Неудивительно, что ребёнок унаследовал от своих родителей абсолютный слух, а уж Галина Петровна души в нём не чаяла и ради «любимого Генечки» пожертвовала многим, отказавшись от личного женского счастья. Зато он звал её мамой Галей.
Конечно, Геннадий Николаевич окончил Консерваторию – будущее было предначертано. Он стал знаменитым музыкантом, а между сёстрами будто пробежала кошка. Они не смогли поделить своего любимца. И у каждой была своя правда.
Мы с Ромой утешали Галину Петровну как могли, но всё равно это была рана незаживающая, которая беспрестанно кровоточила. Она чувствовала себя одинокой и никому не нужной, а мы старались ее разубедить и развеселить. Рассказывали ей о наших подвигах с безбилетными походами в театр. Она хохотала от души, а однажды даже решилась пойти с нами «на дело».
Когда Галина Петровна болела и лежала уже без движения, она всё равно старалась мне помогать. Мы репетировали! Вечером я закрывала двери, чтобы не разбудить маму с Ксюшей, которые уже спали, брала телефон и набирала номер Галины Петровны. Телефон был её единственной связью с миром. Наталья Петровна и Геннадий Николаевич отселили её на второй этаж, и она находилась там совсем одна. Перед этим переселением она спросила меня, девчонку: «Валя, уходить мне на второй этаж?» А я всегда, и тогда, и теперь, говорила то, что думала: «Галина Петровна, но ведь они же очень хотят этого…»
И она там лежала в одиночестве, неподвижная, забытая, в изоляции, в комнате, которую она называла «клеткой для канарейки». Вставать она уже не могла. За ней ухаживала приходящая женщина, стирала, убирала. Естественно, присутствовал запах, который бывает в комнате лежачего больного.
Так вот, я приходила домой после спектакля иногда в 11 ночи, иногда в 12, укладывала своих спать. И набирала номер Рождественской: «Галина Петровна, мне дали романс в театре!» – «Ну, давай, порепетируем…» И мы с ней репетировали по телефону. Она говорила: «Нет, нет, найди вот эту чёрненькую клавишу, правильно, вот эту, да…» И я, прижимая к уху телефонную трубку, наклонившись к клавишам, выполняла её указания: «Давай, давай, доставай точно…» И так мы с ней репетировали. И она была счастлива.
Она многое дала мне. Я всегда это помню и испытываю огромную благодарность. Это был человек, к которому я всегда могла обратиться. Однажды мне дали эстрадный номер, с которым надо было выступать в каких-то концертах. И я пришла к лежачей Галине Петровне, чтобы прочесть свой номер и услышать её мнение.
Она мне сказала: «Понимаешь, ты не любишь свою героиню, а ты должна её защищать. Зачем ты читаешь тогда о ней, если ты её не любишь?» У неё были потрясающие режиссёрские способности. Даже Виктюк признавал, что она – его первая учительница по режиссуре. Она была фантастически творческим человеком.
Сижу я как-то в ГИТИСе на столе и смотрю зимний прогон другого курса. А рядом со мной устроилась какая-то маленькая чёрненькая большеглазая девочка. И я говорю вслух: «Прогон неинтересный, отрывки невыразительные…» – «Почему? – возражает моя соседка. – А мне понравилось. Очень романтично!» Я слышу какой-то акцент и спрашиваю: «А вы откуда? С какого курса?» – «Я из Парижа». – «Как из Парижа? Как вы сюда попали?» – «Я окончила Сорбонну, изучала русский язык, и мой педагог мне устроил полгода практики в Москве. Я работаю гувернанткой в семье третьего секретаря посольства Франции».
Её звали Элиана Жакэ. В тот момент я и представить себе не могла, как дорого мне обойдётся эта дружба с француженкой. Я ведь была наивной девочкой из Сибири. Мы подружились с ходу. Она хорошо говорила по-русски, но с акцентом. Я пригласила её в общежитие, и она с радостью согласилась. Элиана была очень деликатная, мягкая. Ей всё нравилось безумно, она обожала русский язык, нашу литературу, грезила Достоевским, любила поэзию.
