Аресты непрерывно проходили в нашем престижнейшем Доме на набережной, или Доме правительства, как чаще называл его народ. Теперь народный юмор окрестил его «ДОПР» – Дом правительства, или Дом предварительного заключения. Утром, отправляясь на работу, я спускался без лифта и каждый раз видел все новые и новые опломбированные квартиры.
Это были страшные ночи в нашем доме. В ночной тишине отчетливо слышался громкий стук дверей лифтов – увозили очередного кремлевского боярина. Обычно через пару дней семью отправляли в лагеря или в тюрьму. На дверь опустевшей квартиры ставили печать.
Кровь знаменитого родителя
Крепко ударили и по моей агентуре.
Несколько моих французских агентов, эмигрантов-евразийцев, вернувшихся в СССР, были арестованы. С известием об этом мне позвонила колоритнейшая личность – дочь знаменитого Александра Ивановича Гучкова…
Знал бы ее папаша (одно время председатель царской Думы, потом министр Временного правительства, принимавший отречение Николая II), кем станет его дочь! Впрочем, и сам он был большой авантюрист – воевал в Англо-бурской войне на стороне буров, потом отправился на фронт Русско-японской войны, побывал в плену. В Думе прославился драками на заседаниях, и даже дуэлями. После Октябрьского переворота успел эмигрировать во Францию и там благополучно умереть. Но буйная гучковская кровь не давала спокойно жить его дочке.
Как и положено роковым женщинам, она не была красива. Она была больше чем красива – обольстительна. Как многие роковые соблазнительницы, она обладала неправильными чертами лица, но зато имела великолепное тело, высокий рост, прекрасные волосы, ослепительные зубы и чувственный рот. И – зов в глазах, сводящий с ума мужчин… Она не могла жить нормально. Слишком тихим для нее оказался парижский омут эмиграции. Она стала одним из вождей евразийцев и конечно же нашим агентом. Принимая на себя роль нашего агента, она была уверена, как и все евразийцы, что дурачит нас и постепенно приручает советскую власть.
Она даже читала лекции в нашей разведшколе. Моих лубянских начальников она приручала по-своему – в постели, во время приездов в СССР.
В эти дни бесконечных арестов она в очередной раз приехала в Москву. Захотела увидеться со своими парижскими знакомыми. И пришла в ужас – они все были арестованы. Она позвонила своему куратору, он перезвонил мне, рассказал, как она кричала в трубку: «Арестовали двадцать человек! Это вызовет панику среди наших друзей в Париже. Это конец Евразийского движения! Это люди, которых я уговорила вернуться в СССР!..» Назвала фамилии.
Он повторил их мне. Среди них – вернувшиеся в СССР муж и дочь моей давней знакомой, поэтессы. Бедная Н.!
Гучкова попросила немедленно вмешаться. Я велел куратору посоветовать ей самой пойти к Ежову. И объяснить, что Ежов – единственный, кто способен сейчас помочь. Я знал: Ежов на нее клюнул, как только ее увидел (он пришел на ее лекцию в разведшколу). У этого карлика, как у многих обделенных физически людей (Геббельса, к примеру), была неукротимая жажда обладать красивыми женщинами. Так они побеждали комплекс неполноценности…
Я сам позвонил Ежову с просьбой принять ее. Он не знал, что красавица была в это время беременна, у дамы уже появился здоровый живот. Карлик загорелся, назначил ей прийти ночью. (Коба работал теперь исключительно по ночам. Постепенно все наши учреждения перешли на ночной образ жизни, и все руководители стали «совами»).
На следующий день после встречи она позвонила куратору. Я слушал разговор по параллельной линии.
– Я пробыла у него до пяти утра, но, по-моему, тщетно.
– Всё тщетно? – спросил куратор.
Она прелестно засмеялась:
– Он едва достает мне до груди. Если прибавить мой тяжелый живот, боюсь, я раздавила бы вашего Ежова. Он это понял и отстал. Я сказала ему: «Если в Париже узнают о ваших арестах, это и будет концом нашего движения». Он держал мою руку в потной ладошке и гладил ногу своей крохотной ручкой… и еще кой-какие невинные безумства. Но пообещал освободить все двадцать человек, список я ему дала. Я ушла от него окрыленная. Только упала на кровать, как меня разбудил телефон. Мужской голос, не представившись, велел мне «завтра же уехать из России», если я хочу «снова увидеть свой Париж». Я спросила: «Как же быть с честным словом самого товарища Ежова?» Голос повторил приказание и повесил трубку. Посоветуйте, что мне делать?
Куратор обещал, что с Ежовым переговорят сегодня же. Надо было спасать сеть в Париже.
