Неужели никто из слуг не поможет мне избежать унижения?
Колюнечка стекает со стула. Как пропитанная водой тряпка, что совсем не вяжется с его мишленовской комплекцией. Петя чуть трогает джойстик, разворачивая самокатное кресло так, чтобы лучше видеть происходящее. Алиса оборачивается, изящно и легко забрасывая ногу на ногу, и внимательно смотрит на наручные часы от Patek Philippe.
Мальчик появляется из-под стола.
На четвереньках, будто звереныш. Скатерть – та самая тяжелая парчовая скатерть, белая в желтых цветах, что я стелил еще пару часов назад, – ласково треплет его по макушке. Обвивает волшебным плащом и, наконец, выпускает. В движениях Колюнечки неестественная, нечеловеческая гибкость, от которой пышет безумием и чужеродностью. Успеваю подумать, что людские суставы не умеют так изгибаться, и в этот момент мелкий ублюдок оказывается совсем рядом…
Его нижняя челюсть все еще отвисает, демонстрируя бледно-розовый язык и мелкие крохотные зубки, часть которых недавно досталась Зубной Фее. Глаза сверкают, будто надраенные фосфором монетки.
– Можно, – тихо говорит Алиса, пристукнув по циферблату безупречным ногтем. – Денис, пожалуйста, постарайтесь не двигаться…
Розовый язык ребенка приближается. Краснеет, багровеет. Я чувствую жаркий запах жюльена. Колюнечка приподнимается на цыпочках и слюняво кусает меня за левую щеку.
– Ниже, малыш, – вежливо и с искренней заботой поправляет его Жанна. – Не обглодай лицо…
Не могу пошевелиться. Мир становится красным. Как капоте матадора, под гром оваций скользящий по рогам здоровенного израненного быка. Как бесконечное ожидание, тревожное и пульсирующее. Петр заливисто и гулко смеется.
Я жалок и слаб.
Иначе бы уже давно попробовал выдавить мелкому засранцу глаза.
Использование
На шее вспухает лиловый синяк.
Неровный и объемный, с ядовито-желтыми прожилками, словно кольцевая язва или клеймо бубонной чумы. Горячий, дышащий собственной жизнью прерывистый круг, составленный из рельефных пунктирных линий. Кожа не прокушена, но боль такова, что иногда я невольно ощупываю шею, просто чтобы убедиться, что нарыв не лопнул.
НТПЧЯНСБЖД. Волшебная аббревиатура, позволяющая существовать даже после самых жестоких ударов судьбы. Ничего Такого, После Чего Я Не Смог Бы Жить Дальше.
Обряд, запланированный семейством, не удался.
Или что это вообще было? Ритуал, жертвоприношение, месса. Мне все равно. Во всяком случае, я демонстративно не подаю вида. Хотя тело до сих пор трясется, а сознание отказывается верить в реальность случившегося. Начинаю догадываться, почему время от времени кто-то из подвальных носит водолазки с высокими воротниками. Или рубахи с длинным рукавом, несмотря на летнюю жару. Пожалуй, дело не совсем в подземных сквозняках…
Наверное, первым делом стоит задуматься о вампирах.
Вспомнить все, что читал, смотрел или слышал. Сам же презрительно кривлю нос, когда современник из романа или боевика сталкивается с кровососами, якобы ровным счетом ничего о них не зная.
Я про кровососов слышал немало. Но мысль о том, что семейство – вампиры, приходит отнюдь не в зале ужина, когда Колюнечке так и не удается прокусить мою шею. Позже – когда Эдик и Пашок отнесли мое безвольное тело в подвал и бережно уложили в постель. Когда проснулся, вспомнил и чуть не закричал.
Это не вампиры…
Или не такие, к каким я привык благодаря Райс, Кингу и Стокеру. Несмотря на то что в доме почти нет зеркал, я видел их отражения. Они выходят на улицу днем. Жанна не спит в гробу – я уже не раз бывал в ее постели и могу подтвердить это под присягой. Марина добавляет в еду немало чеснока. Не удивлюсь, если христианские кресты тоже не возымеют силы.
Обстоятельства, с которыми я столкнулся по эту сторону высокого кирпичного забора, настолько необычны и странны, что не укладываются в привычные каноны и рамки.
Я познаю страх.
Не литературный, который в нас пытаются заложить-внедрить писатели. Но реалистично-жизненный, какой подкатывает, когда подруга гнется от передоза… или приятеля надели на нож, а ты упорот настолько, что не можешь даже набрать «03». Страх высшего порядка, иррациональный, не поддающийся измерению и оценке. Бороться с ним помогает сон – почти сутки я не выбираюсь из кровати, и только Марина время от времени приносит мне чашку бульона.