Когда она приехала к нам в гости, мы спросили, что бы ей хотелось? Она сказала, что мечтает, чтобы с ней вместе читали русские стихи, походили по Москве.
Первый курс ГИТИСа. Играю горничную на пятом режиссёрском курсе
Ещё ей надо было сдать какие-то вещи в комиссионку, потому что денег не хватало, а хотелось съездить в Ленинград. У иностранцев вещи не принимали.
Господи, о чём речь? Мы всё распределили: кто-то с ней читал русскую поэзию, кто-то – прозу, кто-то показывал Москву, кто-то сдавал её одежду в комиссионку. И конечно, мы, наивные провинциальные девочки, не подозревали, что дружба с иностранкой из капстраны была небезопасна.
Она приходила к нам каждое воскресенье. Всем сделала какие-то подарочки, сказала, что, если кому что нужно, её мама может прислать. Тут, конечно, посыпались заказы: кофточки, юбочки. Элиана брала за это сущие копейки. Мне достался какой-то потрясающий светлый костюм из джерси и ещё туфли бежевые. Это был наряд фантастической красоты. В общем, дружба у нас шла полным ходом.
Однажды мы с ней поехали в село Коломенское. Стоял февраль, холодно было безумно, я продрогла в своём пальтишке. Мы шли по какому-то полю до Коломенского на пронизывающем ветру. Элиана впереди по тропинке, а я – сзади. И тут я почувствовала на своей спине два глаза. Обернулась – никого.
Мы быстренько посмотрели Коломенское, моя француженка была в восторге. И, уже замерзшие абсолютно, приехали на «Октябрьскую», где находится посольство Франции. И Элиана пригласила меня в гости: «Пойдём, выпьем чего-нибудь горячего, отогреемся. Я сделаю горячий шоколад!» Горячий шоколад меня с ног сбил. Я, конечно, не стала отказываться от такого предложения, тем более что никогда не пробовала его. Мы прошли мимо будочки, где стоял охранник. Меня пропустили без проблем. Но я тогда не знала, что посольство – территория иностранного государства и ходить туда нельзя.
У Элианы была маленькая комнатка. Там царил беспорядок. Моей подружке некогда было убираться, потому что всё свободное время она проводила за стенами посольства. Мы выпили горячий шоколад, и она сказала: «Ты знаешь, мой хозяин тебя приглашает в гости к нам на обед, через неделю». О чём речь? Я тут же согласилась.
Сервированный стол, горничная – фантастика! Еда, я помню, была ничего особенного: курица, зелёный горошек, зелёный салат. За столом собралась вся семья третьего секретаря: жена и трое детей и мы с Элианой. Я была в восторге, что оказалась в таком обществе. После обеда подруга шепнула, что дипломат хочет со мной поговорить. Мы вышли, он сел и очень мягко сказал: «Мы очень рады, что вы пришли к нам. Нам приятно, что вы подружились с Элианой, она так восторженно рассказывает про ваше общежитие, про девочек, которые ей помогают. Мы благодарны вам. Но я должен вас предупредить, что вам ходить сюда нельзя. Мы рады вас видеть, но у вас будут неприятности». Я вспомнила эти два глаза на спине, и у меня засосало под ложечкой.
Наша дружба продолжалась. И прогулки по Москве, и комиссионка, и походы в театры. Я доставала пропуски, и мы с Элианой ходили на все спектакли. И не то чтобы я чего-то ждала, боже упаси, но что-то стучало в мозжечке, и однажды мне сказали: «Ой, Талызина, тебя в отдел кадров вызывают!» Внутренний голос произнёс: «Вот оно…» И я потащилась как на плаху.