Генеральный комиссар госбезопасности, он же секретарь ЦК, он же глава Комиссии партконтроля, он же человек с незаконченным начальным образованием, Николай Иванович Ежов принял меня в одиннадцать вечера в бывшем кабинете Ягоды. Это был огромный кабинет с великолепным столом красного дерева (Ягода знал толк в антиквариате).
Из большого старинного кожаного кресла вместо возвышавшейся здесь прежде головы Ягоды торчал крохотный маленький отросток – голова карлика. Сам карлик вел себя странно…
В это время по Москве развесили бесчисленные плакаты. Гигант Ежов в огромных «стальных рукавицах» душил многоголовую гидру с лицами Троцкого, Зиновьева, Каменева и других. Наши восточные поэты славили его, называли «батыром». И, видно, поэтому он постепенно преобразился. Сидя за огромным столом, он все время поводил несуществующими могучими плечами, впалая жалкая грудка была напряженно расправлена. Притом он не был комичен. Тщедушный выродок выглядел страшно. Все дело было в глазах… Когда-то добрые, угодливые голубые глаза теперь горели фанатичной яростью. Коба точно выбрал человека. От постоянного кровавого решения тысяч человеческих судеб жалкий карлик поверил в свою миссию и обезумел.
Я сразу перешел к сути.
– Вчера у вас была…
Он хихикнул:
– Не вчера, уже сегодня… она ушла утром…
– Она позвонила своему куратору, сказала, что никакого результата встреча не дала.
– Ну, это она преуменьшила, кой-какой результат у нас с ней был, – опять хихикнул карлик.
Он стал безумен и в похоти тоже… Кровь и похоть – они, видно, вместе.
– Все по-прежнему арестованы, – сухо заметил я. – Если все так останется, это будет удар по нашей сети в Париже.
– Все так и останется.
– И вы ничего не предпримете?
– Могу только тебя арестовать, чтобы побольше узнать о твоих связях с этой международной блядью. Жаль, что личных друзей товарища Сталина нельзя трогать без его указаний. Надеюсь, они скоро появятся. – Он глядел на меня сумасшедшими глазами. – Что же касается этой шпионки – пусть благодарит, что её выпустили обратно…
Вернувшись в свой кабинет, я попросил куратора немедленно позвонить Гучковой в «Метрополь» и порекомендовать уехать в Париж.
Но в «Метрополе» сообщили, что госпожа Гучкова еще утром покинула гостиницу.
Она оказалась умной и последовала «настойчивому совету».
Конец Вавилона
На следующий день я зашел в общежитие Коминтерна к своему агенту Леопольду Т. Общежитие по-прежнему являлось Вавилоном, где жили партийные активисты из множества стран. Среди них были несколько моих агентов Я боялся потерять самых ценных и решил побыстрее отправить Леопольда Т. в Женеву, покуда его не взяли.
Я застал его в совершенном безумии. Он сказал: «Третью неделю не сплю. И семья не спит. Ровно в три приезжают – брать. Появляется за окном свет автомобильных фар. Мы всем общежитием стоим у окон и ждем: кого на этот раз? У какого подъезда остановится машина? Только поняв, что пронесло, ложимся спать счастливые… да, счастливые! Спокойные и счастливые… до следующего вечера! Но, объясните, Фудзи, почему? Почему все это? Зачем все это?»
Этот великий агент, привыкший разгадывать сложнейшие европейские ребусы, не смог разгадать наш простейший, азиатский: Коминтерном одно время руководили Зиновьев и Бухарин, здесь героями были блестящие ораторы – Троцкий, Радек… Это было прибежище прежней ленинской партии. Что означало смертный приговор.
…Леопольда Т. арестовали. Но я сумел объяснить Кобе его ценность. Его освободят. Он станет одним из важнейших наших агентов во время войны с Гитлером.
Погиб тогда и знаменитый Бела Кун, вчерашний глава Венгерской республики, слишком близкий к Зиновьеву и Троцкому.
Если не ошибаюсь, весной 1937 года его вызвали на заседание Исполкома Коминтерна. Они сидели за столом – его друзья, главы западных компартий: вальяжный Тольятти (итальянская), толстый, похожий на добродушного Пиквика Вильгельм Пик (немецкая), нервный курильщик Торез (французская) и лысый меланхолик Куусинен (финская).
Коба, как всегда, предоставил товарищам возможность предать старого друга.
От имени Исполкома обвинительную речь держал Отто Куусинен. Монотонным бесстрастным голосом сообщил, что по представленным НКВД сведениям Бела Кун с 1923 года завербован румынской разведкой. (Коба не утруждал себя оригинальностью. Да и зачем? Он знал, как смертельно перепуганы присутствующие здесь. Они ведь держали экзамен на право жить. И выдержали. Они не посмели даже обсудить этот абсурд.)