В последнее время она немного отстранилась – некоторые женщины умеют на расстоянии чувствовать, когда желанный мужчина стал принадлежать другой. Но все равно льнет, как влажная рубашка на ветру. Постоянно сбегает с кухни, чтобы напоить горячим или подоткнуть одеяло.
– Тебе нужно отдыхать, – говорит она. – Набирайся сил, – советует она. – Ты сильный, ты через это пройдешь… – И словно невзначай демонстрирует левое запястье, на котором белеют едва заметные застарелые шрамы.
Остальные ко мне не лезут совсем – ни с расспросами, ни с соболезнованиями. Вероятно, как и сортировка мусорной кучи, покусы их тоже не миновали.
Меня отсутствие интереса устраивает, как нельзя больше. Сплю без снов, хоть и тревожно. Стараюсь не расчесывать зудящий синяк. Дважды плачу. Жду…
Окончательно в себя прихожу только на следующее утро.
НТПЧЯНСБЖД.
Кровоподтек на шее заживет, как и багровый рубец ужаса, перечеркнувший душу. А упасть ниже, чем я уже опустился, просто невозможно. Дно этой душевной ямы обито мягкой резиной, разрешая отдохнуть и пожалеть себя. А еще из колодца видны звезды…
Я позволяю Жанне использовать себя. И Колюнечке позволяю, и Константину, и всему Особняку. Уставившись в низкий потолок и бережно ощупывая шею, начинаю анализировать, как могу использовать его в ответ.
Познания по химии ограничены, я всегда был склонен к гуманитарным наукам. Но все равно перебираю в памяти разноцветные бутылки, забившие хозяйственный склад и многочисленные кладовки, – средства для прочистки труб и унитазов, раковин, фаянса и паркета. Записываю на обрывках мыслей чернилами надежды пропорции содержания диметилкетона, гидроксида метила, этилового эфира и терпентинного масла. Средства для чистки ванн и писсуаров – настоящий рай для толкового алхимика.
Надеюсь, Особняк этого не понимает…
А еще надеюсь, что до этого не дойдет, и выпавший из кладки кирпич поможет мне…
– Выпей, – говорит Марина, присаживаясь на край кровати и распугивая опасные мысли. – Я добавила в чай немного коньяку, тебе станет легче.
Первое время из дома меня не выпускают. Да и работой особенно не загружают. Эдик прохладно-обходителен и в меру заботлив. Уроки отменены, я совсем не вижу мальчишку. Это к лучшему – иногда мне кажется, что я настолько преисполнен затаенной ненависти и негодования, что наброшусь на Колюнечку и со всей дури влуплю по маленькому пухлому личику…
Когда Феклистова передает мне шоколадный батончик – подарок щенка, робко оставленный для меня на кухне, – я едва удерживаюсь, чтобы не запустить в нее упаковкой. Благодарю, прячу в карман и продолжаю полировать тяжелые подсвечники.
Дом пахнет затхлостью и запустением, будто фанерная дачная будка, в которой уже лет двадцать не было хозяина. Единственным ярким пятном, как прочерченная по воздуху люминесцентная лента, остается шлейф духов Жанны. Скользит где-то рядом, наблюдая из гулких анфилад и не приближаясь.
Забор и нож
День прекрасен.
Он по-бунински упоителен и по-чеховски размерен.
Так и требует воспевать себя в акварели и стихах.
На небе ни облачка. Июньское солнце переплескивает через забор и бьет в домину таким мощным потоком, что делает его удивительно красивым. Металлические трубы, флюгера, водостоки, перила, решетки и оконные задвижки сверкают; стекла плюются солнечными зайчиками, прогретые каменные стены начинают дышать. На какое-то время Особняк втягивает зубы и когти, притворяясь самой обычной усадьбой.
После обеда Эдик приносит благую весть – в честь хорошей погоды все дальнейшие работы по дому отменяются. Желающие могут позагорать за сараем, откуда не видны шезлонги хозяев, бассейн и натянутый над столами тент. Вечером, намекает холеный домоправитель, если настроение Константина не ухудшится, нам позволят допить только что вскрытый пивной кег.
Мы маринуемся за углом сарая всю вторую половину дня, слышим несмолкаемый смех Колюнечки. Санжар и Пашок рубятся в карты, потом в нарды, потом в домино, и компанию им составляет Чумаков. Я вроде как вместе со всеми и одновременно особняком.
