Объявление пилота трещит из динамиков – произошла ошибка, багаж погрузили не в тот самолёт, он улетел в Австралию. Я прямо представил бомбу, распыляющую бледную карусель со скелетами лошадей. Это жизнь, так она и устроена. Посреди стона разочарования ломлюсь на своё сиденье.
Пара часов стандартного сцеживания желчи, и что-то, да, на первый взгляд незначительное. Облом моего говенного плана запустил во мне медленный переход от одной формы бессилия к другой. Мы обсуждали технические вопросы и статистику, когда копили на билет – теперь я всё вспомнил. Железные данные об одном размазанном толпой на каждый миллион отъезжающих – и они ещё умудряются оправдать убийство полутора тысяч пленных в год.
– Воспевай шансы, как хочешь, – шепчу я соседу, – для этих бедных дураков выходит Сто процентов, понимаешь?
Он поднимает взгляд и сразу опускает его назад в тарелку. Еда у них тут резиновая, надутая вручную, но сознательно слишком маленькая, чтобы удержать меня на плаву в ледяной Атлантике. Вон сидит жирный мужик, кажется, что у него во рту запакован парашют. Если подумать, мой нос, похоже, набит до отказа. Чудотворное спасение? Или я буду категорично хрипеть, размываясь по дороге к земле, только чтобы обнаружить себя в облаке соплей за секунду до удара? Должен ли я пойти двинуть жирдяя в хавальник и отобрать единственное тонкое в нём – надежду на выживание?
– Безопасность – наша основная забота, – говорят они в безопасном фильме. Это они о перелётах из одного места в другое, за что мы отстёгиваем деньги идиотам?
– Каково определение самолёта? – кричу я. – Безопасное устройство? Или огромная верещащая хуёвина с жестяными крыльями, прорывающаяся сквозь небо, как летучая мышь из кровавого ада, если, конечно, не падает на землю мордой вперёд или не взрывается в пизду прямо в воздухе, когда меньше всего этого ждёшь?
– Извините, сэр, – говорит вполголоса стюардесса, наклоняясь ко мне, – вы мешаете другим пассажирам.
– Что мешает ублюдкам, так это, – отвечаю я, указывая в окно, – жить пустышками, в то же время наполненными потенциальной энергией для отвесного падения, и, да, наконец, смерть.
Сосед придвигается ко мне.
– Вы видите в Иисусе своего личного спасителя?
– А что, по мне похоже?
Он уставился на меня, как мёртвый баран на ворота живодёрни.
А может, он что-то понял. Может, всё пошло наперекосяк из-за потаённой морали во мне? Я никогда не был тем, кто швыряет камни, но вот он я, кидаю осётра в авиакомпании. И где ущерб в экономии денег? Дыра в обшивке. Декомпрессия. Потеря топлива. Заклинившие шасси. Неверно рассчитанная скорость воздуха. Сбой в двигателе. Дешёвое предотвращение обледенения. Столкновение. Обледенение рулей. Трещина от усталости. Выпадение двери. Ошибка при посадке. Обрыв двигателя. Замыкание электропроводки. Пожар. Мне срочно надо в туалет.
Я вышел из ряда вон? Оцените достижение. Вся человеческая история – для того, чтобы я мог сидеть в сортире на высоте в двенадцать тысяч футов. Сократа убили, Цезарь сжёг Александрию, инквизиция, геноцид под руководством Рима, геноцид под руководством христиан, геноцид под руководством Германии, геноцид под руководством Англии, геноцид под руководством Индонезии, Китая, России, вторжение Европы в Америку, миллионы, погибшие ради прибыли в Первой мировой войне, миллионы, погибшие ради прибыли во Второй мировой войне, миллионы, погибшие ради прибыли в Корее, Вьетнаме и Камбоджи, договор в Форт-Хант, революция, ставшая врагом, докучливый голод игнорируется, эксперименты по облучению людей, эксперименты с человеческим геномом, эксперименты Ишии с бактериологическим оружием, фазован-ный скополамин в воде и современные чудеса вируса Макартура, TR-3B, траффик крэка ЦРУ, концлагеря программы “РЕКС 84”, SV40, Операция “Белый Шум”, Комитет Ста, генетически модифицированные вирусы, GBU 27, EG G, размывание функций, Релятивистский Коллайдер Тяжёлых Ионов и десятилетний план. Все эти жизни. Кто я такой, чтобы бросаться обвинениями? Я алкал убить ещё больше в надежде, что это – расплата за музыку. Я невольно стал чудовищем, раз решил отбросить сотни жизней ради наёбки? Угрызения совести подобны водовороту.
