Бывают такие битвы, когда победителю приходится не легче побежденного. Его высочеству Валуа удалось добраться до государственной казны, но казна оказалась безнадежно пуста.
И пока в нижнем этаже дворца целая толпа незваных гостей грелась у каминов и пила в свое удовольствие за графский счет, сам Валуа, запершись в своих покоях, принимал одного посетителя за другим, изыскивая средства пополнить не только свои сундуки, но и государеву казну.
Проводив до лестничной площадки грозного графа де Дрё, с которым хозяин имел беседу о положении превотств к западу от Парижа, Карл вдруг услыхал внизу рокот голосов, прерываемый возгласами удивления.
Оказалось, что это Робер Артуа в кругу своих почитателей сгибал руками лошадиную подкову. Кто-то сказал при нем, что в молодости покойный король мог-де гнуть подковы, и наш великан тут же решил доказать, что этот талант со смертью Филиппа не угас в их роду. От усилий на висках его вздулись вены, но подкова послушно гнулась в его руках, мужчины уважительно покачивали головой, а дамы испускали негромкие, но достаточно пронзительные истерические крики.
Его высочество Валуа показался на хорах, возвышавшихся над залом. И тут же все присутствующие как по команде задрали вверх головы, точно выводок проголодавшихся птенцов, ожидающих корма.
– Артуа! – окликнул Карл. – Подымитесь ко мне, я хочу с вами побеседовать.
– К вашим услугам, кузен, – отозвался великан. Небрежно швырнув скрученную подкову конюшему, который только тем и спасся от неминуемой гибели, что успел поймать ее на лету, Робер поспешил на зов Карла.
Личные покои Карла не уступали по размерам кафедральному собору. На свисавших по стенам с потолка до самого пола затканных серебром и золотом тканях были изображены сцены отплытия крестоносцев в поход. Статуи из слоновой кости, картины с открытыми резными створками, кубки, усыпанные драгоценными каменьями, – все это убранство затмевало роскошью остальное графское жилище. Его высочество Валуа имел слабость к различным редкостным вещам. На маленьком столике красовалась шахматная доска из нефрита и яшмы, инкрустированная серебром и драгоценными каменьями, а сами шахматные фигурки были вырезаны одни из яшмы, другие из горного хрусталя.
– Что же это такое? – воскликнул Валуа. – Когда же, в конце концов, явится ваш человек? По-моему, он слишком долго заставляет себя ждать.
Грузный, массивный, розовощекий, величественный, даже чуть-чуть вульгарный в своем театральном величии, Карл, нахмурившись, шагал среди несчетных сокровищ, большинство которых было еще не оплачено.
– Да помилуйте, кузен, он придет, непременно придет! – ответил Артуа. – Я и сам, поверьте, жду его с не меньшим нетерпением, ибо в зависимости от его ответа намерен обратиться к вам с просьбой.
– С какой?
– Сейчас, когда вы распоряжаетесь королевской казной, не могли бы вы дать мне хоть немножко? Ведь казна передо мной в долгу.
Валуа воздел к небесам обе руки.
– Эх, кузен, кузен, – продолжал Артуа, – вы же отлично знаете, что вот уже целых семь лет мне не выплачивают пять тысяч ливров доходов от моего графства Бомон, которое мне дали – мое-то собственное графство! – якобы в возмещение за потерю Артуа. Сочтите-ка сами! Мне должны тридцать пять тысяч ливров! На что же мне прикажете жить, а?
Валуа положил руку на плечо Робера своим обычным покровительственно-величавым жестом.
– Кузен, – начал он, – сейчас самое главное – найти нужные средства, дабы отправить Бувилля, потому что король прожужжал мне все уши этой поездкой. Обещаю вам, что, как только они уедут, я первым долгом займусь вашими делами.
Но тут же лицо его омрачилось. Скольким людям за последние сутки дал он точно такие же обещания?
– Поверьте мне, Мариньи больше не удастся сыграть с нами такую шутку – осмелился подсунуть нам пустую казну, ведь только ради этого он и расплатился со всеми кредиторами! – заорал он. – Я его повешу, слышите, Робер, повешу! Куда, как вы думаете, пошли доходы от вашего графства? В его карман, дражайший кузен, в его карман, я вам говорю!
С той минуты, когда Карлу Валуа удалось нанести первый удар правителю королевства, он, что называется, закусил удила и, послушный голосу ярости, открывал в Мариньи все новые и новые пороки.
