В нескольких словах Мариньи рассказал архиепископу о заседании Совета и, не дав брату вставить слово, заговорил тем не терпящим возражений тоном, каким обычно говорил со своими подчиненными.
– Никакого папы мне сейчас не требуется, ибо, пока нет папы, король в моих руках. Не собирать конклава, слишком многочисленного и готового подчиниться приказам Бувилля. Никакого примирения кардиналов в Авиньоне. Пусть спорят, пусть грызутся до бесконечности – позаботьтесь-ка, Жан, чтобы так оно было и впредь, до нового моего распоряжения.
Жан де Мариньи, который поначалу вполне разделял гнев и негодование старшего брата, сильно помрачнел, когда речь зашла о конклаве. Он молчал, задумчиво разглядывая свой великолепный перстень, знак его сана.
– Ну что же вы задумались? – нетерпеливо спросил Ангерран.
– Брат мой, ваши планы меня тревожат, – собрался наконец с духом архиепископ. – Посеяв в конклаве еще большую смуту, я рискую лишиться благорасположения того кандидата в папы, которого изберут не сегодня завтра, а новый папа может после своего избрания дать мне кардинальскую шапку...
– Кардинальскую шапку! Нашли о чем говорить, да еще в такое время! – гневно прервал его Ангерран. – Кардинальскую шапку, мой бедный Жан, если только вам суждено ее носить, дам я, и никто другой, как я дал вам митру. Но ежели вы перекинетесь в стан моих врагов, вы у меня походите не только без кардинальской шапки, но и без сапог, и жить вам до конца ваших дней в качестве безвестного монаха в отдаленном монастыре. Вы что-то слишком быстро забыли, чем вы мне обязаны, равно как и свой опрометчивый поступок, от последствий коего я вас спас всего два месяца назад, – я имею в виду ваше слишком вольное обращение с имуществом тамплиеров. Кстати, выкупили ли вы тот злосчастный залог, оставшийся в руках у банкира Толомеи? Не забывайте, что из-за вас мне уже пришлось уступить ломбардцам, когда я как раз намеревался поприжать их с налогом.
– Конечно, брат мой, – ответил архиепископ – и солгал.
Однако он уже понял, что пора сдавать позиции.
– Что прикажете делать? – спросил он.
– Пошлите в Авиньон самых надежных эмиссаров, я имею в виду таких людей, которые в той или иной мере находятся в зависимости от вас или же могут опасаться моего гнева. Велите им распространять самые противоречивые слухи, пусть они шепнут французам, что новый король хочет вернуть Святейший престол в Рим, а итальянцам – что он намерен держать будущего папу под надзором близ Парижа. Велите посеять между ними раздоры, уж кто-кто, а духовенство на сей счет первые мастера. Наш бедняга Бувилль будет застигнут врасплох. Бертран де Го слишком грубо взялся за кардиналов, но мы прибегнем к иному оружию – запугаем их призраками, несуществующими опасностями. Они и так терпеть друг друга не могут, а я хочу, чтобы они возненавидели друг друга и взваливали вину один на другого. И пусть мне еженедельно, если уж не удастся ежедневно, сообщают о ходе дел. Наш юный Людовик X желает иметь папу? Придет время, и он получит папу, но не такого, что одним мановением десницы уничтожит все те уступки, которые король Филипп и я с трудом вырвали у двух его предшественников. Если возможно, устройте так, чтобы ваши посланцы не знали друг друга.
Наконец Ангерран отпустил брата и велел кликнуть сына, который уже ждал у дверей отцовского кабинета. Как то случается сплошь и рядом, Луи де Мариньи походил больше на своего дядю-архиепископа, нежели на родного отца. Он был строен, весьма заботился о своей внешности и одевался, пожалуй, даже чересчур изысканно.
Сын правителя Франции, перед волей которого склонялось все в государстве, да еще к тому же крестник Людовика Сварливого, юный Мариньи не знал, что значит не получить желаемого, что значит бороться за обладание чем-либо. Он был в достаточной мере легкомыслен, любил блеснуть в избранном обществе и держался с подчеркнутым аристократизмом, что, кстати сказать, более характерно для представителей второго поколения знати, нежели десятого; и, хотя он безмерно восхищался отцом, которому обязан был всем и который во всем его превосходил, в тайниках души сын упрекал его за грубые манеры. Этот юноша имел единственное достоинство или, вернее сказать, единственное подлинное призвание: он обожал лошадей, знал в них толк и сидел в седле так, будто в его жилах по меньшей мере уже два века текла кровь рыцарей.
– Собирайтесь в дорогу, Луи, – приказал отец. – Вам придется сейчас же выехать в Лондон и вручить там это письмо.
Юноша досадливо поморщился.