Мы маринуемся за углом сарая всю вторую половину дня, слышим несмолкаемый смех Колюнечки. Санжар и Пашок рубятся в карты, потом в нарды, потом в домино, и компанию им составляет Чумаков. Я вроде как вместе со всеми и одновременно особняком.
– Братюня, партейку? – тасуя колоду, интересуется торчок.
– Позже, – отвечаю я, прикрывая глаза.
Только Феклистова все старается быть поближе, но ее я игнорирую. Подставляю солнцу рубцы на шее и сжимаю в кармане нож из нержавеющей стали. Столовый, но с острым кончиком, предназначенный для стейков. Сворованный позавчера после помывки хозяйской посуды и до сих пор не обнаруженный. Мое единственное и крайне ненадежное оружие.
Виталина Степановна спит в раскладном кресле, безвольно раскинув руки. Пашок, заботливый ублюдок, даже поставил над ней зонт, чтобы не обгорела на жарком и лучистом солнце.
Эдика, конечно же, с нами нет. Прислуживает баринам на коктейльной вечеринке заднего двора. Еще утром бассейн промыт, прочищен и наполнен, в нем с визгом резвится мелкий кусака.
Солнце клонится к забору. Цепляется за фонарный столб, срывается и продолжает падение.
Появляется Эдик. Делает многозначительный жест, Валек и Санжар уходят. Уходят, чтобы через несколько минут притащить полупустой серебристый кег, большая часть которого, я уверен, перекочевала в желудок Петра. В пластиковые стаканы бьет пенное.
Темнеет поздно, и каждая минута ожидания превращается в час.
Почти не прикасаюсь к пиву. Наблюдаю за медленным опьянением обитателей подвала. Свой стаканчик пропустила даже старуха. Марина так и вовсе налегает, почти не оставляя сомнений, что уже этим вечером попробует штурмовать мою постель. Улыбается. Даже подмигивает.
Я словно удав на охоте, замерший до срока. Неподвижен, неразговорчив, ленив с виду и расслаблен. Зеленый, как настоящая змеиная кожа. Как сухая трава, забиваемая в сигарету с забвением. Как статус «В СЕТИ», загоревшийся на ее имени шесть часов назад, пролетевший без единого сообщения, даже короткого «привет»…
Наконец Эдик отдает распоряжение сворачивать вечеринку.
Мы собираем кресла и раскладной столик. Бросаем перепачканную одноразовую посуду в черные полиэтиленовые мешки для мусора. Пашок выдавливает из крана последние капли, натыкается на осуждающий взгляд старшего слуги и виновато уносит пустой кег в сарай.
Тащим пикниковое добро в подвал. Я стараюсь двигаться нарочито медленно, отставая и все выискивая в аккуратно стриженной траве мусор, пластмассовые вилки и окурки.
– Идите, я догоню, – говорю остальным, демонстративно кивнув на стол и два туристических стула, упакованные в чехлы и прислоненные к дощатой стене.
– Не задерживайся, – отвечает Эдик, назидательно блеснув в мою сторону циферблатом на запястье.
И они уходят, оставляя меня одного.
Больше не слышен детский визг. Бассейн, тент и шезлонги брошены в наступающих сумерках, как амуниция отступившей вражеской армии. Хозяева опять в доме, холодном и невзрачном, выделяющемся на фоне летнего неба, будто гигантское и нелепое надгробие. Ветерок прохладен и несвеж.
Проверяю шнурки кроссовок. Проверяю толстый цилиндрик из купюр, спрятанный в кармане джинсов. Проверяю нож, ради которого мне пришлось прорезать передний карман.
Зажимаю под мышкой оставленные вещи. Выхожу из-за сарая – заботливый слуга, твердо решивший ничего не забыть, потому что пообещали дождь. Еще раз осматриваюсь, украдкой покосившись на окна. Ни одна штора не шевелится…
Огибаю домину с запада, привычно направляясь к спуску в подвал. Но вместо того, чтобы свернуть на ступени, ускоряю шаг. Лезвие царапает правое бедро, холодя кожу так, что я предполагаю морозный ожог.
Стулья и пакет с уцелевшей пластиковой посудой опускаю за занавеску темно-изумрудного плюща, набравшего цвет и тягучую силу. Тонкие змееподобные лианы шуршат, предупреждают, колышутся.
Поудобнее перехватываю столик, чью прочность ненароком проверил еще пару часов назад. И припускаю в угол ограды, стараясь не лязгать зубами.
Страшно так, что хочется выть.
Столик неожиданно тяжелеет, словно изготовлен не из пластика и алюминия, а из чугуна и оргстекла. Чуть не выскальзывает, и я издаю стон, ободрав костяшки пальцев.
