Приятелей он через год и по именам-то вспомнить не мог. Так о чем или о ком еще можно было скучать? По оставшимся в Москве нянькам? Марина, скорее бонна, чем нянька, обучила его чтению, письму, математике и прочим базовым наукам и вполне приличному английскому, но была холодна и методична, как робот. Добродушная недалекая Света, с младенчества следившая за тем, чтобы Егор был накормлен, умыт, одет, здоров… Ну да, она была «своя», теплая и заботливая, рассказывала ему перед сном сказки и даже пела колыбельные. Но… поговорить с ней было, в общем, не о чем, колыбельную – и в гораздо большем ассортименте – может спеть и сыграть плеер, а сказку перед сном Егор и сам себе может прочитать. Большой уже мальчик. Так он думал даже в семь лет, и с каждым годом эта мысль становилась только крепче.
За восемь лет Егор приезжал в Москву всего раза три-четыре: английские каникулы короткие, и удобнее было проводить их либо в той же школе, либо в каких-нибудь спортивных лагерях – его это вполне устраивало. Собственно, его устраивало почти все. Слегка «царапали» только две вещи.
Первая касалась того, что называется личной жизнью. Порядки в школе были, разумеется, достаточно суровыми, но возрастные гормональные бури (психолог, все тот же, что наблюдал за семилетним Егором, только слегка поседевший, рекомендовал усиленные спортивные тренировки и холодные ванны, вот спасибо-то) наперебой вбрасывали в сознание (или в подсознание?) вполне определенные желания и мысли. Которые, однако, так и оставались… мыслями. За все это время у Егора не случилось тут ни одного мало-мальски приличного романа. Ну, положим, на редких вечеринках доводилось пообжиматься с приглашенными повеселиться девчонками, но – и все. Ничего неодноразового, ничего сколько-нибудь продолжительного. Егору вообще казалось, что британские девицы воспринимают его как пустое место. «О, Раша!» – восклицали они с любопытством, но зыбкий этот интерес исчезал быстрее, чем капля воды на горячей плите. И не потому, что он не был сыном Березовского или Абрамовича, скорее уж потому, что он был слишком обыкновенным. Никакой такой русской экзотики: он не глушил водку стаканами, не носил ушанку, не матерился без остановки. Даже ногти у него были чистые! А что русский, так на лбу ведь этого не написано! Ну и кому, скажите на милость, нужен такой поклонник – не только бесперспективный (никаких олигархов в анамнезе), но и совсем не эффектный, нечем перед подружками похвастаться. Практически «ботаник».
Впрочем, Егор решил, что «наше от нас не уйдет» и активными поисками пресловутой «личной жизни» вполне можно заняться после окончания школы. Куда сильнее его беспокоило то, что он, похоже, начал забывать родной язык. И вот по этому поводу точно нужно было что-то предпринимать. Надо сказать, что пересаживание славянского ростка на английскую почву дало очень неплохие результаты: уже к своим четырнадцати годам Егор накопил неисчерпаемые запасы здравого смысла и понимание того, что твоя жизнь – это твоя жизнь, что ты с ней сделаешь, тем она и будет. И потому отлично сознавал: крупный по московским меркам рекламный бизнес отца для Англии – ничто, пустое место. Не потому что недостаточно крупный, а потому что российский. Значит, жить и работать предстоит не в Лондоне, а по большей части в Москве. И далеко не все деловые переговоры будут вестись на английском, скорее уж наоборот. Свиданий же с родителями и телефонных переговоров с ними же для сохранения хорошего русского языка было явно недостаточно. Егор ловил себя на том, что в его исполнении родной язык начинает становиться каким-то очень английским. Произношение, построение фраз, лексика – все насквозь «пропахло» Лондоном. Как будто он и впрямь из Егора стал Джорджем. Он попытался заниматься самостоятельно: учил наизусть Пушкина и Гоголя, читал их вслух – вместо колыбельной перед сном. Но… в результате начал портиться английский: то славянские шипящие вдруг в шекспировском монологе вылезут, то строение фразы выдаст свое «московское» происхождение.
