Валуа не смог отпарировать нанесенный ему удар и промолчал. Однако и без того румяные его щеки побагровели. И впрямь, он счел весьма ловким ходом женитьбу старшего своего сына Филиппа на младшей сестре Маргариты, известной под именем Жанна Младшая или Жанна Хромоножка, потому что одна нога принцессы была значительно короче другой. Сейчас Маргарита находится в заключении, а Хромоножка благоденствует в его семье.
– Женская добродетель столь же преходяща, как и женская краса, государь, – продолжал Мариньи, – а земельные владения нетленны. И его высочество Пуатье, который и поныне владеет Франш-Конте, подтвердит мои слова.
– Для чего собрался сегодня Совет? – резко произнес Валуа. – Для того, чтобы слушать самохвальство мессира де Мариньи, или для того, чтобы исполнить волю короля?
Голоса зазвучали громче: Малый королевский совет явно превращался в арену сведения личных счетов.
– Дабы исполнить государеву волю, ваше высочество, не следовало бы слишком забегать вперед, – отрезал Мариньи. – На словах можно посулить королю всех принцесс мира, и я вполне понимаю его нетерпение, но начинать-то надо с начала – первым делом надо развести короля с законной супругой. Боюсь, что граф Артуа привез вам из Шато-Гайара не очень утешительный ответ, во всяком случае, не тот, какого вы ждали, – добавил коадъютор, желая показать свою осведомленность. – Расторжения брака можно требовать только тогда, когда будет папа...
– Вы обещаете нам папу уже целых полгода, Мариньи, но папа никак не вылупится из этого призрачного конклава. Ваши посланцы так застращали и задергали кардиналов, собравшихся в Карпантрассе, что большинство их, подобрав сутану, разбежались куда глаза глядят, и теперь попробуй отыщи их. Уж где-где, но здесь хвалиться вашими славными деяниями отнюдь не место! Если бы вы вели себя осмотрительнее, если проявляли бы больше уважения к посланцам господа бога, до которого вам, впрочем, никакого дела нет, мы бы теперь не знали хлопот.
– Я старался, как мог, чтобы выбор папы не пал на ставленника Неаполианского короля, ибо король Филипп желал, чтобы папа был полезен Франции.
Напрасно думают, что люди властолюбивые держатся за власть, понуждаемые лишь жаждой наживы и почестей. Прежде всего и больше всего ими движет почти абстрактная страсть направлять судьбы мира, не допускать, чтобы они свершались помимо их воли, воздействовать на мир и во всех случаях быть непогрешимыми. А богатство, почести – это лишь знаки или орудия их могущества.
Оба, и Мариньи и Валуа, являли собой две характерные разновидности этой породы, и почти всегда на Королевских советах возвеличившийся горожанин одерживал верх над принцем крови. Один лишь Филипп Красивый мог мановением руки унимать страсти двух противников, умело обращая таланты одного на военное поприще, а таланты другого на поприще политики.
Людовик Х ничего не понял в этой внезапно поднявшейся буре страстей: слишком быстро и резко велись споры, чтобы он успевал следить за ними, да и тягостные воспоминания минувшей ночи по-прежнему томили его.
Его высочество д'Эвре счел уместным вмешаться, дабы водворить в умах спокойствие и выдвинуть предложение, каковое примирило бы две противоположные точки зрения.
– Ежели в обмен на брак с принцессой Клеменцией мы добьемся от Неаполитанского короля согласия на избрание папы из числа французских кандидатов и ежели он будет избран незамедлительно... – начал было он.
– Само собой разумеется, ваше высочество, такое предложение приемлемо, – ответил Мариньи уже более миролюбивым тоном. – Боюсь только, что из этого ничего не выйдет.
– Во всяком случае, ничто не помешает нам сообразно королевской воле послать в Неаполь послов.
– Безусловно так, ваше высочество.
– А ваше мнение, Бувилль? – неожиданно обратился Людовик Сварливый к бывшему камергеру своего отца с явной целью показать, что ход прений направляется королевской волей.
Толстяк Бувилль даже подскочил от неожиданности. Он был образцовым камергером и безупречным домоправителем, строго следившим за расходами, но звезд, что называется, с неба не хватал: недаром Филипп Красивый во время заседания Совета обращался к Бувиллю лишь затем, чтобы тот приказал открыть или закрыть окна.
– Государь, – начал он, запинаясь, – бы избрали себе супругу из благородной семьи, свято чтущей рыцарские традиции. Мы за честь сочтем служить новой королеве.
Он умолк, подметив взгляд Мариньи, явно говоривший: «И ты, Бувилль, предал меня!»