Кадровичка вышла, в отделе меня ждали двое незнакомых мужчин. Маленький, поджарый шатен Геннадий Григорьевич, а второй – плотный, мордатый, то ли Иван Степанович, то ли Степан Иванович. Они со мной разговаривали. Степан Иванович кричал и стучал кулаком по столу, а Геннадий Григорьевич изображал доброго следователя. Он спрашивал: «Она тут съездила в Ленинград, откуда у неё деньги?..» Я понимала, что про комиссионку надо молчать, и стала лепетать про походы в театр и чтение стихов: «Мы все с ней дружим, вся наша комната!» – «Те меньше были, а вы больше!» – стукнул по столу Степан Иванович. «Она девочка умная, она нам всё расскажет…» – увещевал Геннадий Григорьевич.
Им зачем-то был нужен почерк Элианы. Я принесла её записку. Они не отставали. Это был ужас. И я в панике ринулась к тёте Асе – Анастасии Бахтиной. Мы не состояли в кровном родстве, моя троюродная сестра вышла замуж за племянника тёти Аси. Но больше мне не к кому было пойти. Когда я ей рассказала про Геннадия Григорьевича и Степана Ивановича, умная тётя Ася, фронтовичка, прошедшая войну, дала мне совет: «На всё соглашайся, всё рассказывай, но ни в коем случае ничего не подписывай! Если ты подпишешь что-то, на тебе всегда будет висеть груз, они поломают тебе жизнь и сделают с тобой всё что захотят. Плачь, кричи, говори, соглашайся, всё что угодно, кроме подписи…»
Я поняла, что попала в ужасную историю. Просто-напросто влипла. Это всё было в 1957 году. Сталинская система ещё работала. Степан Иванович исчез, со мной остался Геннадий Григорьевич. Он назначал мне встречи раз в две недели. И снова возникал вопрос, чтобы я подписала какую-то бумагу.
Я прикинулась, что ничего не понимаю: «Геннадий Григорьевич, я и так вам всё рассказала. Вы в любой момент можете меня найти. Зачем мне что-то подписывать?» В очередной раз, когда мы встретились, я «включила актрису»: разрыдалась. Я очень хорошо рыдала, что-то придумывала на ходу. И Геннадий Григорьевич меня отпустил. Эти переживания не прошли даром. У меня задёргался глаз, он дёргался беспрерывно. И когда я приехала на каникулах домой к маме, глаз всё ещё дергался. И мама сказала: «Валя, ты беременна?» Я ответила: «Если бы… хуже, мама…» – «Ну так в чём дело?» И тут я ей всё рассказала от начала до конца.
Я прикинулась, что ничего не понимаю: «Геннадий Григорьевич, я и так вам всё рассказала. Вы в любой момент можете меня найти. Зачем мне что-то подписывать?» В очередной раз, когда мы встретились, я «включила актрису»: разрыдалась. Я очень хорошо рыдала, что-то придумывала на ходу. И Геннадий Григорьевич меня отпустил. Эти переживания не прошли даром. У меня задёргался глаз, он дёргался беспрерывно. И когда я приехала на каникулах домой к маме, глаз всё ещё дергался. И мама сказала: «Валя, ты беременна?» Я ответила: «Если бы… хуже, мама…» – «Ну так в чём дело?» И тут я ей всё рассказала от начала до конца.
И моя хорошая, любимая мамочка, наивная, коммунистка и председатель поселкового совета, сказала: «Ну неужели они не видят, что ты – молодая девочка. Ну, познакомилась, ну ты же не искала её, ты шифр не давала ей и план советского завода тоже не передавала…» Мама отпаивала меня парным молоком. Утром и вечером я выпивала стакан молока от нашей коровы и после этого ночью благополучно засыпала. И почему-то это мне помогло. Я отоспалась, нервный тик прошёл, и глаз перестал дёргаться.
Потом была последняя встреча с Элианой Жакэ. Она мне сказала: «Я тебе дам адрес…» А тётя Ася ещё предупредила: «Забудь её навсегда, не вздумай ей писать…» Адрес Элианы я запомнила на всю жизнь: Сен-Жермен, рю Кассетт, 7. Конечно, я ей не писала, а она мне разок или два черкнула. Потом она написала книгу, где меня назвала Соней. Когда я приехала в Париж, мать Элианы кричала: «Это Соня, это Соня…» Но во Францию я попала только в 1965 году, когда мы сыграли «Дядюшкин сон»… Утица рю Кассетт жгла мне мозг.