И вот тут в его классе появился Смайл. Сын более чем преуспевающего индийского врача (среди пациентов которого, кроме прочих знаменитостей, были даже несколько членов британского королевского дома), переехавший по распоряжению своего знаменитого отца из Дели в Лондон – для завершения образования, – был тих, вежлив и сдержан. А манеры новичка были настолько безупречны, что он казался бо́льшим англичанином, чем все англичане вместе взятые. Неуправляемый виконт Хадсаккер, уже выброшенный «за поведение, недостойное джентльмена» из полутора дюжин школ рангом повыше и ожидающий исключения также и из Гринвея, попытался было изобразить из себя «белого сагиба»… Но юный индус, ослепительно улыбаясь, увел «дикого лорда» в закуток между стеной спортивного зала и живой изгородью, где обычно разрешались всевозможные мелкие конфликты (бокс – спорт джентльменов, не так ли. Вернулись они не более чем через четверть часа: виконт выглядел несколько позеленевшим, а на темно-смуглом лице юного индуса сияла все та же ослепительная улыбка. Из-за которой он, собственно, и получил свое прозвище. Все равно настоящее его имя, состоящее, кажется, из сплошных согласных, никто даже выговорить не мог. Хардсаккера, который хотя и стал после этого несколько тише, все равно скоро исключили, а Смайл заработал всеобщее уважение и даже, пожалуй, любовь. Впрочем, казалось, что он не нуждался ни в том, ни в другом. Не искал ничьего общества, был безразличен как к подначиваниям, так и к заискиваниям: отец привез его в Лондон «для завершения образования» – и Смайл учился. Учился лучше всех. И – больше всех. В своем вполне юном возрасте он уже был членом Королевских астрономического, географического и орнитологического обществ и даже выпустил собственноручно подготовленный каталог «Птицы горного Индостана».
Вот бы мне такие мозги, печально думал Егор, сидя как-то вечером в библиотеке у камина с ноутбуком на коленях, пытаясь вникнуть в трактат о системах снабжения и обеспечения британской армии и в который раз посылая автору занудного даже по меркам викторианской эпохи опуса пожелания гильотины, четвертования и полной пазухи муравьев. Смысла в этом не было, разумеется, никакого: проклятый автор давным-давно скончался – в собственной постели, от глубокой старости. Ну по крайней мере точно не на поле боя. Кавалер того, кавалер сего, список наград хоть рулеткой меряй. А толку?
Вот лежит этот лорд, представил себе Егор, желтый и даже лежа надменный, на фамильной кровати в фамильной спальне фамильного замка… в окружении фамилии в полном составе. Все согнулись в поклоне, ждут – когда наконец старый хрыч уже преставится.
Епископ – Егор увлекся и начал представлять сцену в лицах – и сам дряхленький старичок, наклоняется, кряхтя, к гигантскому смертному одру, махнув рукой присутствующим: тише, мол, замолчите все!
– Что вам угодно пожелать, сэр Мортимер?
Умирающий – желтый, как бумага средневекового фолианта, – устремляет горящий взор в стрельчатое окно, сквозь переплет которого недовольно глядит полная луна, и шепчет, практически шелестит:
– Я желаю, чтобы все средства от издания моих ученых трудов были переданы русскому юноше, который их законспектирует полтора века спустя. Это моя последняя воля!
Епископ в ответ только негромко смеется.
Вот только смех у него не старческий, дребезжащий, а звонкий, мелодичный, удивился Егор. Оказалось, что за ним уже давно наблюдают.
– Ваше воображение делает вам честь. – В дверях библиотеки стоял улыбающийся, как всегда, Смайл. – Простите, мистер Воронгтсофф, что я нарушаю ваше ученое уединение. Но вы так интересно рассуждали вслух, что мне непременно захотелось вмешаться. Увы, вынужден вас поправить. История сохранила последние слова блистательного мужа, с чьим опусом вы так отважно сражаетесь. Смерть сэра Мортимера была не столь благостна. Он умер, так и не вернувшись домой из колонизированной Индии, от дизентерии и, ненадолго придя перед смертью в сознание, выругался: «Откуда воняет? В этой проклятой стране все прогнило!» По крайней мере, так пишет в своих мемуарах его непутевый наследник. Это неофициальная, разумеется, версия.
– А есть и официальная? – Егор смотрел на Смайла во все глаза.
– Само собой. – Тот пожал плечом. – Что-то вроде «миру нужна чистота» или еще какой-то высокопарный бред в этом духе.
Егор внезапно почувствовал, что сон, только что наваливающийся, как полдюжины матрасов, куда-то вдруг подевался:
– Называй меня Джордж. Воронцов для англоговорящих выходит слишком сложно.
– Как? – Смайл нахмурился. – Во-рло-нг-тс-офф?
– Нет-нет, – помотал головой Егор, радуясь, что хоть в чем-то всезнающий индийский вундеркинд не идеален. – Говорю же, русская фонетика – язык сломаешь, брось. Просто Джордж.
– Называй меня Джордж. Воронцов для англоговорящих выходит слишком сложно.
– Как? – Смайл нахмурился. – Во-рло-нг-тс-офф?
– Нет-нет, – помотал головой Егор, радуясь, что хоть в чем-то всезнающий индийский вундеркинд не идеален. – Говорю же, русская фонетика – язык сломаешь, брось. Просто Джордж.
