приглашению». – «Как?! И вас выпустили?» – «Да, выпустили». – «А, ну это вы работаете в КГБ», – протянул он и пошёл. И я ему вслед бросила: «У вас все работают в КГБ».
Мне очень хотелось, чтобы Ксюша тоже посмотрела Париж. И мы с ней поехали, когда границы уже приоткрылись. Но жили мы не у Лидии Владимировны. Она старела, принимать гостей становилось тяжело, и условия – девятиметровая комната – не позволяли. И когда я как-то, так мягонько, заикнулась, что хотела бы приехать с Ксюшей, Лидия Владимировна промолчала. И я поняла, что она нас не примет.
И один знакомый парень, режиссёр, «дал» свою приятельницу, её звали Женевьева. Женевьева была полная, очень симпатичная, по-моему, она работала учительницей и преподавала русский язык. Она жила недалеко от Лидии Владимировны и дала свои ключи. Мы жили с Ксюшей в её доме. Опять у нас было всё на двоих распределено, весь сухой паёк, привезённый из Москвы.
Ксюше было шестнадцать лет. А с нами ехала ещё какая-то девушка, Лена, по-моему, она работала в «Современнике», вышла замуж за француза, потом разошлась. Мы с ней подружились и договорились встретиться в Париже. Так что мы были втроём. И мы с Леной смотрели на Ксюшу, как две ведьмочки, и ждали, когда у неё произойдёт эта депрессуха? Потому что у Лены было то же самое, и мы знали, что это обязательно случится. И не ошиблись.
Ксюшка в шестнадцать лет была хороша до невозможности. И мы ждали, когда у неё начнётся постижение Парижа через депрессию. Но время шло, а моя дочь пребывала в нормальном настроении. Это уже было другое поколение, которое всё воспринимало очень легко, просто, без напряга, и мы никак не могли увидеть у Ксюши начало этого мучительного состояния. Она даже особо ничему не удивлялась, реагировала спокойно: «Ну и что? Ну и что? Ну, Париж! Подумаешь!»
Наконец мы её привели в парфюмерный магазин. И когда она увидела горы всей этой благоухающей роскоши, тут и её стукнуло, и она простонала: «А почему?..» Мы с Леной дождались! Это было начало Ксюшиной депрессухи. И у неё эта депрессуха развивалась, она стала мрачной, не улыбалась, ходила и смотрела уже по-другому. Они уже с Леной или с какой-то другой девочкой побывали на Эйфелевой башне, все интересные места в Париже обошли, но Ксюшин барометр показывал «пасмурно».
Мы поехали к Целковым. Я что-то им везла из Москвы. Когда мы встречались с тёщей Олега Лидией Фёдоровной, это было потрясающе. Она говорила: «Валентина, садись, ты из Сибири, давай выпьем рюмочку, давай выпьем вторую. А теперь это попробуй и то обязательно – здесь всё такое вкусное!» И я всегда с ней отрывалась от своих брикетов с сухим пайком по полной программе! Я не помню, пели мы с ней или не пели, но какие-то анекдоты рассказывали. И было нам вдвоём безумно хорошо.
Когда мы приехали к ним с Ксюшей, в неё уже вцепилась парижская депрессия. И тогда я сама себе сказала: «Валя, ну ты всё-таки комедийная артистка, ну и давай, работай над своей дочкой, давай, добейся, чтобы она смеялась. Чего она у тебя так расклеилась?»
Лидия Фёдоровна, как обычно, поставила бутылочку, графинчик, опять закуски, и Валя себе напозволялась до потери пульса. Не до положения риз, но алкоголь прилично бурлил в крови. И когда мы уехали от неё и уже шли к себе, то я решила ещё немножко подыграть. И Ксюша начала хохотать. Она хохотала и кричала: «Тебя сейчас заберёт полиция! Ну что ты делаешь?» А я смеялась над всеми витринами, над всеми французами, которые проходили, то есть я была вдупель пьяная, но ещё и немножко подыгрывала. В общем, я вызвала у неё улыбку и раскачала эту депрессуху. Мы пришли, и Ксюша спросила: «Мама, можно я пойду погуляю?» – «Конечно, погуляй».
Она пошла гулять и вскоре заблудилась, потому что в Париже нужно очень точно знать, откуда ты вышел и куда ты идёшь. Ксюша встретила двух старичков: мужчину и женщину. К счастью, она хорошо знала английский язык. Она ведь закончила английскую спецшколу, кроме того, у неё была очень опытная и дорогая учительница, которая работала в Дипломатическом корпусе.