Кто-то как безумный молотил в дверь. Когда я протиснулся из туалета, меня тошнило и плющило. Я остановился и смотрел по проходу, как лучи солнца из окон устроили световое шоу на полу и потолке. Двигатели грохотали, кто-то плакал, но, с другой стороны, всё было великолепно. Головокружительный трепет пронёсся по самолёту. Люди напряглись, потом слились в едином крике, когда сочленения разошлись с тяжким ударом. Сиденья съехались, как тележки в супермаркете. Вокруг распылился красный цвет. Мы оказались жуками в вертящемся барабане.
Встаю из угла, забитого обжигающим льдом, в пургу обломков и пластика. Чудесным образом я потерял только руки. Притворство забыто, мысль, что я могу со всем справиться. Не могу даже найти стратегически важный магнитофон среди кровавых комьев на полу. Красный ковёр, по которому разбросаны человеческие ошмётки. Прошататься через комфортную зону, там тела, разорванные в разных местах, куски мяса свисают, как вымпелы. Розовые кишки растянуты между сиденьями, как по-ребячьи выброшенная жвачка.
Приборная доска – белый смерч, лобовое стекло полностью исчезло, лепестки располосованной жести загнуты внутрь, за них зацепилась кожа. Тел нет. Что-то ударилось в стекло? Внутренняя оболочка одной стены исчезла. И вот он, чёрный ящик. Да, слишком маленький, чтобы защитить ребёнка – это было бы непомерно дорого. Оранжевый, не чёрный. На поверхности маркировка “CVR*”.
* ockpit voice recorder (англ.) – речевой самописец в кабине экипажа.
Плёнка крутится. И посреди треска ломающихся стен, в потоке визжащего ветра, лишённый даже возможности тихо сгнить в земле, я стою и рычу на всё, что пережил.
Как обидно. Пускай течёт кровь, болван.
Грозная Слава
Гостеприимство – один из видов обмана. На самом деле – один из лучших. Доказательство – пудинг, разлетевшийся на моём бледном лице одним бодрым весенним днём в году от Рождества Христова 1928. В то утро я проснулся с привычным криком, отбив атаку призрачных церковников.
– Ох, оказаться в Англии в самый суровый месяц, сэр, – объявил Гувер, входя с чайным подносом и устанавливая его в стороне. – Я знаю, для человека нет милее зрелища, чем гибель его страны. – Он вцепился в занавески и распахнул их. Солнечный свет ворвался в комнату, будто вклинился в драку.
Гувер принёс с собой серебряный поднос с чаем “Эрл Грей”, который я привык принимать внутривенно.
– Сэр кажется утомлённым, как листообразный морской конёк, – объявил он, – если сэр не будет возражать против моего замечания.
– Совсем нет, Гув, – сказал я, садясь. – Ты, как обычно, больше всего похож на пингвина. И я недавно слегка отстал. Моя жизнь – не тотальная фиеста, как представляют некоторые ублюдки, двадцать пять лет взросления, а дело просто висит передо мной, как шимпанзе.
Гувер и ближнее кресло обменялись снисходительными взглядами безразличия.
– У тебя сейчас волнующий период, Гувер? Говорят, жизнь начинается в сорок.
– Напротив, сэр, жизнь начинается там же, где и кончается – в пустоте.