– Да, Джордж, спасибо. – Смайл вежливо кивнул. – Но пожалуйста, повтори? Во-ро-нг-тс-офф? Не так?
– Э-э… – Егор изо всех сил сдерживался, чтобы не засмеяться. – Не совсем. Во-рон-цов. В конце не «ф», а «в», не носовое «нг», а просто «н», и, главное, не «тс», а «ц». Во-рон-цов. А, и «р» не такое горловое. Не «рл», а «р-р-р».
– Вор-рон-тсоф, – старательно двигая губами и почему-то бровями, повторил Смайл.
Такая серьезность и требовательность к себе внушали уважение. Егор кивнул:
– Ну, почти. Во-рон-цов.
– Во-рон-тцов, – после трехсекундного размышления повторил «вундеркинд».
– Гениально! – Егор захлопал в ладоши. – Еще чуть-чуть потренируешься, и «ц» тоже будет такое, как надо.
– Да, спасибо. Я, собственно, именно потому сегодня и подошел. Мы можем быть друг другу очень полезны. Я заметил, что у вас страдает английское произношение.
– Ну да, – удрученно вздохнул Егор, – хоть к логопеду иди или к частному преподавателю. Но это требует много времени и серьезных финансовых вложений. Я пока не готов.
– Нет-нет, не нужно логопеда, – замахал рукой Смайл. – Нужен другой человек.
– То есть?
– Второй человек, – еще непонятнее пояснил «вундеркинд». – У меня хороший английский, у вас – русский. Мы можем, – он вдруг перешел на русский и довольно чисто произнес, – идти на свидание.
Егор, расхохотавшись, тоже ответил по-русски:
– Никогда так не говори. Свидание – это… ну, это встреча, конечно, да, но… вот мы сейчас встретились, у нас встреча. Но не свидание, свидание было бы, если бы кто-то из нас оказался девушкой. Ну или… сейчас времена такие… если бы у нас была любовь, предположим…
– О, как Элтон Джон? – Подвижные брови вздернулись, морща смуглый лоб.
– Что-нибудь в этом роде. Но «встреча» тоже ни при чем, как и «свидание». Надо было сказать вообще другое: «навстречу», – он изобразил двумя руками «бегущих» навстречу друг другу человечков, – а не «на встречу», – он обвел руками их «встречу у камина» в библиотеке.
– Отличный! – Смайл заулыбался еще шире. – Русский – очень богатый язык. Как санскрит. – Он вдруг прострекотал что-то непонятное, но очень мелодичное. – Английский простой. Бедный. Легко быстро наладить. Можем друг другу помогать?
– Отлично! – Егор закивал так энергично, словно хотел взболтать собственные мозги. – И называй меня Джордж, ладно? Как говорят по-русски, давай на «ты».
– Да, о’кей. На «ты», не на «вы», правильно? В английском только «ю», это нет интересно. Русский интересный. Давай сейчас? Я включаю диктофон и начнем?
С этого момента для Егора началась новая Англия. Оказалось, что это совсем не та страна, которую он знал до сих пор. Смайл не только «налаживал» английский Егора, он легко и необидно помогал избавляться от лишней «русскости». От московских, слишком торопливых интонаций, от чересчур активной жестикуляции, от неуверенности перед продавцами и прочей обслугой. Не задумывайся, говорил Смайл, они просто работают, ты же не стесняешься собственного ноутбука. Учил вести себя в ресторанах, выбирать галстуки и заказывать костюмы.
– Джентльмен, – добродушно объяснял Смайл все с той же неистребимой улыбкой, – вполне может носить драные джинсы и линялую футболку, даже босиком может ходить, джентльменом он от этого быть не перестанет. Но, – поднимал парень палец, подчеркивая важность произносимого, – костюмы джентльмен заказывает у портного. Никаких магазинов готового платья, это фу, дешевка, даже самые дорогие. Кстати, – улыбался Смайл, – приличный портной, если, конечно, не соваться к тем, у которых одевается королевская семья, обойдется в итоге дешевле, чем магазин готового платья.
Там-то, у портного, и настиг Егора удар судьбы. Дверь в дверь с «мастером джентльменов» располагалось дамское ателье. Холл у них был общий.
А вот не надо, поругивал он потом сам себя, не надо оборачиваться, заслышав родную речь. Тем более в приличных местах. Мало ли по Лондону русских шляется? Обернулся – получи!
Обернулся Егор, услышав реплику, режущую контрастом между нежной интонацией и грубым, почти вульгарным смыслом. А уж этот проклятый, растянуто-акающий московский говорок, который сам Егор столь тщательно вытравливал из своей английской речи, – как не узнать?! Да хоть в тысячной толпе, а тут и вовсе:
– Маму-уль! Если этот храбрый портняжка еще станет лапать меня за задницу, я ему все рога пообломаю, – нежно тянул ангельский голосок.