Париж. 2009 год
Дочь обратилась к пожилой паре по-английски: «Как мне пройти на такую-то улицу?» Они тоже стали отвечать ей по-английски. А потом спросили: «Простите, а вы какой национальности?» И она сказала: «Я русская». – «Как русская?!» – закричали они. Это были граф Воронцов-Дашков и графиня Воронцова-Дашкова, которые жили тоже недалеко, и на следующий день я пришла к ним в гости. Графиню звали Ася Дмитриевна, а сценический псевдоним – Барбара Никиш. До встречи с графом она была замужем за сыном композитора Никиша, и она была певица.
Мы с ней общались, когда я приезжала в Париж. И я помню, как постоянно твердила: «Нет, нет, нет, мне надо…» Я всё время торопилась в Париже, время пролетало так быстро… Ася Дмитриевна меня спрашивала: «А куда вы сейчас, Валя?» «Нет, нет, нет, – повторяла я, – мне надо ещё кое-что купить себе, я там присмотрела себе платье, такое дешёвое, но симпатичное. Оно будет у меня концертное».
И вдруг она мне сказала удивительную вещь: «Так, мы сейчас поедем вместе, я посмотрю, что вы выбрали, и не надо этой советской торопливости, этой суетливости». Мы спокойно сели в автобус, приехали в магазин, и Ася Дмитриевна похвалила мой выбор: «Да, конечно, это платье очень хорошее». Оно было действительно дешёвое, она за него заплатила и подарила мне. Потом я ей тоже сделала ответный подарок.
Когда мы с Ксюшей собирались в Париж, моя мама сказала: «Если возможно будет, купите мне аппарат для измерения давления». Она просила Ксюшу, а дочь отрезала: «Бабушка, это очень дорого!» Так мы этот аппарат и не купили. Конечно, надо было всё бросить и купить аппарат. Теперь уже я это понимаю, а тогда…
Это мучительное воспоминание.
Как раз после жуткого обыска в купе, когда таможенник перерыл все мои вещи в поисках контрабанды, я отправилась в свою парижскую шестиметровую комнатушку. Разобрала чемодан и пошла гулять в жутком депрессивном состоянии. Машинально заглянула в какой-то третьесортный магазин, где мне ничего не было нужно. Вышел хозяин-армянин. А я всё-таки была хорошенькая, беленькая, худенькая. Он спросил: «Что вы хотите?» И так как я начала уже говорить немного по-французски, произнесла: «jupe» (юбку).
Он стал показывать юбки – ничего интересного, я поняла, что я никогда тут покупать не буду. И вдруг он меня спрашивает: «marie{l}e?», показывая на палец, где должно быть кольцо (замужем?). Меня как хлыстом ударили, и я завопила: «Да нет у меня золота!!! Нет, я сказала!!!» Он стушевался: «Хорошо, хорошо, хорошо». И я вылетела из этого магазина и начала хохотать. А потом уже, когда я прокрутила этот диалог, поняла, что он меня спрашивал, замужем ли я.
Я жила на рю Кассетт, когда приехала одна знакомая учительница и сообщила: «Тарковский остался. Я его видела. Ты знаешь, он никогда не улыбается. Хороший, большой художник, но никогда не улыбается». Я ответила: «Ну ты бы пожила там, тоже бы не улыбалась». И вдруг меня пронзила мысль, что Тарковский никогда здесь не приживётся. Не знаю, откуда, почему, но какое-то нехорошее предчувствие было.
Так вот, однажды мы ехали с Лидией Владимировной в метро. Я до сих пор не знаю, из-за чего произошёл конфликт с какими-то двумя африканцами, но Лидия Владимировна сказала: «Валя, пойдёмте из этого вагона». И она, выходя, что-то обидное им бросила, по-моему, даже прозвучало слово «нигер». И они сразу выскочили из вагона. Лидия Владимировна стала с ними драться. Они порвали ей платье, а я орала что есть мочи, но не вступила в драку. У меня очки, и я понимала, что стекла будут у меня в глазах. Я кричала, тут вмешались другие люди, стали разнимать, растаскивать. В общем, была драка в метро, и когда мы уже пошли, Лидия Владимировна, растрёпанная, в разодранном платье, сказала мне с укором: «Почему, Валя, вы не дрались?» Я ответила: «Потому что у меня паспорт советский, и если бы, не дай бог, я попала бы в полицию, то это было бы неизвестно что». А паспорт я носила с собой всё время.