Юг де Бувилль, нормандец, как и Мариньи, был на пять лет старше коадъютора. Это у него начал Мариньи в качестве конюшего свою головокружительную карьеру. В скором времени конюший обогнал своего сеньора, но, храня верность, не забывал о нем в часы блистательного продвижения по лестнице славы.
Толстяк Бувилль потупился. Он был столь безгранично предан королевскому дому, столь ослеплен величием земных владык, что умел лишь поддакивать каждому их слову. Один он не замечал умственного убожества Людовика Сварливого, для него это был Король с большой буквы, и Бувилль готовился служить ему все с тем же примерным рвением, с каким служил он покойному Филиппу.
Подобное раболепство было незамедлительно вознаграждено, ибо Людовик Сварливый, к великому изумлению всех присутствующих, объявил, что посылает в Неаполь не кого иного, как Юга де Бувилля.
Никто не стал возражать. Граф Валуа, решив, что все самые щекотливые вопросы он уладит в письмах, даже обрадовался, что в качестве посла поедет человек недалекий, покорный – другими словами, именно такой, какой ему и нужен. А Мариньи, в свою очередь, думал: «Что ж, посылайте Бувилля. Да это же дитя невинное, ни на грош хитрости в нем нет, увидите, с чем он вернется».
Верный слуга короля, получив нежданно-негаданно столь важное поручение, даже зарделся от гордости.
– Не забудьте же, Бувилль, что мне нужен папа, – напомнил король.
– Только об этом и буду печься, государь.
Людовик Х потребовал назначить срок отъезда. Ему хотелось, чтобы посол был уже в дороге, и внезапно он заговорил властным тоном:
– На обратном пути заезжайте в Авиньон и потрудитесь поторопить конклав. А коль скоро говорят, что все эти кардиналы люди продажные, потребуйте побольше золота у мессира де Мариньи.
– А где взять золото, государь? – осведомился последний.
– Как, черт возьми, где? В казне, конечно!
– Казна пуста. Вернее, государь, там осталось ровно столько, чтобы рассчитаться с долгами, самый поздний срок выплаты которых день святого Николая. И ни гроша больше.
– Как так, казна пуста? – воскликнул Валуа. – Почему же вы не сказали нам об этом раньше?
– Я, ваше высочество, хотел начать с этого вопроса, но вы сами не дали мне говорить.
– А почему казна пустует, по вашему мнению?
– Да потому, ваше высочество, что, когда народ голодает, трудно взимать подати и налоги. Потому, что бароны, как вам первому известно, – продолжал Мариньи, дерзко возвысив голос, – отказываются вносить пошлины, на уплату которых согласились по доброй воле. Потому, что заем, сделанный у ломбардских торговых компаний, ушел до последнего гроша на войну с Фландрией, на ту войну, которую вы с достойным лучшего применения упорством уговаривали нас вести...
– ...и которую вы пожелали закончить по собственному почину, – вскричал Валуа, – прежде чем наши рыцари успели одержать победу и прежде чем успела пополниться наша казна. Ежели королевство Французское не извлекло особых выгод из тех более чем странных договоров, которые заключали вы, то полагаю, что для вас лично, Мариньи, дело обернулось иначе, ибо не в ваших привычках забывать себя при заключении сделок. Слава богу, я это испытал на своей шкуре.
Последняя фраза Карла Валуа содержала прямой намек на одну сделку между ним и Мариньи: в 1310 году граф упросил коадъютора уступить ему свое ленное владение Шанрон в обмен на Гайфонтэн и тут же начал вопить, что его нагло обманули.
– Как бы то ни было, – заметил Людовик X, – Бувилль должен незамедлительно отправиться в путь.
Даже не оглянувшись в сторону короля, словно не слыша его слов, Мариньи гневно воскликнул:
– Государь, я был бы весьма признателен, если бы его высочество Валуа выразился яснее насчет лилльских договоров или взял свои слова обратно.
Глубокое молчание воцарилось в зале. Дерзнет ли граф Валуа повторить вслух ужасное обвинение, которое он только что бросил в лицо коадъютору своего покойного брата?
И граф Валуа дерзнул:
– Я скажу вам прямо, мессир, что говорят люди у вас за спиной, а говорят они, что фламандцы подкупили вас, дабы вы отвели с их земель наши войска, и что вы присвоили себе те суммы, которые должны были поступить в государственную казну.
Мариньи поднялся с места. Его обветренное, грубое лицо побледнело от гнева, и теперь он действительно походил на свою статую, воздвигнутую в Гостиной галерее.
