Спина взмокла, пальцы хватают простыню. Чувствую запах ее пота – дразнящий, пробивающий насквозь, словно град пуль. Голову кружит, будто я закинулся новым типом колес. Потолок раскалывается на сотни осколков, превращаясь в калейдоскоп.
Жанна опускается еще ниже, отбрасывает тряпку и нежно охватывает меня губами. При этом я все равно слышу ее голос, звучащий в голове.
– Хочешь, Дисечка, – спрашивает она без слов, заставляя меня трястись, словно зверька, угодившего на высоковольтный провод, – я сотру эти воспоминания?
– Нет! – Вскидываюсь так резко, что она сильно сжимает зубы, заставляет почувствовать жгучую боль в низу живота. – Нет… – Не могу понять, говорю ли это вслух или громко думаю, каким-то образом заставляя ее слышать. – Прошлое и так оставило мне слишком мало, чтобы лишать себя и этой его части…
Она утомленно вздыхает.
Отстраняется, оставляя меня на холодном ветру. Брезгливо вытирает губы и пальцы уголком простыни, бросая меня в двух шагах от финиша. Глаза ее холодны и безжизненны, словно остывшие угли.
– Глупо, – сообщает Жанна, перебрасывая ноги через край кровати. – Инфантильно, безответственно и глупо. Тягостные воспоминания, сколь важными они бы ни казались, остаются балластом, не имеющим никакой фактической ценности…
Идет через комнату, грациозная, молочная и сверкающе-голая. Склоняется над креслом, поднимая красно-синий китайский халат из шелка, запахивается. На блестящем паркетном полу коричневого дерева я вижу ее влажные следы – тонкие, изогнутые, совсем не похожие на отпечатки человеческих ступней. Вынимая из кармана пачку сигарет и тонкую зажигалку, Жанна прикуривает. Вскидывает острый подбородок к зеркальному потолку.
Говорит со стальной прохладцей:
– Возвращайся в подвал.
И еще:
– С завтрашнего дня занятия с Колюнечкой продолжатся. Малыш соскучился по своему репетитору…
Мой мир – империя упущенных возможностей.
#НеЗвониМнеБольше, #ТыЧто-тоЕщеХотелСказать? #ВиноватСам…
Кажется, я только что лишил себя возможности стать легче.
Выскальзываю из кровати и начинаю торопливо одеваться.
Изломанный, побитый на разноразмерные осколки потолок наблюдает за мной. В точности копирует движения, но делает их неровными и дергаными. Где-то там, в волшебной стране Льюиса Кэрролла, мое отражение все-таки соглашается на предложение Жанны. И Особняк одерживает еще одну крохотную победу…
Без глупостей
Меня разрывает между двумя возможными решениями.
Оба они по-своему трусливы, и оба по-своему равноотважны. Обдумывая, обсасывая, обмусоливая в уме каждое, я никак не могу выбрать. Не могу определить, какое подходит мне больше. К какому из двух я морально и физически готов. И что должно произойти, чтобы решимость окончательно окрепла…
Монотонные занятия с Колюнечкой продолжаются. Кроме географии, я преподаю ему основы арифметики и геометрии. Выдаю все, что помню с института, какими сумбурными ни получались бы занятия.
Рассказываю про сложение и вычитание, равнобедренные треугольники и системы координат. Совершенно не представляю, какого уровня знания положены ребенку его возраста. Совершенно не представляю, сколько лет существу, которого здесь считают ребенком.
Мои бесцветные дни снова наполнены скрипом маркера по светлому пластику доски. Ерзаньем маленького кровососа за крохотной партой. Незримым присутствием Себастиана и скупыми похвалами Константина.
Время от времени тот появляется в «классе», слушая лекции и изредка комментируя сквозь слюнявую пленку на губах. Хрустит фисташками, глядит в пустоту и заставляет мысли путаться. Уходит так же незаметно и бесшумно, как появляется. Его визиты уже не вызывают прежнего ужаса – только опустошение и ожидание неизбежного. Оно обязательно случится, хотя я уже не очень помню, почему…
Память пытается подсказать, что когда-то с нами жил еще один работник.
