– Вы тоже думаете, что убийца он? – с некоторой печалинкой во взгляде посмотрел на судебного следователя доктор Бородулин.
– Почему тоже? – поинтересовался Воловцов.
– Потому что ваш предшественник, господин начальник сыскного отделения Лебедев, тоже так думал. Поверьте: юноша этот ни в чем не виноват. Я видел много семей по роду своей службы, но таких теплых и доверительных отношений, какие были у него с Юлией Карловной, не видел нигде и никогда…
– Отлично! – не то похвалил, не то сыронизировал судебный следователь Воловцов. – Стало быть, вы весьма наблюдательны и поможете мне в интересующем меня вопросе. Что же касается Александра Кары, – Иван Федорович выдержал паузу, – то никаких особых и убедительных подозрений относительно него у меня пока нет. Я просто отрабатываю одну из версий, вот и все…
– Вот и славно. – Добрейший доктор, повидавший, как он сказал, множество семей и все же не научившийся и по сей день разбираться в людях, помимо их анатомии, приготовился отвечать на вопросы. И получил от судебного следователя вопрос первый…
– Итак, к вам в комнату ворвался Александр Кара. Что он вам сказал? – начал дознание Иван Федорович.
– Он сказал, – нахмурил лоб доктор Бородулин, – что кого-то убили. Я сразу-то ничего и не понял, а он схватил меня за руку и потащил за собой, что для меня явилось полнейшей неожиданностью. Я даже не успел рассердиться… И только тогда, когда споткнулся на пороге у входных дверей и едва не расшиб себе лоб, попытался возмутиться таким бесцеремонным обращением. Но он с силой дернул меня и потащил еще быстрее. Я едва успел прихватить свой докторский саквояж. Он у меня всегда стоит в прихожей собранным, на случай экстренного вызова.
– Что говорил вам при этом Александр Кара? – спросил судебный следователь.
– При чем «при этом»? – непонимающе посмотрел на Воловцова Бородулин.
– Когда вас тащил за собой, – нетерпеливо уточнил Иван Федорович.
– Он все время торопил меня…
– Мне важно знать, какие-то конкретно слова он вам говорил? – продолжал допытываться Воловцов.
– Он говорил: «быстрее, быстрее» и, мол, его слуга Васька до сих пор не пришел…
– Васька? – переспросил Иван Федорович.
Опять эта фраза про Ваську, который все не приходит. И что так дался ему этот Титов?!
– А как была сказана эта фраза, припомните, пожалуйста, – попросил Иван Воловцов. – Это крайне важно.
– Вы шутите? – изумился Бородулин. – Может, хотите, чтобы я привел ее вам дословно?
– Ну, если вы приведете ее дословно, вам, как свидетелю, просто цены не будет, – пошутил Иван Федорович.
– Вы полагаете, что по прошествии года можно вспомнить дословно произнесенную, причем не вами самими, фразу?
Помедлив, Иван Федорович Воловцов как можно спокойнее ответил:
– Да, я так полагаю. И имею тому массу примеров, кстати, последние из них – именно по этому делу, – добавил он.
– Надо полагать, вам попадались некие феномены? – ухмыльнулся Бородулин.
– Ну-у, возможно, профессор Прибытков и является феноменом, – раздумчиво произнес судебный следователь, – поскольку он припомнил такие мелкие детали, которые я бы, положим, и не рассчитывал услышать. А потом, как быть с вашим дворником Федором? – с искорками смеха глянул на доктора Иван Федорович. – Который, находясь в крайнем приступе болезни, именуемой похмельем, когда мозги, согласитесь, господин доктор, работают крайне непроизводительно, все же припомнил все, что я от него потребовал. Его мы что, тоже назовем феноменом?
– Смею согласиться, память иногда выдает такое, чего мы от нее и не ожидаем, – вынужден был немного отступить Бородулин. – Но случается это часто не по нашей воле и не во всякое время…
– Согласен, – сказал Воловцов. – Так вот, это не всякое время как раз и наступило.
Бородулин нахмурился и исподлобья глянул на следователя:
– Ах, вот вы как… Хорошо, я попытаюсь… – Он откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. Просидел так, кажется, более минуты. Иван Федорович терпеливо ждал, понимая, что в голове у доктора Бородулина совершается поистине титаническая работа. А потом доктор, не открывая глаз, произнес: – «Васьки еще нет… И где его черти столько времени носят…» – После этих слов Бородулин открыл глаза и с удивлением посмотрел на судебного следователя: – А ведь вы оказались правы. Я вспомнил! Александр Кара, когда мы спускались по лестнице, после слов «быстрее, быстрее» вдруг произнес: «Васьки еще нет. И где его черти столько времени носят!»