Лишь единожды приземляясь на середине, перепрыгиваю дорожку из гравия. Шлифованный щебень предательски шумит и перестукивается, будто подает дому зашифрованные сигналы тревоги. Форсировав дорогу, перехожу на бег, стараясь не упасть и не споткнуться о декоративные менгиры, творчески расставленные по переднему двору. Темнеет стремительно, будто территорию усадьбы накрывают черным покрывалом. Теперь со дна моего колодца не видно даже звезд…
Возле стены я срываю чехол.
Руки дрожат, как и колени. Раскрываю ножки, зафиксировав крепления далеко не с первой попытки. Шарниры скрипят так, что способны перебудить весь квартал. Затравленно оборачиваюсь, бросая на Особняк взгляд. Надеюсь, что последний…
Дом спокоен и тих. В спальне Жанны горит ночник, неярко пульсируют фонари по краям крыльца, весь первый этаж погружен во мрак. На какое-то мгновение мне кажется, что из подвального спуска бьет тонкая струя света. Но я убеждаю себя, что это лишь игра воображения.
Двор пуст, совершенно пуст.
На том месте, где почти два месяца назад лежал убитый пони, растет яркая зеленая трава. Белеет камешками подъездная дорога. Декоративные валуны по ее краям похожи на притаившихся гномов-людоедов. Меня снова охватывает такой дикий страх, что я роняю стол и тот заваливается на бок.
Вскидываю, прижимая к стене. Проклиная скрежет пластика, карабкаюсь на него. Чувствую, как столешница прогибается под моим весом, как стонет и готова вот-вот сломаться. Впервые за долгое время начинаю молиться. Не Богу или Небесам – я молюсь всему хорошему, что еще осталось в мире, где маленькие мальчики купаются в лошадиной крови, а ночные клубы горят напалмовым огнем.
Видимо, у этого нечто на меня иные планы…
Осторожно, как цирковой акробат на шаткую конструкцию из труб и перевернутых стульев, встаю в полный рост. Чувствую – одно неловкое или резкое движение, и столик подо мной схлопнется мышеловкой. Тянусь вверх, словно росток, цепляюсь за едва ощутимые выступы на гладкой стене.
Поднимаю правую ногу, чуть не воткнув нож в бедро, слепо шарю ступней в поисках дефектного кирпича. Нащупываю, упираюсь подошвой и готовлюсь перенести вес.
– Слезай, – негромко, но отчетливо произносит Себастиан из-за моей спины.
Я замираю.
Как хамелеон, пытающийся слиться с терракотовой поверхностью кладки. Чувствую каждую трещинку. По запястью ползет паучок. Пахнет паленой пластмассой. Во рту горечь. В глазах неожиданно щиплет, и к горлу снова подступает тошнота.
– Слезай, – повторяет Гитлер, и я слышу в недрах двора мелодичный перезвон строгих собачьих ошейников.
Поворачиваюсь.
Особняк похож на глыбу угля. Нет, не так – дом похож на черный айсберг, блестящий и без единого огонька в толщине. Когда погасли окна и фонари, я не понимаю, но вселенная вдруг погрузилась в первобытную темень, из которой нет выхода.
Не слышу, не вижу, но чувствую, как охранник семейства делает шаг к моей хлипкой конструкции. Разворачиваюсь всем телом, нащупывая в кармане рукоятку ножа. Ладони скользкие от пота, но я даже не успеваю их обтереть.
Мне уже приходилось вонзать клинки в человеческое тело. Равно как и получать удары. Что бы ни произошло, сегодня ночью я покину это место…
– Не нужно, – предупреждает силуэт Себастиана. Странный «немецкий» акцент настолько неуместен в этой нелепой ситуации, что меня чуть не пробирает смех. – Просто слезай.
Прыгаю на него, выхватывая нож. Столик для пикников, наконец-то сложившись, со скрипом и хрустом заваливается следом.
Целю в левую половину груди, выше сердца. Наугад, в темноту, не слыша ни дыхания, ни шуршания одежды.
Приземляюсь в траву, чуть не споткнувшись, но удерживаюсь на ногах. Лезвие, преодолев сопротивление, засело в чем-то податливом, но упругом, словно шмат подмерзшего теста. Не издав ни звука, Себастиан хватает меня за левую кисть и выворачивает одним уверенным движением. Его пальцы холодны, как родники Исландии, это ощущается даже сквозь телячью кожу обрезанных перчаток.
Захлебываюсь всхлипом, но выпускаю рукоятку.