Казах вроде. Или узбек. Кажется, его отпустили на свободу, но при одной мысли об этом сердце сжимается. Словно подсказывает, что не все так просто. Что все куда сложнее…
Если измерять вселенную с точки зрения материального благополучия, то я процветаю. Деньги, заплаченные хозяевами за уроки, больше некуда прятать. Заначка уже не вмещается в потолок шкафчика, и я начинаю толкать купюры в матрас. Затем и вовсе оставляю в тумбе или карманах одежды, даже не беспокоясь, что их могут украсть.
Другие рабы и без того знают, что я получаю больше их.
– Наша маленькая Катя завела себе дружка, – как-то вечером говорит Феклистова будто бы в никуда, нараспев. Штопает колготки и игриво улыбается. – Пухлый беленький барашек, рожки – будто два кружка. Порезвилась, поиграла, а потом на стол подала, – напевает она, многозначительно подмигивая каждый раз, когда остальные отворачиваются или выходят из подвала.
Я не реагирую.
Очевидно, что мы давно живем в мире глобальной трансформации устоявшихся понятий и привычных когда-то ценностей. В мире, где остроты и меткие высказывания принято именовать под**бками, а попадают они не в сборники афоризмов, а в демотиваторы и мемы. А на такое не реагируют…
– Займи косарь до зарплаты, – просит Пашок, мечтающий хотя бы в рассрочку купить портативный Bluе-ray-проигрыватель. – Немного не хватает. Я отдам, братюня, ты ж меня знаешь, нах…
Я одалживаю ему денег. И даже Чумакову одалживаю, когда тому не хватает на одежду или новую подушку. Даже не интересуюсь, когда собратья по несчастью собираются возвращать займы. Виталина Степановна, поклянчив украдкой, сразу тратит все на бесчисленные журналы со сканвордами, гороскопами и пособиями по садоводству. Марина не просит совсем.
Пашок покупает свою долгожданную электронную игрушку, с помощью Эдика оформив кредит, заказ через Интернет и экспресс-доставку. В тот же вечер, невесть как раздобыв еще и запись с воли, он смотрит ролик. Ролик, одно существование которого вызывает у меня отвращение, печаль и злость.
#ПаладиныЭнтропии. #ОтсутствиеПричинИСледствий.
Чаша моих моральных весов все активнее склоняется к первому, наиболее трусливому решению…
Такого добра полно на Youtube. Сегодня я искренне рад, что никогда не интересовался подобного рода видео. Снимают с руки, бездарно и дергано. Скорее всего, на мобильный телефон. Но суть ролика не в некачественной режиссуре или отвратительном звуке, а в происходящем на экране новенького – торчок еще даже не снял защитную пленку с дисплея – проигрывателя.
Крепкие, мускулистые и наголо обритые парни врываются на вещевой рынок. Судя по тому, что я успеваю рассмотреть – рынок Хилокский, местный, что расположен на юго-западе города. Дружной толпой вбегают прямо в глубь торговых рядов, где в норах контейнеров и тенях навесов притаились продавцы самого низкопробного товара. Продавцы, процентов на девяносто состоящие из гостей азиатских республик.
В воздух летят перевернутые столики, с грохотом падают проволочные сетки с развешанными на них блузками, трусами и свитерами. Хрустят пластиковые плечики. Опрокидываются тележки с пирожками и чаем. Крики жертв перемежаются боевыми воплями скинов, совершающих налет оперативно и отработанно. В ход идут цепи, бейсбольные биты и обрезки труб.
– Ты смотри, братюня, до чего же, нах, ловко! – комментирует Пашок, не обращаясь ни к кому конкретно.
Камера телефона бесстрастно фиксирует, как молодому таджику разбивают голову. Как валят на землю пожилую цыганку, пиная ее в бедро. Как летят в грязь стопки дешевых носков и кухонных полотенец. Двое пожилых китайцев пытаются дать погромщикам отпор. На них наваливаются сразу пятеро бритоголовых, втаптывая, вминая, ломая и давя.