– Вот видите! – улыбнулся Иван Федорович. – Благодарю вас, доктор… Что, поехали дальше?
– Поехали, господин судебный следователь, – Бородулин заметно повеселел. Очевидно, он был очень доволен своей памятью, весьма хорошей для его почтенного возраста…
– Хорошо, – констатировал Воловцов. – Теперь припомните, кого из Каров вы осматривали первой?
– Юлию Карловну, – ответил доктор.
– Где в это время находился Александр Кара?
– Он то входил в столовую, то выходил.
– Он подходил к матери, опускался на колени, плакал? – осторожно спросил судебный следователь.
– Нет, ничего подобного не было. Он… он только наблюдал, как мне теперь кажется… – не очень уверенно промолвил Бородулин.
– Наблюда-ал, – в задумчивости протянул Воловцов. – А за вашими действиями относительно Марты он тоже наблюдал?
– Вы знаете, да.
– Хорошо, – резюмировал Иван Федорович. – Давайте дальше. Итак, вы констатировали смерть Юлии Карловны и Марты. А что было с Ядвигой?
– Мы все называли ее Еличкой, – произнес Бородулин, и тень печали пала на лицо доктора. – Вы знаете, это было милое и доброе дитя, совершенно безобидное и, конечно, безгрешное. Пусть отсохнут руки у того, кто осмелился поднять топор на ребенка, пусть его душа не обретет покоя никогда и во веки вечные будет маяться и страдать, потому что такому преступлению нет ни срока давности, ни прощения…
– Абсолютно с вами согласен, доктор, – с чувством произнес Иван Федорович. – Такому преступлению нет прощения…
– Благодарю вас, – шмыгнул носом доктор и принялся откашливаться, скрывая за кашлем подступившие слезы. Что ж, он был довольно стар и сентиментален, как и все пожилые люди. Ну, если не все, так большинство из них… – Когда я склонился над Еличкой, она тяжело и с хрипом дышала. Было похоже на то, что через минуту-другую она отойдет, но я все равно принялся совершать все необходимые действия, чтобы остановить кровь и локализовать рану. После того как перевязал Еличку, я послал свою служанку в полицию и за профессором Прибытковым, большим специалистом по черепно-мозговым травмам. Он живет чуть наискось от нашего дома… Да, как только я ее перевязал, Еличка перестала хрипеть, дыхание ее почти нормализовалось, и в это время ко мне подошел Александр.
«Она выживет?» – спросил он. Голос его дрожал…
– Прошу прощения, господин доктор, что я вас перебиваю, но я вынужден спросить: как он задал вам этот вопрос – с надеждой или со страхом?
– Не знаю теперь, как вам и ответить, – после долгого раздумья ответил Бородулин.
– А вас что, разве спрашивали об этом, когда допрашивали тогда, в декабре прошлого года?
– Нет, тогда об этом меня не спрашивали.
– Так почему вы говорите, что не знаете, как ответить «теперь»?
– Потому что я согласно вашей просьбе смотрю на случившееся уже иными глазами…
– И что вы видите, доктор? – насторожился судебный следователь.
– Я вижу, то есть думаю, что его вопрос скорее задан был с интонациями страха, нежели заботы…
«Это, несомненно, он. Александр Кара и есть убийца», – подумалось вдруг Воловцову. Теперь он был просто убежден в этом. Но как это доказать? И опять все упирается в этот проклятый мотив…
– Что было потом? – механически спросил он, погруженный в свои мысли.
– Потом я ответил, что не знаю, выживет ли Еличка. И добавил, чтобы как-то поддержать Александра, что надежда все же есть.
– А он в ответ почти истерически крикнул: «Не врите!» Верно? – спросил Воловцов.
– Верно, – согласился доктор.
– И в его голосе вы расслышали… – выжидающе посмотрел на Бородулина Иван Федорович.
– …страх! – Доктор даже приоткрыл от возбуждения рот. – Ну конечно, именно страх! Понимаете? – Он во все глаза смотрел на Воловцова: – Не могу в это поверить… Это не укладывается в голове, господин следователь… Ведь, получается, что убийца он, Александр!
– Я знаю, – спокойно ответил Иван Федорович.
– И что, вы его заарестуете?