Эта чёрная оценка моих шансов заставила меня ещё больше жаждать чая, и с помощью шприца размером с каноэ скоро я был удовлетворён так, что и представить нельзя. И только тогда я оделся и устроился в гостиной, дабы войти в колею с нелепой массовой индустрией, когда зазвонили в дверь. Мне пришлось опустить газету и спросить Гува, как он считает, какого лешего и кто припёрся.
– Это, как пить дать, ваш дядя Фибиан, сэр, который угрожал прийти в этот день и час.
Фибиан! Чуть ли не раз в неделю это бредящее двустворчатое заваливалось ко мне домой, принося с собой целый ад печенья и ясную очевидность. Мужик носил бетонную бабочку и штаны на шарнирах из олова. Считал одолжением позволить вам наблюдать за штопором своего рассудка. Что на миллион выжженных миль отстояло от моего представления о жизни. Я так же радовался ублюдку, как крысе на подушке.
– Я не собираюсь выслушивать нотации от человека, чей нос одного цвета с глазами, – объявил я, но Фибиан уже вошёл и стоял, позируя, как Избранный.
Три прогруженных часа спустя я сидел и хладнокровно внимал, тонкий, как паутинка, а Фибиан тем временем детализировал свою кукольно-ясную философию. Он с устрашающей эрудицией говорил про профессию бальзамировщика, делая паузы только, чтобы ухватить себя за бакенбарды, ну и изредка меня. Его голос скатывался до шипящей тишины, он говорил про человека, который возродит величие этой нации, невзирая на поедание свиного сала, а потом делал такое лицо, как будто подразумевалось, что он и есть тот самый человек.
Среди прочих свойств у меня в то время была предрасположенность отрубаться в некоторые моменты, если конкретнее, – в моменты кипящей ярости. Конечно, мы все при случае видим кроваво-красную тряпку, но, полагаю, в то утро я увидел её слишком отчётливо. Внутри всё превратилось в дрожь хвостика ягнёнка, и я стоял, трепещущий и затаивший дыхание, посреди обломков мебели, а Фибиан стелился по полу, шея сломана под непристойным углом, и поверх – аккуратный свет из окна. Сам Вермеер отказался бы рисовать эту сцену.
– Я убил его – убил дядю Фибиана! Гувер появился из кладовой.
– Он производит впечатление похвально экономного в дыхании, сэр.
– Будь проклята экономность! Он мёртв – мёртв, как окровавленный мусорный бак! – И я задвинул лицо и уши под каминную полку.
– Дверная ручка, сэр, – объявил Гувер, опускаясь на колени рядом с телом. – Мёртв. Как дверная. Ручка. – Он выпрямился с видом иссыхающего уведомления. – Что вы собираетесь делать дальше, сэр?
– Дальше? – возопил я.
Мой мозг работал с рёвом, представляя на обозрение дюжину бесполезных вариантов.
– Придумать, как извлечь из ситуации выгоду?
– Едва ли это срочно, сэр.
– Жить, ни в чём себе не отказывая?
– Я так вижу, мне придётся самостоятельно представить идею, сэр.
И это оказалась такая надувная свинья мира идей. Она заключалась в следующем: немедленно покинуть сцену, а старый Гувер обо всём позаботится путём вытаскивания тела и бросания его перед проезжающей машиной плюс урвёт причину, время и автора смерти.
– Всегда рад переложить проблему на Гува, – я выскочил за дверь, как борзая из ловушки. Летел по Зелёной Улице и размышлял, не зайти ли в клуб, когда кто-то прыгнул перед машиной, и я кубарем полетел через него. Отпрыгнув в ярости, я обнаружил дядю Фибиана на дороге и Гувера на тротуаре. Гувер глянул на меня так, что во взгляде я прочитал про “стягивающуюся паутину”, “ткать” и так далее.
Тем временем полицейский скакал к нам сломя голову через улицу.
– Что случилось? – заорал он.