С такой же ангельской улыбкой, механически отметил Егор, чувствуя, что не в силах отвести от видения глаз. В голове точно взорвался фейерверк, а в сердце одна за другой начали взрываться петарды.
Господи! Зачем я обернулся, почти в отчаянии подумал он. Ведь погиб, насмерть погиб. Ведь не предполагал да и не мог предполагать, что ожидаемое явление долгожданной любви – а кто ее не ждет в таком юном возрасте? – окажется таким сокрушительным? Мир в одно мгновение разлетелся на сверкающие осколки, и любое пространство, где нет Ее, могло быть лишь безжизненной пустыней.
При этом он стопроцентно не смог бы хоть сколько-нибудь внятно описать явившееся ему чудо. Как рассказать какому-нибудь папуасу о северном сиянии? Ну да, у девушки были руки, ноги, глаза, волосы, губы… Но как определить все это словами простого английского или пусть даже русского языка? Фигура? Божественная… Глаза? Озаряющие, пронизывающие, искрящиеся… Волосы? Что-то такое сверкающее, ослепительное… Егор даже не мог бы сказать, блондинка перед ним или брюнетка. Но мечтания Егора были прерваны.
К девушке подошла дама в норковом палантине – вероятно, мать, – и, поджав губы, неодобрительно покачала головой. За дамой торопилась управляющая:
– Следующая примерка, миссис Грейс, через два дня. В какое время вам будет удобнее?
– Давайте после шести, – бросила женщина и добавила по-русски, повернувшись к дочери: – Что ты меня вечно позоришь! А если кто-нибудь здесь понимает…
– Да ла-адна-а! Англичане никогда никаких языков, кроме своего, не знают. А если кто и понимает, па-адумаешь! – с той же улыбочкой протянула девушка, с любопытством оглядывала посетителей и вдруг наткнулась на ошарашенный взгляд Егора. Искра недоумения в ее глазах сменилась любопытством, потом откровенным весельем. Она поднесла ко лбу руку и показала таращившемуся на нее юноше «козу».
Если бы он не сидел в кресле, наверняка хлопнулся бы на пол. А так лишь сидел и тупо твердил про себя: через два дня после шести, через два дня после шести.
– Эй, Джорджи, тебе нехорошо? – Смайл склонился над ним с нескрываемой озабоченностью.
– Ничего, – пробормотал Егор по-русски. – Я просто выпал в осадок.
– Выпал в осадок? Как соль? Я не понимаю. Объясни. – Он включил диктофон…
Следующие два дня Егор пылал, как в лихорадке, то взлетая к небесам на крыльях надежды, то падая в бездну отчаяния, только что на стены не кидался. В мозгу теснились какие-то сумасшедшие картины. Вот он подходит к ней, встает на колени… Нет, на одно колено, как мушкетеры перед королевой… Ужас, сегодня даже самые ненормальные попрошайки в Сохо так не делают, бред какой-то. Надо написать письмо и незаметно сунуть ей в карман. Нет, не на компьютере, пошлость какая, ни в коем случае – только от руки!
Он кидался к столу, писал, приходил в отчаяние от корявости выходящих из-под его пера фраз, рвал написанное в клочья, снова писал, снова рвал… По-русски, по-английски, снова по-русски… Пачка бумаги, казавшаяся бесконечно толстой, иссякла как-то неожиданно быстро. Егор схватил рулон бумажных полотенец, начал писать на них – ручка дырявила мягкую, совсем не рассчитанную на эпистолярное использование бумагу, чернила растекались, черт бы их побрал! И вообще, любовное послание на бумажных полотенцах… практически на туалетной бумаге… нет, совсем неприлично.
Ладно, бумагу он потом купит. Самую лучшую, благородного цвета слоновой кости, с золотым обрезом. Или с серебряным изящнее? А, это успеется! Сейчас надо отыскать гостиницу, где остановились… Да, он запомнил – миссис Грейс с дочерью. А потом? Потом он туда пойдет? Но он же так и не написал письмо, а подойти и заговорить – точно не сумеет. А, не важно, главное – отыскать, где она живет, а там, глядишь, что-нибудь и для письма придумается.
Список гостиниц в телефонном справочнике оказался каким-то непристойно длинным. Ну десять, ну двадцать, ну пусть пятьдесят! Но их были сотни! И, что еще хуже, почему-то нигде не желали сообщать сведений о постояльцах. Правила у них, видите ли! Какие тут могут быть правила?! У него же совершенно исключительный случай, буквально вопрос жизни и смерти!