– Позже… И прошу вас, – судебный следователь подался всем телом к Бородулину, – о нашем с вами разговоре не говорите никому ни слова. Иначе мы спугнем убийцу. Если будут спрашивать, неважно кто: Александр, Алоизий Осипович, ваша супруга, служанка, знакомые – говорите просто: следователь, мол, спрашивал про вечер пятнадцатого декабря прошлого года и про то, что вы увидели в квартире Кара, когда вас туда привели. И ничего более. Вы поняли?
– …страх! – Доктор даже приоткрыл от возбуждения рот. – Ну конечно, именно страх! Понимаете? – Он во все глаза смотрел на Воловцова: – Не могу в это поверить… Это не укладывается в голове, господин следователь… Ведь, получается, что убийца он, Александр!
– Я знаю, – спокойно ответил Иван Федорович.
– И что, вы его заарестуете?
– Позже… И прошу вас, – судебный следователь подался всем телом к Бородулину, – о нашем с вами разговоре не говорите никому ни слова. Иначе мы спугнем убийцу. Если будут спрашивать, неважно кто: Александр, Алоизий Осипович, ваша супруга, служанка, знакомые – говорите просто: следователь, мол, спрашивал про вечер пятнадцатого декабря прошлого года и про то, что вы увидели в квартире Кара, когда вас туда привели. И ничего более. Вы поняли?
– Понял, – твердо произнес Бородулин и нахмурился.
– Ну что ж… Разрешите откланяться и заверить вас в совершеннейшем к вам расположении и почтении, – витиевато попрощался Иван Федорович и, провожаемый служанкой, покинул квартиру Бородулиных. Когда он вышел в общие сени, то мельком глянул на двери квартиры Кара. Похоже, она была пуста.
Ничего, он побеседует с Алоизием Осиповичем на заводе…
Глава 10 Распеканция у прокурора, или Неделя на все про все
Что такое распеканция, милостивые судари?
Это вовсе не грозный рык начальства, недовольного вашей службой или неисполнением поставленных задач.
Не нагоняй за неряшливый внешний вид и амбре после вчерашнего бурного возлияния.
И вовсе не суровый выговор с занесением в формулярный список (хотя случается и такое у особо нерадивых к службе, а то и вороватых).
Распеканция, судари вы мои, это и грозный рык, и нагоняй, и суровый выговор вкупе. Но главное – распеканция есть некий показатель бездарности вашего руководства, будь оно даже в генеральских чинах. Ибо если начальство вами недовольно и распекает вас, по-иному, поносит, ругает и учит жить, то этим оно лишь расписывается в собственной слабости и неумении руководить. Поскольку руководитель грамотный и умный, скажем, как председатель департамента уголовных дел судебной палаты статский советник Геннадий Никифорович Радченко, никогда на своих подчиненных орать не станет, равно как и стучать кулаком по столу, потому что организует работу таким образом, что его присутствия в департаменте зачастую и не требуется. Конечно, на первый взгляд может показаться, что такой начальник, как его высокородие Радченко, службу свою попросту манкирует и бьет баклуши в собственной усадье, почитывая газеты на мягком диване. Но на второй взгляд, а тем более если присмотреться, становится очевидным, что этот начальник – выдающийся руководитель, функцией которого является правильная организация деятельности всех служащих, находящихся в его подчинении, а также контроль за их деятельностью. А контроль при правильной организации всей работы, конечно, необходим, но вовсе не ежечасный.
Совсем иного склада прокурор судебной палаты, действительный статский советник Владимир Александрович Завадский. Его превосходительство, кавалер семи орденов, в том числе ордена Святой Анны второй степени, был дотошен и мелочен. Он донимал своих подчиненных разными проверками, требовал отчетов, докладов и рапортов и любил быть в курсе всего, что бы ни происходило в обоих департаментах, гражданском и уголовном. Впереди у него уже маячило почетное и ко многому обязывающее звание сенатора, которое дается за беспорочную и деятельную службу во благо Отечества и во имя Государя Императора, а потому допустить какой-либо промах или, не дай бог, грубую ошибку и тем самым отдалить от себя столь желанное сенаторское звание было никак невозможно. Да и характером его превосходительство прокурор московской судебной палаты отличался весьма нервическим и крайне тревожным.
Отчасти таковому характеру Завадский обязан был своим предкам, ибо замечательные пращуры Владимира Александровича все как один обладали кипучей деятельностью и были крайне беспокойного нрава, чему способствовала горячая польская кровь.