В Театр имени Моссовета с нашего курса пригласили двоих – мальчика и девочку. Мальчика звали Вадим Бероев, а девочку – Валя Талызина. Нас выбрали Михаил Семёнович Никонов, Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф и Борис Юльевич Оленин. Вот так, без знакомств, без денег я попала в один из лучших театров, где блистали звёзды первой величины.
Вадика мигом заняли в главных ролях, потому что он был очень красив, а моя сценическая судьба сложилась не сразу. Одна актриса сказала обо мне: «Пришла девочка непородистая, некрасивая, обыкновенная социальная героиня. Правда, с очень красивым голосом и очень профессиональная».
Где-то через год мне дали главную роль в спектакле «Первое свидание». А начинала я, конечно, с комсомолки в постановке «Далеко от Москвы», где у Вадика Бероева была главная роль. Я была немножко расстроена, потому что думала, что мне будут давать роли принцесс, но, видимо, сыграла хорошо, потому что эти комсомолки посыпались на меня просто как из рога изобилия.
Нина Русланова и я
В театре я получала смешные деньги – 690 рублей, это было, как я уже говорила, меньше моей сталинской стипендии в ГИТИСе. Когда приходилось совсем уж туго, я брала в долг у Ростислава Яновича Плятта. Он на меня немножко засматривался, хотя, конечно, я была не его тип: он любил женщин ядрёных. Плятт всегда давал деньги безоговорочно. Я брала у него деньги и говорила, что отдам, например, 15-го, а если в этот день не получила зарплату, подходила и обещала вернуть через день. Он всегда говорил: «Да, пожалуйста». И никогда не спрашивал про деньги. Бывало, ему и не отдавали, но я всегда возвращала долг.
Честно говоря, опять пришла нищета. Все артисты подрабатывали кто где: на радио, снимались. Только я сидела на одной зарплате. И вдруг меня как начинающую и способную артистку Игорь Ильинский пригласил вроде как на халтуру – в радиоспектакль. Я пришла. Чинно все сидели, читали. Ильинский был мной недоволен: «Вы не действуете». Я выдавила из себя какое-то действие. – «Нет, нет, вы не действуете…» И когда мы вышли, ассистентка сказала: «Вы знаете, Игорь Владимирович, к сожалению, должен взять другую артистку…»
Заработок мой рухнул. Я пришла домой, села и стала горько рыдать, что меня сняли с роли и что я не умею «действовать». Помню, я рыдала и говорила: «Что же они меня бросили, как котёнка в море…» Это я упрекала своих педагогов, что они не научили меня «действовать». Рыдала я часто.
И то же самое произошло в инсценировке «Битва в пути». Мы репетировали сцену с Борей Новиковым, он играл рабочего завода, а я – Дашу-стерженщицу. Ничего не получалось. Пришёл Завадский и сказал: «Ты не действуешь, а тебе надо так-то и так-то…» Два-три слова, и вот уже сцена встала на место! И эту девочку я сыграла очень хорошо, обо мне писали. И в театре сказали, что пришла очень способная молодая актриса. «Битва в пути» шла и во МХАТе, там Нина Гуляева играла. Но наша «Битва» была лучше по всем статьям.
После «Битвы в пути» меня пригласил Мордвинов. Я пришла. Он со мной очень коротко поговорил: «Я не знаю, такая вы на самом деле или просто сыграли эту девочку. Но я вам советую не терять это…» В тот момент я ничего не поняла. Вышла и думала, что он хотел этим сказать. Потом я уже через много лет расшифровала смысл.
Юрий Завадский как-то объявил: «Мы приняли много молодёжи, наши корифеи должны быть наставниками молодых артистов». И Марецкая сказала: «Я беру Талызину!» В театре существовала традиция: когда приходили молодые артисты, мастера – Мордвинов, Марецкая, Бирман, Плятт – выбирали себе подопечных.