– Молодцы, парни, так их, сучар! – причмокивает Пашок, не отрываясь от просмотра. – Поднялась Россия-матушка!
Бита с хрустом вминается в лицо парнишки с миндалевидными глазами. Труба с пронзительным «помм!» обрушивается на тонкую мусульманскую тюбетейку чернобородого мужчины. Кастет вышибает зубы кавказцу, посмевшему табуретом ударить одного из налетчиков.
– Давно пора, нах, – согласно кивает Пашок, дрожа от возбуждения.
Мне хочется воткнуть ему в ухо одну из спиц Виталины Степановны, но я держу себя в руках.
Рынок охватывает паника, за кадром воет сирена. Мо́лодцы, атаковавшие приезжих, что-то кричат про засилье наркотиков, работорговлю, черномазых ублюдков и власть русского духа. Вопли «убирайтесь с нашей земли!» звучат все чаще. Затем колонна боевиков, замыкаемая оператором, вытягивается с рынка. Запись прекращается.
Я почти уверен, что никого из бритоголовых в тот день задержать не удалось…
Потираю лицо, пытаясь разобраться в себе.
И понимаю, что не испытываю жалости. Нет, не так… Мне действительно жаль этих несчастных, забитых и испуганных, имевших неосторожность покинуть свои жаркие феодальные царства в поисках лучшей жизни. В полной мере отдаю себе отчет, что в Сибирь они приезжают с полным незнанием местных законов и правил. Предполагаю, что с ростом числа мигрантов растет процент этнических преступлений, и русских девушек все чаще насилуют убившиеся насваем ублюдки…
Но так же хорошо я представляю, что еще больше насилий совершают свои – русские, сибиряки, отмороженные или залившиеся водкой. Еще больше грабежей, убийств, поджогов и краж. А потому я все-таки испытываю жалость – к несчастным туркменам, узбекам и китайцам; а еще к скинхедам, пытающимся установить кровавую справедливость таковой, какой ее понимают; и к государству, не способному удержать контроль над границей и законами.
Однако жалость эта отстраненная. И через две минуты просмотра видео я ловлю себя на том, что пялюсь в экран Blu-ray-проигрывателя, словно там крутят обычный голливудский фильм…
Все люди живут в субъективных галактиках с жестко персонифицированными степенями радости и горя. Самые любознательные иногда заглядывают в соседские, но большинство предпочитает личные эгоцентричные мирки. Именно такое самооправдание я нащупываю, стоя над койкой Пашка и глядя на дисплейчик проигрывателя.
Я больше не страдаю. Ни за 11 сентября, ни за Хиросиму, ни за Беслан. Это, безусловно, глобальные трагедии. Но напрямую они коснулись лишь тех, кого коснулись в прямом смысле слова. Сочувствую пострадавшим, но никогда не смогу осознать настоящую глубину ужаса. А значит, нечего и пытаться. Точно так же никто из тех, кто не бывал в Особняке, никогда не испытает безнадеги, пропитавшей его стены. Это исключительно моя Вселенная, и остальному миру на нее смачно наплевать…
– Матерь Божья! – Пашок вдруг вскидывается. Закрывает крышку проигрывателя и садится на кровати, сбрасывая ноги. – Сейчас же, нах, продукты привезут!
Затравленно смотрит на настенные часы, и мы оба понимаем, что он чуть не сорвал установленный Эдиком график. Лихорадочно ищет штаны, рубашку, кеды.
– Давай я приму, – предлагаю спокойно, хотя смотреть торчку в лицо нет никаких сил. – Мне нетрудно.
Пашок замирает, будто наступил на противопехотную мину.
Изучает меня из подкроватных недр, и в крысиных глазах сомнение сражается с надеждой. Он все еще разгорячен просмотром, а потому соображает не очень четко. Затуманенно соображает. Впрочем, очевидно не доверяет. Хотя и хочет.