Отчасти же причиной неугомонного характера являлась и сама специфика службы Владимира Александровича в области юриспруденции, весьма запутанной и сложной, как раз и требующей дотошности и умственного проникновения во все малейшие детали и многочисленные нюансы. Что, несомненно, откладывает отпечаток на характер.
К тому же накопилась усталость, грозящая перерасти в хроническую. Ибо шестьдесят один год, господа, из которых почти сорок лет проведены на государевой службе, – это все-таки вам не шутка! Как сказал однажды его давнишний приятель и одногодок, присяжный поверенный при московской судебной палате, «златоуст» Федор Никифорович Плевако:
– Нам уже пора на отдых, досточтимейший Владимир Александрович. У нас на исходе жизненные ресурсы, которые необходимы для исправления служебных обязанностей…
Конечно, Завадский не согласился с Плевако и ответил ему что-то вроде «мы еще послужим государю», но внутренне был абсолютно согласен с соперником-приятелем, с которым они когда-то вместе учились на юридическом факультете Московского Императорского университета, а потом поступили на службу в судебную палату. Только Федор Плевако пошел по адвокатской части и стал присяжным поверенным, а Владимир Завадский двинулся по части обвинительной и сделался прокурором.
Уже около сорока лет оба служили в той же судебной палате, правда, действительного статского советника Владимир Александрович Завадский получил на два года раньше, нежели Федор Никифорович Плевако. Бывало, они встречались на процессах, где Завадский выступал обвинителем, а Плевако – защитником, и скрещивали шпаги в непримиримом судебно-следственном поединке, а потом, после окончания слушания дела в суде, ходили друг другу в гости и пили чай с вареньем, а иногда что-либо и покрепче. В последнее время такие совместные посиделки сделались обязательными и едва ли не ежевечерними, ибо их объединяло многое: оба поляка, примерно одного возраста, окончили Московский университет, а потом рука об руку трудились в московской судебной палате, а к этому еще следует добавить общие взгляды на мир, на окружающих, одинаковые привычки, выработанные долгой службой…
Двадцать второго сентября была очередь адвокату Плевако отдавать визит прокурору, поскольку Завадский гостил у него двадцатого. За день до визита к старому другу Федор Никифорович имел долгий разговор с дочерью Варей, которая просила помочь его своей близкой подруге, Клаве Смирновой. Судя по словам дочери, вернее, по тому, что ей рассказала подруга, некто судебный следователь Иван Воловцов, которого Плевако не знал лично, но о котором слышал немало, буквально третирует и изводит необоснованными подозрениями жениха Клавдии Смирновой. Его зовут Александр Кара, и он перенес год назад тяжелую утрату: у него прямо на квартире в Хамовническом переулке убили мать и сестру, а младшую сестренку сильно покалечили, сделав ее навсегда инвалидом. Так вот, этот следователь Воловцов плетет интриги против Александра Кара, явно намереваясь сделать из него главного обвиняемого, ибо найти настоящего убийцу не может, да и неспособен, в силу недостаточности ума и опыта, а возможно, и отсутствия желания. Но он метит на место помощника прокурора судебной палаты, а для этого ему просто необходимо раскрытие весьма непростого и очень громкого дела. Вот Воловцов и намерен обвинить в убийстве матери и сестры Александра Кару, чтобы таким образом приблизиться к своей заветной цели быстро и без особого труда…
Конечно, Плевако слышал об этом деле в Хамовническом переулке, о котором знала практически вся Москва, однако подробностей не ведал и, естественно, подумать не мог, что это мог совершить кто-либо из семьи самого Кары. К тому же налицо была явная несправедливость: некто карьерист Воловцов намерен ради своих меркантильных интересов обвинить в двойном убийстве и отправить на каторгу, если не на виселицу, ни в чем не повинного молодого человека, и так перенесшего совсем недавно страшное семейное горе. А всякая несправедливость для защитника Плевако, впрочем, равно как и для обвинителя Завадского, была неприемлемой и требовала немедленного разрешения. Потому, заявившись в гости к Завадскому, Федор Никифорович рассказал ему обо всем, что поведала ему дочь, и попросил разобраться с «этим Воловцовым». На что прокурор московской судебной палаты его превосходительство действительный статский советник Завадский ответил:
– Не беспокойся, Федор Никифорович. Я с этим Воловцовым завтра же разберусь.
– Вот и славно, – сказал Плевако, и они принялись обсуждать новое Уголовное уложение, принятое весной этого года, сетуя на несовершенство статей, касающихся государственных и религиозных преступлений…