– Государь, – начал он, – сегодня я выслушал столько, сколько благородному человеку не приходится слышать за всю свою жизнь... Все, что я имею, я получил милостью вашего батюшки за те труды, что делил с ним в течение шестнадцати лет. Меня только что обвинили в вашем присутствии в воровстве и в сговоре с врагами королевства; никто не поднял голоса в мою защиту, и в первую очередь я не слышал вашего голоса, государь. Я требую назначения особой комиссии по проверке дел, отчитываться в которых я обязан перед вами, и только перед вами.
Гнев заразителен. Людовик Х внезапно рассвирепел: его раздражало вызывающее поведение Мариньи – с первой минуты заседания тот шел наперекор всем планам короля, обращался с ним, с королем, как с мальчишкой, подчеркивал его, Людовика, ничтожество, славословя покойного государя.
– Что ж, мессир, комиссия будет назначена, раз вы сами того просите, – ответил он.
Этими словами Людовик Сварливый лишил себя единственного министра, способного вершить вместо него дела и помогать в управлении государством. Люди посредственные терпят около себя лишь льстецов, что и понятно: стараниями льстеца посредственность может не считать себя таковой. Еще долгие годы Франции было суждено расплачиваться за эти сорвавшиеся в гневе слова.
Мариньи взял свой мешок, сложил в него бумаги и направился к дверям; его действия лишь усилили гнев Людовика Сварливого.
– С сегодняшнего дня, – добавил он, – вы уже не ведаете больше нашей казной...
– Я и сам поостерегся бы ведать ею впредь, государь, – ответил Мариньи с порога.
Спустя мгновение послышались его шаги и тут же затихли в глубине коридора.
Карл Валуа торжествовал и дивился этой скорой развязке.
– Вы не правы, брат мой, – обратился к нему граф д'Эвре, – нельзя так круто обходиться с человеком.
– Нет, я более чем прав, – отрезал Валуа, – и вскоре вы сами первый будете меня благодарить. Этот Мариньи – язва на теле государства, и наша задача выжечь ее как можно скорее.
– Так, значит, когда же, дядя, – спросил Людовик Сварливый, возвращаясь к засевшей ему в голову мысли, – когда же вы отправите послов к мадам Клеменции?
Как только Валуа пообещал, что Бувилль пустится в дорогу никак не позже чем через неделю, король закрыл заседание Совета. Ему не терпелось лечь и вытянуть затекшие ноги.
Глава II Мессир де Мариньи все еще правитель королевства
Весь обратный путь, который де Мариньи, как и обычно, совершил под охраной трех жезлоносцев, в сопровождении двух писцов и одного конюшего, он раздумывал о происшедшем, но так и не мог понять, что, в сущности, случилось и почему обычно столь благосклонная фортуна вдруг от него отвернулась. Ярость ослепила его, мешала осмыслить случившееся. «Этот мошенник, этот хищник обвинил меня в том, что я наживался на договорах, – твердил он про себя, – кто бы говорил, да не Валуа! И этот жалкий король, у которого ума меньше, чем у мухи, а злобы больше, чем у осы, ни слова не сказал в мою защиту, да еще отобрал от меня казну!»
Мариньи гнал коня, не замечая ни уличной суеты, ни людей, не видя неприязненных лиц парижан, расступавшихся перед коадъютором. Его не любили. Он управлял людьми с такой недосягаемой высоты, управлял ими так долго, что уже давно потерял привычку смотреть на них.
Добравшись до своего особняка, стоявшего на улице Фоссе-Сен-Жермен, он спрыгнул с коня, не обратив внимания на конюшего, поспешившего подставить ему плечо, быстрым шагом пересек двор, сбросил плащ на руки первого попавшегося слуги и, прижимая к себе мешок с бумагами, поднялся по широкой лестнице, ведущей на второй этаж.
Особняк этот меньше всего походил на жилище частного лица, скорее он напоминал министерство: массивная мебель, массивные канделябры, толстые ковры, тяжелые портьеры – все это было прочно, крепко, рассчитано на многие годы. Целая армия слуг поддерживала в доме порядок.
Ангерран де Мариньи распахнул дверь залы, где, как всегда, его поджидала жена. Супруга коадъютора, сидя в углу у камина, играла с крошечным песиком, привезенным из Италии и напоминавшим скорее миниатюрную лошадку своей светло-серой гладкой шерстью. Ее сестра, мадам де Шантлу, болтливая вдовушка, сидела с ней рядом.
По лицу мужа мадам де Мариньи сразу поняла, что произошло несчастье.
– Ангерран, друг мой, что случилось? – воскликнула она.
Жанна де Сен-Мартэн, крестница покойной королевы Жанны, жены Филиппа Красивого, жила в состоянии непрерывного восхищения перед своим супругом и посвятила себя преданному ему служению.
– А произошло то, – ответил Мариньи, – что теперь, когда нет хозяина и некому держать кнут, псы набросились на меня.