– А разве нельзя, батюшка, отложить поездку на завтра или послать вместо меня нарочного? Завтра я должен ехать охотиться в Булонский лес... правда, по случаю траура охота будет не особенно пышная...
– Охотиться! У вас только охота на уме, нашли время, когда охотиться! – закричал Ангерран. – Всякий раз, когда я обращаюсь с какой-нибудь просьбой к своим, для которых я все делаю, они стараются увильнуть. Знайте же, что сейчас охота идет на меня и, если вы мне не поможете, с меня сдерут шкуру, а заодно и с вас тоже... Если бы я мог послать гонца, я бы сделал это без вашего совета! Раз я посылаю вас к королю Англии, значит, мне нужно сообщить ему то, что нельзя доверить письму. Надеюсь, поручение это достаточно лестно для вашего самолюбия и вы соблаговолите отказаться от завтрашней охоты?
– Простите меня, батюшка, – произнес Луи де Мариньи, – я просто не понял вас.
Мариньи взял со стола футляр, куда было вложено его послание.
– Вы знаете короля Эдуарда, вы видели его в прошлом году здесь, у нас в Париже. Скажете ему следующее: его высочество Валуа хочет забрать власть в свои руки. Боюсь, что, ежели это ему удастся, он нарушит соглашения, которые были достигнуты между нашими обоими государствами в отношении Гиени. С другой стороны, Валуа намеревается женить нового короля на принцессе Анжу-Венгерской, и благодаря этому браку мы будем искать союзников на юге, а не на севере. И все. Пусть король Англии хорошенько запомнит это. Я буду держать его в курсе событий.
С минуту Мариньи молча глядел на сына. «Наш король Эдуард, – подумал он, – большой знаток мужской красоты. Может быть, он не останется равнодушным к внешности посланца».
– Возьмите с собой только двух конюших и сколько положено слуг. В пределах французской земли ведите себя поскромнее, не разыгрывайте сиятельного вильможу. И скажите, чтобы вам из моей казны выдали две сотни ливров, нет, одну, и этого вполне хватит.
В дверь постучали сначала раз, потом другой.
– Мессир Алэн де Парейль явился по вашему приказанию, – доложил жезлоносец.
– Пусть войдет. Прощайте, Луи, желаю вам счастливого пути.
Ангерран де Мариньи обнял сына, что случалось с ним не так-то часто. Потом, обернувшись к вошедшему Алэну де Парейлю, взял его под руку и повел к креслу, стоявшему возле камина.
– Погрейся сначала, Парейль, на дворе неслыханный холод...
Некогда черные волосы капитана лучников уже начали серебриться, время и ратные труды оставили свой след на его лице, а глаза видели столько битв, столько поединков, пыток и казней, что разучились удивляться. Трупы повешенных на Монфоконе стали для него привычным зрелищем. Только в течение одного последнего года проводил он Великого магистра ордена тамплиеров на костер, братьев д'Онэ на четвертование и принцесс-прелюбодеек в узилище. Но ведь он отвечал, помимо того, и за целую армию лучников, и за все гарнизоны, расположенные во всех крепостях Франции, и тем самым на нем лежала обязанность поддерживать порядок во всем государстве. Мариньи, который не обращался на «ты» ни к одному из членов своей семьи, говорил «ты» старому своему товарищу, безупречному и безотказному исполнителю его воли.
– Послушай-ка, Алэн, я хочу дать тебе два поручения, оба требуется выполнить незамедлительно, – начал Мариньи. – Ты сам отправишься в Шато-Гайар и хорошенько потормошишь ее коменданта, как бишь зовут этого осла?
– Берсюме, Робер Берсюме, – ответил Парейль.
– Скажешь этому самому Берсюме, чтобы он придерживался приказов, данных мною ранее с согласия и одобрения короля Филиппа. Мне стало известно, что граф Артуа туда ездил. А это явный обход приказов. Уж ежели хотели послать туда его или кого-нибудь другого, пусть бы согласовали со мной. Только один король имеет право войти в темницу – впрочем, вряд ли этого следует опасаться. Никого не пускать к королеве Маргарите, не передавать ей ни единого письма! Пусть этот осел знает, что, если он выйдет из моей воли, ему отсекут оба уха.
– Как вы намереваетесь поступить с королевой Маргаритой?
– Пока она нужна мне в качестве заложницы. Итак, ей запрещено всякое общение с кем бы то ни было, но пусть зорко следят за ее безопасностью. Я хочу, чтобы она жила, и жила как можно дольше. Если теперешний режим вреден для ее здоровья, пусть улучшит условия ее содержания... Слушай второй мой приказ: вернувшись из Нормандии, ты тут же повернешь на юг. Вышлешь вперед триста лучников из резервов парижского гарнизона, с тем чтобы они ждали тебя на дороге в Оранж, там ты возглавишь их и расквартируешь в форте Вильнёв, что против Авиньона. И постарайся произвести как можно больше шума. Вели твоим лучникам продефилировать перед укреплениями шесть раз подряд, чтобы с того берега реки казалось, будто их две тысячи, не меньше. Пускай кардиналы попотеют от страха в своих мантиях, ибо наш маскарад предназначен для них – это будет второе действие комедии, которую я с ними намерен разыграть. Заняв крепость, оставишь там своих людей, а сам вернешься в Париж.