– Я споткнулся об этого идиота, – ловко объявил я, указывая на тело. – Он умер в этот момент, а не раньше.
Едва эти слова покинули мои уста, как Гувер притворился доктором.
– Да, офицер, – добавил он, щупая пульс трупа. – Этот неуклюжий дурак будет мёртв через пару минут, если не доставить его в больницу.
В мгновение ока ваш покорный слуга, Гувер и избитый труп оказались в машине и неслись по улицам с эскортом, состоящим из этой пародии на полицейского на мотоцикле с коляской.
– Наша единственная надежда, сэр, – заявил Гувер с убеждённостью, – это вам с дядей поменяться одеждой, пока мы едем в отделение скорой помощи. Тогда вы можете выпрыгнуть из машины в бетонной бабочке, все дела, и показать пограничный уровень здоровья, – тогда не возбудят никакого уголовного дела. Разрешите мне пересесть за руль.
Я счёл этот план достаточно приемлемым – пока не натянул нелепый костюм Фибиана. А Гувер указал на необходимость того, чтобы у меня был сломанный нос и кровь на лице, как у Фибиана там, на дороге.
– Буду рад служить вам, сэр, – крикнул Гувер через плечо.
– Надеюсь, я вполне в состоянии сломать собственный нос.
Но каждый раз, когда я пытался ударить свой портрет, какой-то импульс меня удерживал. Эдакий инстинкт самосохранения лица, наверно. Конечно, тут же болтался и Фибиан, пуговицеглазый, в моём пальто и шляпе, так что я схватил его за руку и махнул ею в сторону себя. Ужасающий удар послал меня через дверь машины на асфальт, нос – как кровавый взрыв.
К счастью, мы как раз остановились во дворе больницы – и ещё на счету счастья то, что полицейский видел этот удар зомби. Гувер урычал вдаль, а офицер припарковал мотоцикл и вспенился отваром гнева.
– Не переживайте, сэр, я записал номер, – уверил он меня, а я предположил, что пора позаботиться о собственном побеге, иначе я рискую носить эту нелепую бабочку и штаны до конца дней своих.
– Не беспокойтесь, офицер, – объявил я, сжимая собственный нос. – Я не буду выдвигать обвинение.
– Имя?
– Хм. Хм, Фибиан. Дядя Фибиан. Вот так, мистер Фибиан. И сроду не чувствовал себя лучше.
– И вы знаете человека, который вас ударил?
– А да, это мой племянник, Келтеган. Выдающийся талант, но чересчур легко впадает в ярость.
Офицер поднял брови.
– Вот как?
Но я уже получил преимущество – благодаря сердечности. Если бы не моё вежливое и на самом деле приветливое поведение во время этого обмена фразами, офицера не охватило бы удивление, когда я содрал его несуразную каску и воспользовался ею, чтобы вырубить его. Он бы ожидал чего-то подобного.
И дальше – дело техники – засунуть болвана в собственную коляску, так похожую на каску, что я разразился хохотом, уезжая прочь.
– Я взял на себя смелость накрыть констебля одеялом, пропитанным хлороформом, сэр, – сказал мне Гувер, когда я закончил переодеваться в костюм нормального человека. – Мёртвый джентльмен в кладовой. Я советую вам определиться с планом действий до завершения дня – его лицо уже стало бутылочно-синим.
Я подорвался в клуб, чтобы сдуть прочь все хитросплетения. Там чудили обычные приколы – всякое там топтание улиток. Я робко подкрался к Джемми Доджеру у стойки и спросил его, как начать испытывать угрызения совести. Он признался, что в первый раз слышит это выражение. Я поблагодарил его и смешался с толпой.
Уковылял прочь и добрёл до церкви. Признался во всём священнику, который упрямо оставался непоколебимо-божественным, невзирая на мой рассказ. В итоге – только время потерял.
– Бесполезно, Гувес, – крикнул я, возвращаясь в своё жильё. – Мои планы гибнут, как соня, которую навскидку выцелил помещик. Что поделаешь.