– Не могу ли я вам чем-нибудь помочь?
Мариньи сухо ответил, что, слава богу, он достаточно взрослый и как-нибудь защитит себя сам, и от тона, каким были произнесены эти слова, на глазах его супруги выступили слезы. Ангерран заметил это и устыдился своей грубости. Он взял жену за плечи и поцеловал ее в лоб, в то место, где начинали курчавиться ее пепельные волосы.
– Знаю, знаю, Жанна, – промолвил он, – только вы одна на всем свете и любите меня.
Он прошел в свой рабочий кабинет, бросил на сундук мешок с бумагами. Руки его тряслись, и он чуть было не выронил подсвечник, перенося его на стол. Он чертыхнулся и начал шагать от окна к камину, чтобы собраться с мыслями и дать улечься гневу.
«Вы отобрали у меня казну, но вы забыли обо всем прочем. Не так-то легко вам удастся меня сломить. Поживем – увидим».
Он взял со стола колокольчик и позвонил.
– Живо пришли четырех жезлоносцев, – приказал он вошедшему слуге.
Вскоре четверо вытребованных коадъютором жезлоносцев стремительно вбежали в залу, держа в руках жезлы с традиционной лилией. Мариньи повелительно обратился к ним:
– Ты – позовешь ко мне мессира Алэна де Парейля, он, должно быть, находится сейчас в Лувре. Ты – сбегай в епископский дворец за моим братом архиепископом. Ты – приведешь сюда мессиров Гийома Дюбуа и Рауля де Преля, а ты – мессира де Локетье. Отыщите их во что бы то ни стало. Я буду ждать их здесь, у себя.
Жезлоносцы бросились исполнять приказание своего господина, а Ангерран, приоткрыв двери в кабинет, где трудились писцы, крикнул:
– Кого-нибудь ко мне для диктовки.
На пороге появился писец, таща за собой пюпитр и перья.
«Государь, – начал диктовать Мариньи, подойдя к камину и грея поясницу, – в том состоянии, в каком нахожусь я после того, как господь бог отозвал к себе величайшего из монархов Франции...»
Он писал Эдуарду II, королю Англии и зятю Филиппа Красивого, женатого на дочери последнего Изабелле Французской. Начиная с 1308 года, когда был заключен этот союз, подготовленный стараниями Мариньи, правитель государства Французского не раз оказывал Эдуарду многочисленные услуги политического или сугубо частного характера. Однако брак получился неудачный, и Изабелла жаловалась на извращенные склонности и равнодушие своего супруга. Да и в Гиени положение по-прежнему оставалось напряженным... Вместе со своим лютым недругом Карлом Валуа Мариньи представлял короля Франции на церемониях, имевших место в Вестминстере по случаю восшествия Эдуарда на престол. В 1313 году английский король во время своего пребывания во Франции в благодарность назначил коадъютору пожизненную пенсию в сумме тысячи ливров в год.
Ныне в помощи короля Эдуарда нуждался сам всесильный Мариньи, и он обращался к Англии с просьбой оказать ему покровительство. Он умело намекнул в своем письме, что в интересах Англии, чтобы руководство делами Франции пребывало в прежних руках. Те, что трудились вместе для обеспечения мира между двумя великими державами, должны и впредь действовать сплоченно.
Писец поспешно просушил пергамент и представил его на подпись Мариньи.
– Прикажете передать через гонцов? – осведомился он.
– Нет, никаких гонцов. Письмо передаст по назначению мой сын. Пусть один из писцов отыщет его, если только он не дома.
Когда писец вышел, Мариньи расстегнул верхнюю пуговицу камзола и тяжело перевел дух – это было лишь началом борьбы.
«Несчастное королевство, – думал он. – До чего они доведут страну, если только им не помешать! Неужели я трудился не покладая рук лишь для того, чтобы стать свидетелем крушения всех моих дел и начинаний?»
Подобно большинству людей, долгое время стоявших у кормила власти, Мариньи привык отождествлять себя с Францией и считал поэтому любое посягательство на свою особу прямым посягательством на кровные интересы королевства.
В данном случае он был не так уж не прав: с той минуты, как его власть над королевством ограничили, он готов был, даже не отдавая себе отчета, действовать против королевства.
В этом состоянии духа и застал Мариньи его младший брат Жан. Архиепископ Санский, тонкий и изящный, в плотно облегавшей его сутане фиолетового цвета, вошел в кабинет с той заученной благочестивой миной, которую так не переносил коадъютор. Ему всегда хотелось сказать брату: «Прибереги, если уж тебе так угодно, этот постный вид для своих монахов, со мной это не пройдет, ведь я-то помню, как ты пускал слюни над миской супа и сморкался при помощи пальцев».