В его глазах ответственность за все и всяческие ошибки и преступления лежала только на Мариньи. Произошла в Париже кража? Повинен в ней Мариньи: зачем распустил сыск, и неизвестно еще, не поделился ли с ним злоумышленник своей добычей. Вынес парламент решение не в пользу какого-нибудь знатного вельможи? И в этом повинен Мариньи, подсказавший такое решение. Узнал муж о легкомысленном поведении своей супруги? Опять-таки вина Мариньи, потому что во время его правления произошло неслыханное падение нравов. Еще неизвестно, не Мариньи ли подстрекал королевских невесток к нарушению супружеской верности, и вряд ли не по его вине отдал богу душу Филипп Красивый.
– А ваш сиенец согласится? – вдруг спросил Валуа.
– Ну да, конечно. Попросит, правда, залог, но непременно согласится, вот увидите.
Робер Артуа как завороженный слушал разглагольствования Карла и счастливо улыбался. Карл Валуа был в его представлении подлинно «великим человеком», единственным существом на свете, в чьей шкуре Робер был бы не прочь очутиться сам. Этот великан, обративший на одного себя всю отпущенную ему природой силу любви, был все же способен испытывать по отношению к Валуа даже нечто вроде преданности.
И впрямь, его высочество Валуа мог вполне очаровать человека одного с ним пошиба, и наблюдать его жизнь было весьма любопытно. Удивительное существо был этот вельможа, ибо в нем сочетались самые, казалось бы, противоположные качества: нетерпение и упорство, пылкость и хитрость, физическое мужество и полная неспособность противостоять лести и, сверх того, непомерное честолюбие, которое не могли утолить ни почести, ни привилегии!
Другой чувствовал бы себя на верху блаженства, будучи графом Валуа, пэром Франции, графом Алансонским, Шартрским, Першским, Анжуйским и Мэнским, а следовательно, первым бароном государства Французского. Но только не Карл: его терзало желание стать королем. В тринадцатилетнем возрасте он получил корону Арагона и мог претендовать на арагонский престол в качестве прямого потомка Иакова Завоевателя, но не сумел ее сохранить. В двадцать семь лет, командуя по назначению брата Филиппа Красивого французскими войсками, он опустошил Гиень. В возрасте тридцати одного года, когда тесть Карла, король Неаполитанский, призвал его, дабы усмирить Тоскану, где вели междуусобные войны гвельфы и гибеллины, Валуа сумел добиться от папы индульгенции на крестовые походы, а для себя лично – титула главного викария христианского мира и графа Романьского. Одновременно он получил от флорентийцев, обобранных им до нитки, двести тысяч флоринов за то, что оказал им снисхождение – удалился с их земель и прекратил грабежи.
Оставшись вдовцом после смерти своей супруги Маргариты Анжу-Сицилийской, он вскоре женился на некой Куртенэ, в которую вдруг страстно влюбился, узнав, что в качестве приданого она принесет ему почти легендарный титул императора Константинопольского. Увы! И тут ему не удалось поцарствовать, ибо оба Палеолога, облаченные в пурпур, прочно сидели на византийском троне, и если у них и были заботы по управлению страной, то меньше всего их беспокоил этот одержимый, который с другого конца Европы вдруг заговорил так, будто он владыка Вселенной.
Наконец, в 1308 году Валуа с помощью бесконечных интриг выставил свою кандидатуру на корону Священной Римской империи, но на выборах не получил ни одного голоса. Стоило только в любом уголке мира освободиться любому трону, как он тут же жадно тянул к нему руку.
И теперь, достигнув сорока четырех лет, он все еще не исцелился от своих византийских мечтаний, равно как и от своих германских грез. Отходя ко сну, он подсчитывал все короны мира, каковые мог бы с успехом возложить на свое чело, и даже прибавлял к ним корону Франции. Для ее получения требовались сущие пустяки: чтобы у Филиппа Красивого не было детей или чтобы они умирали еще в колыбели...
И если Валуа иной раз восклицал: «Жизнь прошла зря! Судьба всегда была ко мне несправедлива!» – то восклицал не случайно: ему казалось, что именно он призван восстановить под своей эгидой Римскую империю такой, какой она была тысячу лет назад, во времена императора Константина, простираясь от Испании до Босфора.
Этот вельможа не только страдал манией величия, но был к тому же наделен темпераментом авантюриста, всеми повадками выскочки и верил, что именно он станет основателем династии. Тринадцать королей из дома Валуа, которые в течение двухсот пятидесяти лет сидели на французском престоле, были его прямыми потомками и вместе с его кровью унаследовали его безумие (за исключением, пожалуй, одного Карла V). Но, видно, ему самому суждено было терпеть неудачи во всех своих начинаниях: и действительно, он умер за четыре года до того, как освободился французский трон и королем Франции стал его собственный сын...