– Ну и ну, сэр, – ответил Гувер, игнорируя уши спаниеля. – Самые адекватные планы.
– Но если совсем честно, – сказал я, прихлёбывая из стакана, – ты тоже поджал хвост.
– Когда прекрасный лик угрозы встанет пред тобой, безумец бросится вперёд, мудрец спешит долой.
– Эти утконосые банальности весьма поучительны, Гувес, – но между тем в наших дрожащих руках есть мертвец – одна штука и спящий констебль – одна штука. Настал момент серьёзно поболтать. Нельзя, чтобы это свиное ухо подвесили у меня над головой, как альбатроса. Скандал встанет нам в фантастическую сумму. И тогда придётся завернуться в шарф и продавать жареные орехи.
– Есть ещё вопрос смерти через повешение, сэр.
– А что, Фибиану ещё недостаточно?
– Я имел в виду вас, сэр, привязанного к виселице во имя излечения от убийства.
– Убийство? Но ведь у меня отсутствует стержневой злой умысел. Простой недогляд.
– Недогляд, совпавший с недосердцебиением и недодыханием у вашего дяди.
– О, какой-нибудь безукоризненный старпёр поручится за меня. Кто там говорил, что великие истины жизни – это воск, из которого мы лепим разные фигуры?
– Безумный Шляпник, сэр?
Я начал хохотать, но натолкнулся за зловещий взгляд Гувера.
– О, ладно, Гувес, давай свой план – я весь внимание. Ни одно осознанное слово не сорвётся с моих губ. Тебе принадлежит моё безраздельное внимание.
– Благодарю вас, сэр. Итак, в течение его нескольких визитов от моего внимания не ускользнуло, что рассудок мистера Фибиана находится не там, где ему положено.
– Он тыкал пальцем в Цезаря, старый волк. Однажды застрелил сардину на официальном обеде, потом отбросил пистолет и с рыданиями бухнулся на колени рядом с телом. Каждая матросочка на суше знала, что он псих.
– В самом деле, сэр?
– Тем и был известен. Серьёзность поведения – единственное, что ему мешало.
– Ещё раз нарушение паче соблюдения, сэр, – серьёзность поведения констебля равноценно замогильная?
Смысл его слов манил, как испаряющийся джин. Но идея, выпадающая из свиноваляния его логики, была ослепительна.
Той же ночью я отмотоциклил Фибиана в доки и, подперев его в трудном положении, послал без преамбулы в реку. Ни один свидетель в этом сомнительном месте не стал бы тратить силы на то, чтобы поднять веки, потому что мы одели Фибиана в униформу констебля. На следующее утро я одел констебля в одежду Фибиана и, пока он ещё ничего не соображал, сдал его в дурдом. Они только взглянули на бабочку и забрали его из моих рук.
Раньше, чем я смог бы сказать “Блаватская”, раздутое тело выкатилось на отдалённое побережье, и я вытерпел месяцы шторогрызного беспокойства, пока шло расследование – но, наконец, какой-то головорез под опекой полиции попытался сколотить свой честно отработанный приговор, разболтав о весёлом зрелище, свидетелем которого стал в доках. Полиция налетела на его слова, как на маразматическую бабку.
Естественно, тот факт, что в доках я был одет в известное облачение Фибиана, привёл их по следу в дурдом, и теперь уже неподдельно невменяемого полицейского констебля, орущего про невидимых змей, повесили раньше, чем он осознал, кто он и за что. Конец удовлетворил и полицию, и злодея – если последний термин можно применить ко мне, к которому обратились как к заслуживающему доверия джентльмену, чтобы подтвердить личность моего дяди в дурдоме. Разве могли ребята в синем ошибаться в таком вопросе?
– Конец ещё одной главы, а, Гувес? – крикнул я, откинувшись на диване.
– Самой последней для некоторых особ, сэр.
– Ладно тебе, старина, не будь таким торжественным. Бывают вещи и похуже, чем повешение.