– Как вы намереваетесь поступить с королевой Маргаритой?
– Пока она нужна мне в качестве заложницы. Итак, ей запрещено всякое общение с кем бы то ни было, но пусть зорко следят за ее безопасностью. Я хочу, чтобы она жила, и жила как можно дольше. Если теперешний режим вреден для ее здоровья, пусть улучшит условия ее содержания... Слушай второй мой приказ: вернувшись из Нормандии, ты тут же повернешь на юг. Вышлешь вперед триста лучников из резервов парижского гарнизона, с тем чтобы они ждали тебя на дороге в Оранж, там ты возглавишь их и расквартируешь в форте Вильнёв, что против Авиньона. И постарайся произвести как можно больше шума. Вели твоим лучникам продефилировать перед укреплениями шесть раз подряд, чтобы с того берега реки казалось, будто их две тысячи, не меньше. Пускай кардиналы попотеют от страха в своих мантиях, ибо наш маскарад предназначен для них – это будет второе действие комедии, которую я с ними намерен разыграть. Заняв крепость, оставишь там своих людей, а сам вернешься в Париж.
– Что ж, мессир Ангерран, это, ей-богу, по мне, – отозвался Алэн де Парейль. – Подрезать уши ослу и нагнать страху на пурпурных гусаков куда забавнее, чем проверять посты в Париже, где сейчас...
Он замолк, видимо, не зная, стоит ли продолжать, но наконец решился излить своему слушателю все, что накипело у него на сердце.
– ...где сейчас, если уж говорить начистоту, Ангерран, дует ветер, который никак мне не подходит. – И он печально тряхнул своей отливающей сталью шевелюрой.
– Однако тебе следует быть здесь, – ответил Мариньи. – Боюсь, что верным слугам короля Филиппа придется немало вынести в ближайшее время... Но ты должен остаться командиром лучников – это мне необходимо. О передвижении войск не обязательно предупреждать коннетабля – я сам с ним поговорю. Прощай, Алэн!
Закончив разговор с Алэном, Мариньи прошел в соседнюю комнату, где его ожидали вызванные легисты, а также кое-кто из близких друзей, как, например, Бриансон и Бурдене, которые явились по своему почину разузнать последние новости. При появлении коадъютора шум голосов разом стих.
Вдоль стен комнаты стояли пюпитры, отделенные друг от друга резными деревянными переборками и снабженные всем необходимым для письма: рожками для чернил, прикрепленными к подлокотникам, табличками с грузом, чтобы не морщился пергамент. На вращающихся конторках, похожих на аналои, лежали документы и реестры. Все это придавало комнате сходство с часовней или с монастырской библиотекой.
– Мессиры, – начал Ангерран де Мариньи, обведя своих соратников взволнованным взглядом, – вас не удостоили чести позвать на Совет, где присутствовал я нынче утром. Так давайте же проведем Совет в самом узком составе...
– Нам будет недоставать только одного короля Филиппа, – подхватил Рауль де Прель, грустно улыбнувшись.
– Помолимся же, чтобы душа его была сейчас с нами. Он-то нам верил, – ответил Мариньи.
Потом во внезапном приступе ярости воскликнул:
– Мессиры, меня попросили представить для проверки все счета и отстранили от управления казной! Так вот, я хочу передать им все счета в полном порядке. Дайте приказ сенешалям и бальи, пусть расплатятся со всеми долгами, вплоть до самых скромных кредиторов. Пусть уладят дела с поставками, с подрядами – словом, со всем, что было заказано короной. Пусть выплатят все до последнего су, не дожидаясь срока.
Присутствующие разгадали намерение коадъютора. Ангерран нервно хрустнул суставами пальцев, словно собираясь схватить кого-то за глотку.
– Император Константинопольский желает завладеть казной? – сказал он. – Что ж, час добрый! Только пусть для своих интриг Карл Валуа поищет денег где-нибудь на стороне.
Глава III Карл Валуа
Если на левом берегу Сены, в особняке Мариньи, бушевала гроза, то на правом берегу реки, во дворце графа Валуа, напротив того, царило ликование.
На всех лицах застыла спесивая улыбка. Любой конюший из свиты графа Валуа чувствовал себя чуть ли не министром и распекал челядь; женщины распоряжались еще более властно, чем обычно; и еще более визгливо, чем накануне, пищали младенцы.