– Видите, кузен, до чего меня довели! – воскликнул он, театрально разводя руками. – Приходится зависеть от капризов какого-то сиенского банкира. Легко ли мне сознавать, что без него в нашем государстве порядка не наведешь!
Глава IV Кто же правит Францией?
Наконец слуга доложил о приходе того, кого с таким нетерпением поджидал Карл, и Артуа с самым любезным видом поднялся навстречу мессиру Спинелло Толомеи.
– Дружище банкир, – завопил он, подходя к нему с распростертыми объятиями, – я вам много должен и не раз обещал, что тут же расплачусь со всеми долгами, как только мне улыбнется фортуна.
– Благая весть, ваша светлость, – ответил банкир.
– Ну так вот! Для начала из чистой благодарности – а я вам искренне благодарен – хочу рекомендовать вас клиенту королевского рода.
Толомеи приветствовал Валуа почтительным наклоном головы.
– Кто же не знает его высочества, хотя бы в лицо или по слухам... Он оставил в Сиене после себя незабываемую память.
Память ту же, что и во Флоренции, только в Сиене, территория которой была много меньше, он взял за «умиротворение» всего тысячу семьсот флоринов.
Смуглолицый, с отвислыми щеками, с плотно зажмуренным левым глазом (утверждали, что банкир открывает его только в тех случаях, когда говорит правду, а это случалось столь редко, что никто не знал, какого же цвета этот закрытый глаз), с седыми, тщательно расчесанными волосами, падавшими на воротник темно-зеленого камзола, мессир Толомеи молча ждал, когда ему предложат сесть, что и соизволил сделать его высочество Валуа, смерив посетителя быстрым взглядом.
Со времени кончины старика Бокканегры, Толомеи, как и следовало ожидать, был избран своими собратьями банкирами главным капитаном ломбардских компаний, обосновавшихся в Париже, и хотя этот громкий титул не имел никакого отношения к войнам и битвам, зато давал его носителю власть куда более полную, нежели та, которой располагает коннетабль. В его функции входил тайный контроль за третьей частью всех банковских операций, происходивших на территории Франции, а, как известно, тот, кто имеет касательство к трети, имеет касательство и к целому.
– Большие перемены произошли за это время во Франции, дружище банкир, – произнес Робер Артуа. – Мессир де Мариньи, который, хочу надеяться, больше вам не друг, как он не друг и нам, находится в весьма щекотливом положении...
– Знаю... – пробормотал Толомеи.
– Вот поэтому-то я и сказал его высочеству Валуа, – продолжал Артуа, – коль скоро ему необходимо было посоветоваться с человеком, причастным к финансовому миру, что лучше всего ему адресоваться к вам, чье умение вести дела, равно как и преданность, я могу засвидетельствовать с полным основанием.
Толомеи ответил на эту тираду вежливой полуулыбкой, но про себя недоверчиво подумал: «Если бы они хотели поручить мне казну, не стали бы они зря рассыпаться в комплиментах».
– Чем могу служить, ваше высочество? – спросил Толомеи, повернувшись к Валуа.
– Чем же может служить банкир, мессир Толомеи! – ответил Валуа с той поистине великолепной дерзостью, к которой он прибегал всякий раз, собираясь просить денег.
– Это можно понимать двояко, – возразил сиенец. – Может быть, у вас есть какие-нибудь капиталы, которые вы желаете поместить на выгодных условиях, например удвоить их ценность за полгода? Или, может быть, вы хотите вложить свои деньги в морскую торговлю, которая в данное время развивается весьма и весьма успешно, ибо вы знаете, сколь многое приходится ввозить из заморских стран.
– Нет, дело сейчас не в этом, о вашем предложении я подумаю как-нибудь на досуге, – с живостью отозвался Валуа. – А сейчас я хотел бы, чтобы вы дали мне в долг небольшую сумму наличными... для пополнения казны.
Толомеи скривил губы с видом полной безнадежности.
– Ах, ваше высочество, при всем моем желании вам услужить это как раз единственное, чего я не могу сделать. В последнее время меня и моих друзей изрядно обескровили. Из той суммы, что казна взяла у нас в кредит на войну с Фландрией, мы еще не получили ни гроша. А займы, к которым прибегают частные лица (при этих словах Толомеи метнул быстрый взгляд в сторону Робера), нам не возвращают, равно как не погашают и выданных авансов; откровенно говоря, ваше высочество, замки на моих сундуках порядком заржавели. А сколько вам нужно?
– Да так, пустяки. Десять тысяч ливров.
Банкир испуганно воздел руки к небесам.
– Sаntо Dio! Святый боже! Да где же я их возьму? – вскричал он.