Ещё был один случай, когда меня в одном магазине встретила какая-то девушка, которая меня узнала. Она сказала, что работает в советском посольстве, и предложила организовать там встречу. Я согласилась: «Давайте». Мы созванивались. И я пришла. Чтобы попасть на территорию посольства, надо было предъявить паспорт. Его проверяли так тщательно, как будто стремились обнаружить подделку.
Что меня сразило, так это скрежет замков. Одна дверь, вторая, третья, туда, сюда. Наконец я попала на сцену и выпалила: «Ну, у вас здесь как в тюрьме». Язык мой – враг мой. Девочку потом сняли с работы: «Кого она привела…» Клянусь, это всё было так. Потом она мне рассказала: «А меня уволили».
…Не люблю встреч с прошлым. Как правило, они приносят одни разочарования. Ты знал человека в его лучшую пору, и в твоей памяти он всё ещё прежний. А на самом деле его уже не узнать. Мы приехали ко мне домой. Я спросила: «Юра, а ты сегодня обедал?» «Да, я купил полбатона белого хлеба!» Больше можно было ни о чём не спрашивать: всё стало ясно. Я сразу принялась хлопотать на кухне, чтобы приготовить ужин, а Юре предложила принять ванну.
В моей квартире ванная от кухни буквально через стенку. Пока я занималась едой, оттуда доносились странные звуки, словно вода лилась через край. Мне стало немного не по себе. Постучалась – тишина. Тогда я потянула дверную ручку, дверь была не заперта, и увидела такую картину: Юра хлопает по воде руками, как гигантская рыба, глаза пустые, стеклянные, а вода хлещет на пол. Я молча выключила кран.
Мы сели ужинать. Юра держался как ни в чём не бывало. Он не испытывал никакой неловкости, что я застала его в такой прострации, а у меня кусок не лез в горло. Зато мой гость наворачивал за обе щёки, мёл всё подряд, как комбайн. По-моему, он даже не пережёвывал еду, а глотал целыми кусками. Я отвела взгляд, смотреть было неловко. Бог мой! Как болезнь переломала этого человека. Тот красавчик, герой-любовник остался в «Ивановом катере». Напротив меня сидел тяжело больной человек.
Я постелила ему в гостиной, а сама лежала без сна, с открытыми глазами. Мерещились всякие ужасы, рисовались жуткие картины. И самая страшная мысль: а вдруг он решит покончить с собой? Одиннадцатый этаж, открытые балконы. А в соседней комнате мирно спят мама и Ксюша. Что будет с ними, если Юра что-то натворит?
Я корила себя за необдуманный шаг и не знала, как поступить. Мне было глубоко жаль Юру, но оставить его у себя на несколько дней?! Нет, ни за что. Ещё одну такую ночь я не выдержу. Утром, не глядя ему в глаза, я решительно сказала: «Юра, тебе придётся поискать ночлег в другом месте». – «Эх ты!» – Он тяжело вздохнул и стал собираться. Я дала ему денег, и мы попрощались. В тот момент я не сомневалась, что это наша последняя встреча. Он вернулся в Умань. Очередной приступ уложил его в психиатрическую больницу.
А фильм «Иванов катер» лёг на полку и пролежал ровно пятнадцать лет, с 1972 по 1987 год. В перестройку про картину вспомнили, и актёров вызвали на озвучивание.
Мы снова встретились с Юрой Орловым как старые друзья. Влюблённость растаяла словно дым, но всё равно было радостно повидаться. Пошли с ним в ресторан ВТО отметить встречу. Выпили шампанского. Тогда я не знала, что Юре нельзя было пить категорически. Находились люди, которые ему наливали, а он не мог отказаться.
Через четыре дня, когда закончилось озвучивание, Юре вручили авиабилет в Киев, и директор картины лично проводил его в аэропорт. А через несколько дней позвонила Юрина мама и сообщила, что он пропал.
Мы были в шоке: как же так? Куда он мог деться из аэропорта? Заболел? Попал в историю? Мысли были самые страшные. Мы обзвонили все отделения милиции и даже морги, но Юры нигде не было. Он нашёлся в психиатрической больнице имени Кащенко.
Я звонила его несчастной маме и упрекала её в том, что она нас не предупредила, что Юре совсем нельзя пить. Сегодня мне стыдно за мои резкие, какие-то безжалостные слова. Эта несчастная женщина рассказала мне об ужасной болезни Юры, диких припадках. На этой почве он лишился всего: потерял работу в театре, его оставила жена. И только мама продолжала нести свой крест. Они жили вдвоём в Умани, на Украине.