Тогда я стала понимать, что у нас в театре есть корифеи, а есть обыкновенные артисты. Звёзды, любимые всей страной, и целая плеяда неизвестных актрис. Сара Брегман, Наташа Ткачёва, Ира Соколова, Нелли Молчадская. Они были моими учителями.
Наташа Ткачёва репетировала со мной «Битву в пути». Атмосфера была потрясающая, очень творческая. Мы репетировали. Ирина Соколова приучила следить за своими руками, лицом. Сара Брегман говорила: «Мы обязательно с вами будем репетировать и петь «Кирпичики». Это романс из тридцатых годов». Я смущалась, объясняла, что не пою. «Неважно, – улыбалась Сара, – споёте, в вас есть что-то такое…» Мы не сделали эту программу, даже не знаю почему…
А как она пела в «Шторме»! Эта, грубо говоря, массовка играла божественно! Крошечные эпизоды артисты делали блестяще. Я сохранила к ним благодарность, уважение. Я видела жертвенное отношение к своей профессии.
Сара Брегман играла на пианино, окончила университет, прекрасно знала английский язык и стала артисткой. И в ней была безумная одержимость к нашей профессии, одержимость к репетициям. Я всё это видела в артистах, которые не были знаменитыми, и поражалась. И училась у них, может быть, даже больше, чем у корифеев.
Ирина Сергеевна Анисимова-Вульф говорила, что режиссёр тратит тонны слов, и лишь одно вдруг «пробивает» артиста, и он начинает искриться. Надо, чтобы «пробило». Причём совершенно неважно, какой ты артист – начинающий или многоопытный.
Кинопроба. Не прошла
Кинопроба у Германа Алексея. Не прошла, ему же хуже
Меня очень много пробовали в кино. Случалось, не утверждали. Как-то у меня была кинопроба. Пришла молодая энергичная режиссёрша и перевернула всю сцену. Я быстренько перестроилась, потому что понимаю: она – капитан корабля. Пожалуйста, я постаралась сделать так, как она считает нужным. Кстати, я ей дала свою концепцию сцены, но она сказала: «Нет. Это не совсем то. У вас уже всё готовенькое, а мне надо, чтоб вы наткнулись». Точное слово – «наткнуться».
Когда я пришла в театр, я была простодушная и наивная, все ко мне относились хорошо. В театре ценят, когда человек имеет способности. И если ты хорошо относишься к своей профессии, а ещё и способен и талантлив, то в театре многое прощают.
Что бы ни говорили про закулисные интриги и зависть, но в театре всегда ценят профессионализм. Мне одна актриса как-то сказала: «Валя, запомни: тебя всегда простят, когда будут знать твоё отношение к профессии. Вот ты опаздываешь, можешь нагрубить, – но тебя все простят за твоё служение театру». Я и сейчас так считаю.
Сцена – это вечный экзамен. Сколько отдашь, столько и получишь. А бывает, что отдаёшь больше и больше, но ничего не получаешь. У меня были и головокружительные взлёты, когда зал грохотал от криков «браво», и жестокие падения.
Из-за своей несобранности я опаздывала везде и всегда. Это был полный ужас. Из Каретного неслась на Маяковку, куда уже переехал театр, и за четыре минуты долетала. И всё равно опаздывала. Но мне как-то прощали. И однажды, когда я в очередной раз влетела, Александр Дубов – потрясающий был актёр – спросил: «Ну, и какая же причина сегодня?» Я сказала: «Троллейбус сломался». Троллейбусы по моему ходу вообще не ходили. Можно было только пешком.
…Счастье моё было в чём? Комендант Трифоновки по ошибке сделал мне прописку ещё на год вперёд. Так что в Театр имени Моссовета я пришла с московской пропиской. Меня поселили в общежитии в Каретном Ряду. Когда-то здесь был настоящий каретный сарай с толстыми влажными стенами. Там и Бероев жил, и Терехова – вся молодёжь нашего театра. Окна были вровень с землёй, печное отопление. Мне выделили две отдельные маленькие комнаты, примерно 9 метров. В первой – стол и печка, во второй – тахта: матрац на четырёх ножках. Я прожила там шесть лет, лучшие годы своей жизни.