Робер Артуа знал, что все это, так сказать, пролог и что по своему обыкновению Толомеи еще долго будет сетовать на злополучную судьбу, непременно скажет, что он гол как сокол, громко стеная, будто Иов на гноище. Но Валуа, которому не терпелось поскорее довести дело до желанного конца, решил дать почувствовать банкиру свою власть и заговорил тем тоном, который обычно безотказно действовал на его собеседников.
– Ну, ну, мессир Толомеи! – воскликнул он. – Да бросьте вы эти штучки! Я велел вас вызвать по делу, а главное, для того, чтобы вы занялись здесь своим ремеслом, как занимаетесь им везде и повсюду, и не без выгоды для себя, надо полагать.
– Мое ремесло, ваше высочество, – ответил Толомеи, еще сильнее зажмурив левый глаз и спокойно сложив на брюшке руки, – мое ремесло не просто давать деньги, а давать их в долг. Ведь сколько времени я только и делаю, что даю, а возвращать мне долгов никто не возвращает. Я не чеканю у себя на дому монету и не нашел еще пока философского камня.
– Стало быть, вы не хотите мне помочь отделаться от Мариньи? Ведь, по-моему, это и в ваших интересах!
– Видите ли, ваше высочество, платить сначала дань врагу, пока тот находится у власти, а потом платить снова, чтобы лишить его власти, – это двойная операция, согласитесь сами, не особенно-то выгодная. А главное, надо еще знать, что произойдет в дальнейшем, удастся ли возместить расходы.
Тут Карл Валуа разразился торжественной речью, которую со вчерашнего дня повторял всем и каждому. Если ему дадут необходимые средства, он уничтожит все «новшества», введенные Мариньи и его советниками из числа горожан, вернет власть высшему баронству, установит порядок и приведет страну к процветанию, возродит старинное феодальное право, на каковом основывалось величие государства Французского. Порядок! Слово «порядок» не сходило у него с языка, как и у всех политических путаников, и никто не сумел бы ему доказать, что мир подвергся немалым изменениям за прошедший век.
– Уж поверьте мне, – кричал он, – в скором времени страна вновь вернется к добрым обычаям моего предка Людовика Святого!
При этих словах он величавым жестом указал на алтарь, где покоилась реликвия в форме человеческой ноги, в которой хранилась пяточная кость его деда, – нога была серебряная, а ногти – золотые.
Надо сказать, что останки святого короля были разъяты на куски, и каждый член королевской фамилии, каждая королевская часовня владели своей частицей мощей. Почти вся черепная коробка хранилась в часовне Сент-Шапель, и ракой ей служил бюст Людовика Святого работы лучших чеканщиков; графиня Маго Артуа оказалась владелицей прядки волос и куска челюсти, которые она перевезла в свой замок Эсден, – словом, столько фаланг, обломков костей и самих костей было расхватано родней, что невольно вставал вопрос, что же тогда покоится в усыпальнице Сен-Дени? Если бы кому-нибудь пришла в голову мысль сложить вместе все эти разрозненные кости, то, к всеобщему удивлению, оказалось бы, что после своей кончины святой король разросся в размерах чуть ли не вдвое.
Главный капитан ломбардцев попросил разрешения почтительно облобызать серебряную ногу, потом обернулся к Карлу Валуа и спросил:
– А почему, ваше высочество, вам требуется именно десять тысяч ливров?
Валуа вынужден был объяснить, что из-за порядков, введенных Мариньи, казна совсем оскудела, а просимая сумма требуется для отправки Бувилля в качестве главы миссии...
– В Неаполь... да, да, – сказал Толомеи. – Да, мы ведем с Неаполем крупные дела через наших родичей Барди... Женить короля... Да, да, понимаю вас, ваше высочество... Наконец-то соберется конклав... Ах, ваше высочество, конклав обходится дороже любого дворца и куда менее надежен! Да, ваше высочество, слушаю вас.
И когда наконец Валуа открыл все свои планы этому низенькому кругленькому человечку, который делал вид, что речь идет о неизвестных ему предметах, вынуждая тем самым собеседника к откровенности, банкир произнес:
– Ваш план действительно тщательно обдуман, и я от всего сердца желаю успеха вашим начинаниям; однако я еще не совсем уверен, что вам удастся женить короля, не совсем уверен, что у вас будет папа и что, если даже все пойдет согласно вашим предначертаниям, я получу обратно свое золото, буде я смогу вам его одолжить.
Валуа сердито взглянул на Робера. «Что за странного человека вы ко мне привели, – говорил этот взгляд, – неужели я зря распинался перед ним?»