Куусинен от имени Исполкома Коминтерна предложил нужное решение: поручить НКВД проверить правильность обвинений против товарища Бела Куна. Что подразумевало немедленный арест.
– Мы все надеемся на твою невиновность, товарищ Кун, но в случае доказанности – не взыщи! Революционная Фемида будет беспощадной! Термидор у нас не пройдет.
Кун слушал, не проронив ни слова. Проголосовали единогласно.
Сидевший на заседании представитель НКВД, богатырь с розовым лицом, попросил разъяснить, кто такая Фемида и при чем тут какой-то Термидор?
Несчастный Кун молча стоял у стола, пока владевший русским Тольятти подробно объяснял про Фемиду и Термидор. Кун мог увидеть в широкое окно стоявшую у подъезда черную машину и разгуливавших около нее молодых людей.
Его ждали.
Он недолго гостил у нас на Лубянке. За расстрелянным Куном последовали его соратники, двенадцать бывших комиссаров – всё правительство Венгерской республики.
Я думал тогда, что Коба создавал новый, послушный ему Коминтерн.
Но его шахматная партия (как я пойму только потом) оказалась куда сложнее.
Битва вождей
В Париже в это весеннее время открылась Всемирная выставка искусств и техники.
Коба решил потрясти западный мир масштабами. Вход в наш павильон представлял гигантский постамент, вознесенный на тридцать четыре метра. На нем была установлена скульптура «Рабочий и колхозница» – тоже чуть ли не в тридцать метров высотой. Мужчина и женщина с совершенными телами греческих богов гордо стремили в небо герб Страны Социализма – гигантские серп и молот.
Напротив нас располагался гитлеровский павильон. И по замыслу Кобы, наша скульптура с грозно поднятыми серпом и молотом должна была как бы шагать на немецкий павильон, грозить ему…
Внутри советского павильона посетителей ждал еще один гигантский проект – макет будущего Дворца Советов, этакого храма Социализма. Предполагалось, что его символически воздвигнут на месте храма прошлой, христианской Религии – взорванного собора Христа Спасителя. Полукилометровая высота будущего дворца, увенчанная стометровой статуей Боголенина, – все это было призвано поразить воображение людей мира капитализма.
Но проклятый фюрер! Немецкий павильон оказался башней невиданных размеров. И эта мрачная башня вознеслась, к сожалению… над нашим павильоном! Ее венчал гигантский орел со свастикой в когтях. Нацистский орел победно взирал сверху на пару с серпом и молотом. В довершение торжества немецкий вождь разместил внутри своего павильона аналог нашего Дворца Советов – макет гитлеровского Зала конгрессов. И как жалко выглядел в сравнении с ним наш дворец! Гитлер представил макет воскресшего римского Колизея, гигантский амфитеатр которого, увенчанный неправдоподобным куполом, вмещал восемьдесят тысяч человек!
Когда Кобе доложили, он пришел в ярость:
– Они знали! Все знали про нас! Уверен, твои (!) коминтерновцы донесли наш план!.. Мерзавцы… Шпионы, всюду шпионы!
Верил ли в это сам Коба? В тот момент – абсолютно. Ибо его предположения тотчас становились для него истиной.
Он полюбил повторять тогда: «Это возможно? Значит, не исключено!»
И продолжил беспощадно чистить несчастный Коминтерн.
Фарс и кровь
Все последние годы я уже боялся не за одного себя. У меня (как и у Кобы) было много женщин. Пока наконец я не нашел ее. Жену.
Конечно, она была грузинка. Ей исполнилось двадцать восемь лет, но она была невинна, как и положено хорошей грузинской девушке. Окончила МГУ, работала искусствоведом в Москве в Третьяковке. Была нехороша собой. Как большинство много грешивших мужчин, я боялся взять в жены красивую и молодую. Потому выбрал молодую и некрасивую. И не ошибся – она любила меня. Как и полагается грузинской жене, молча страдала, когда чувствовала, что я ей изменяю.
Она родила мне дочь, Майю. Прелестную крошечную девочку в черных кудрях и с огромными глазищами. Я звал ее Сулико – в память о нашей любимой с Кобой грузинской песне…
Я был счастлив… когда неожиданно влюбился. Влюбился по-настоящему. Вот уж действительно: седина – в голову, а бес – в ребро!