Каждый знал или делал вид, что знает о событиях последних дней, и каждый, как мог, старался проявить себя. В залах не смолкал шум хвастливых голосов, за каждой дверью затевались комплоты, кто бессовестно льстил, домогаясь жирного куска, кто старался устроить свои делишки; словом, клан баронов праздновал победу.
При виде множества людей, прибывавших сюда после знаменательного Совета и толпившихся в графских покоях с единственной целью показать свое единомыслие с восторжествовавшей партией, можно было подумать, что королевский двор покинул дворец в Ситэ и перенес свое местопребывание в отель Валуа.
Впрочем, отель Валуа с полным основанием можно было назвать королевским дворцом! Здесь не было ни одной потолочной балки, не украшенной затейливой резьбой, не было ни одной каминной трубы, с которой величественно не глядели бы гербы Франции и Константинополя. Половицы исчезали под пышными восточными коврами, а стены были сплошь затянуты кипрскими шелками, затканными золотом. На буфетах и на поставцах среди чеканной серебряной и позолоченной посуды поблескивали эмали и драгоценные каменья.
Камергеры с важным видом передавали друг другу графские приказания, и даже самый заштатный писец и тот, перебирая бумаги, сановито хмурился.
Придворные дамы графини Валуа щебетали вокруг каноника Этьена де Морнэ, ставшего вторым героем дня после первого – его высочества Карла Константинопольского. Целая орда «клиентов», лихорадочно возбужденных, радостно взволнованных и лукавых, входила, выходила, собиралась кучками у оконных амбразур и высказывала свое суждение о государственных делах. Каждый держался так, будто его лично пригласили для совета во дворец, ибо его высочество Валуа, запершись в кабинете, и впрямь непрерывно совещался.
Сюда явился даже призрак минувшего века, знаменитый сир де Жуанвилль, поддерживаемый седобородым конюшим: высохший от старости и согбенный годами старец под любопытные взгляды собравшихся проследовал в хозяйские покои. Все знали этого бывшего сенешаля Шампани, который в 1248 году сопровождал Людовика Святого в крестовый поход, потом был главным свидетелем на процедуре канонизации покойного государя, а в последнее время диктовал писцам свои «Мемории», хотя теперь, когда сиру шел девяносто второй год, память его заметно начинала сдавать. Этот полуслепой старик, с вечно слезящимися глазами и трясущимися руками, с трудом передвигавший непокорные ноги, дорожил малейшими знаками уважения, выказываемыми его персоне, и, хотя сир почти окончательно выжил из ума, присутствие его здесь в такую минуту как бы олицетворяло моральную поддержку былого рыцарства и старого феодального мира.
Запах власти пополз по всей столице, и каждому хотелось всласть надышаться им.
Но за этим внушительным фасадом скрывалась язва, превратившаяся с годами в подлинный недуг, – отсутствие денег, вечная охота за деньгами, которую упорно вел Карл Валуа. В силу своего темперамента он желал всегда и везде быть и казаться первым, жил не по средствам, увязал в долгах и с трудом уплачивал только проценты.
Роскошь, без которой он не мог обходиться, стоила слишком дорого. А главное, графа Валуа разоряла его многочисленная и страшная в своей беспечности семья. Его третья супруга, Маго де Шатийон, обожала самые богатые ткани и не перенесла бы, если бы какая-нибудь дама посмела перещеголять ее в нарядах. Филипп, любимый сын Карла, с тех пор как его посвятили в рыцари, стал скупать воинские доспехи: в Англии – легкие и тонкие кольчуги, в Кордове – сапоги из знаменитой тамошней кожи, с севера ему привозили деревянные копья, а из германских земель – мечи.
Его высочество Валуа – плодовитый отец – прижил от трех жен тринадцать дочерей. Те, которые уже вышли замуж, ввели Карла в лишние долги, так как каждая принцесса, вступая в брак, желала быть достойной своих родичей из королевских домов. Надо было также позаботиться о приданом для тех, что еще сидели в девицах, дабы они могли найти приличествующие их положению партии.
А толпа камергеров, конюших, домоправителей и слуг была не только излишне многочисленна, но и непомерно жадна. Попробуй помешай такой своре расточать хозяйские деньги... да еще столько, если не больше, прикарманивать. Для прокормления всей этой челяди мясо привозили во дворец целыми тушами, а овощи и пряности – целыми повозками.
В свое время, играя чуть не в вольнодумца и отпустив крестьян на волю, как того потребовал покойный король Филипп, Валуа собрал солидный выкуп и сумел уплатить часть давно просроченных долгов. Но ведь во второй раз тех же самых рабов не освободишь! И если по случаю воцарения нового короля любезный его дядюшка старался прибрать к рукам все государственные дела, то действовал он не только ради того, чтобы утолить жажду власти, но и ради того, чтобы поддержать свой пошатнувшийся кредит.