Все началось с того, что жене поручили готовить выставку к двадцатилетию образования нашей Рабоче-крестьянской Красной армии (РККА). Как и положено, такое ответственное мероприятие готовили загодя и портреты заказали за полтора года. Секретарь Кобы Поскребышев постоянно осведомлялся, как идет дело…
Поскребышев появился у Кобы, кажется, в середине двадцатых. Коба нашел его в экспедиции ЦК, где тот принимал письма. Сделал его своим главным секретарем и не ошибся. Знакомя нас тогда, он сказал о Поскребышеве:
– Единственный в мире человек, у которого память не хуже твоей. Тоже никогда ничего не записывает, даже телефоны.
Этот человек с совершенно лысой яйцевидной головой стал воистину «оком государевым». Через него теперь шли к Кобе все бесчисленные бумаги. Коба занимался всем, и Поскребышев создавал очередность внутри этого невиданного бюрократического потока. Иногда Коба поручал ему самому писать ответы. В этом случае резолюции Поскребышева становились резолюциями Кобы.
С окружающими Поскребышев держался покровительственно-насмешливо. Но в присутствии Кобы – лакейски-угодливо. Когда Коба был им недоволен, он его бил! Причем своеобразно – головой об стол, за которым тот сидел. Бил и приговаривал в такт: «Учимся, понемногу учимся, товарищ Поскребышев».
Первый зал будущей выставки решено было сделать Маршальским. Отдельные портреты маршалов писали мэтры – знаменитые художники Бродский, Герасимов, Ефанов.
Незадолго до открытия моей жене пришло в голову повесить у входа коллективный портрет наших славных маршалов. Так как все мэтры были заняты, картину заказали молодой художнице, лучшей выпускнице знаменитого Московского института прикладного и декоративного искусства.
Ей же заказали портреты нескольких героев Гражданской войны.
Уже с января начались волнения перед грядущим майским открытием. Жена позвала меня посмотреть коллективный портрет (все-таки молодая художница!). В пустом Маршальском зале был установлен большой холст: маршалы со звездами в петлицах сидели на общей скамейке. В центре – нарком обороны Ворошилов, вчерашний «луганский слесарь Клим», возле – другой маршал, «Наполеончик» Тухачевский. Рядом с ним – Егоров. По другую сторону от Ворошилова топорщили грозные усы маршалы Блюхер и Буденный (усатых в армии было много – ведь «сам» носил усы).
В первый раз я увидел художницу на лестнице. Она спускалась по ступенькам, прыгая через одну. Прелестное девичье личико… На следующий день я застал ее за работой.
Она молча стояла перед холстом. Увидев меня, засмеялась:
– Финита, последний штрих! – И картинно бросила кисть в маленькое ведро.
Далее начался кровавый фарс.
Накануне открытия жене позвонили домой. Когда она повесила трубку, на лице ее был ужас. Оказалось, звонил Поскребышев. Он велел срочно убрать с выставки все портреты Тухачевского. И попросил повременить с развеской картин, а также закрыть пока Маршальский зал.
Жена позвонила Бродскому, рисовавшему портрет Тухачевского, потом вызвала несчастную молодую художницу, и та, чуть не плача, замазала Тухачевского на коллективном портрете…
Непосредственно перед этим Тухачевского сняли с должности первого заместителя наркома обороны и отправили начальником военного округа в Куйбышев (бывшую Самару).
Перед отъездом его принял Коба. Я ждал в приемной, когда в дверях кабинета появился Тухачевский. Коба церемонно провожал его до двери.
Я услышал:
– Желаю удачи, товарищ Тухачевский. Вы освобождали Самару от белых, город для вас не чужой. Хотя уверен, вы там долго не задержитесь, очень скоро вызовем вас обратно в Москву.
Коба не ошибся в сроке. Не прошло и десяти дней, как Тухачевского арестовали в кабинете секретаря Самарского обкома партии (арестовать в здании военного округа побоялись). Переодели в штатское и вывели с черного хода. Мне рассказал об этом некто Ушаков, один из следователей, ведших его дело. Арестованного Тухачевского действительно «вызвали в Москву» – повезли в поезде на мою родную Лубянку.
Но история с Тухачевским была только началом. Теперь Поскребышев звонил на выставку каждый день. В зале героев Гражданской войны не успевали убирать портреты.
Сняли портрет командарма Якира. Якир – самый молодой из когорты героев Гражданской войны, сын еврейского аптекаря, прославившийся своей храбростью и матерной речью.
За ним последовал портрет начальника Военной академии Корка. Его лысую сверкающую голову я часто видел в разных президиумах. Но Корк имел несчастье защищать Петроград вместе с Троцким и вместе с ним же добивать Врангеля в Крыму… Я видел, как несчастная девушка уносила картину. Корк был изображен в полной форме, в орденах. Его так и арестовали – в кабинете, в парадном мундире…