Но я одет и по благоприятному стечению обстоятельств обут. Он еще нет, а доставка уже пару минут названивает в домофон у ворот.
Спрашивает:
– Без глупостей?
– Без глупостей, – признаю я.
Настолько честно, как могу. А могу, как выясняется, многое…
– Диська, если подведешь, Эдик с меня нах шкуру спустит…
– С меня уже спускали, – отвечаю негромко, хотя в комнате, кроме нас, никого. – Не подведу.
– Черт… Твою мать… – Пашок колеблется, но я уже протягиваю руку. Требовательно и уверенно. – Вот, держи. – В ладонь опускается длинный металлический ключ. – За все уплочено, только распишись и внутрь занеси. Я оденусь и сразу к тебе. На кухню таскать будем. И во двор никого не пускай, нах!
– Знаю, – отвечаю, смыкая пальцы вокруг ледяной железки. – Не раз видел, как вы с Чумой посылки принимали. Во двор никого. Распишусь и занесу коробки.
И ухожу еще до того, как он успевает передумать…
Сердце стучит, как неисправный автомобильный движок.
На улице на голову обрушивается июльская нега, совершенно несопоставимая с охватившим меня ознобом. Стараюсь не оглядываться на окна, хотя меня ежесекундно подмывает убедиться, что хозяева наблюдают.
К воротам иду быстрым, непринужденным шагом. Так, пожалуй, оно должно выглядеть со стороны. Изнутри же мне кажется, что тело корежит и трясет, словно нарика на третий день ломки.
Я не собираюсь бежать. Лишь хочу выяснить степень доверия. И впервые за несколько месяцев хоть одним глазком выглянуть вовне. В мир, который потерял.
С каждым шагом ключ в ладони становится все тяжелее, но я не позволяю себе раскисать. Слышу шуршание камешков под подошвами кроссовок, слышу беспрерывную трель домофона, слышу недовольное бормотание курьера. Если он продолжит жать кнопку коммутатора еще хотя бы несколько секунд, на шум выбежит Эдик, и тогда…
– Иду-иду! – говорю громко, чтобы услышали за воротами, но без надрыва или истерики. Во всяком случае, мне так кажется.
С той стороны мирозданья спрашивают:
– Уснули вы там, что ли? Я тут торчать не нанимался…
Вставляю ключ в замочную скважину. В прошлый раз я видел этот тяжелый висячий замок так близко, когда дружелюбного вида парнишка по имени Павел предложил мне закурить и подработать.
В какой-то момент кажется, что ключ не подойдет… или за моей спиной появится Эдик, кипящий от ярости и нарушения субординации… или Пашок успеет выскочить из подвала, торопливо выплевывая на бегу:
– Все, дальше я сам, спасибо, братюня…
Но замок щелкает, открываясь; Эдик по-прежнему в глубинах дома; торчок так и не успел одеться. Снимаю дужку с петель, вешаю замок на специальный крюк и толкаю калитку. Толкаю и впервые за бесконечность делаю шаг наружу.
Дом за моей спиной выдыхает и задерживает дыхание. Как снайпер, изготовившийся тянуть спусковой крючок.
Я осторожен и неспешен, как строитель карточного небоскреба.
– Побыстрее нельзя? – вместо приветствия спрашивает меня восемнадцатилетний щенок в форменной куртке и кепке службы доставки. – У меня еще семеро клиентов…
– Извините… – сдавленно говорю, впившись взглядом в его изъеденное оспинами лицо. Новое лицо – не одного из хозяев, не одного из коллег по несчастью. – Где расписаться?
Он протягивает мне пластиковый планшет со стопкой отрывных корешков. Копирка, которой проложены плотные листки бумаги, по-школьному шуршит на летнем ветру. Не глядя ставлю автограф, зачарованно рассматриваю улицу частного сектора. Улицу, по которой пришел примерно вечность назад…
Не успеваю среагировать, что-то спросить или попрощаться – паренек-курьер запрыгивает на водительское сиденье желтого микроавтобуса. Разворачивается поперек улицы, чуть не своротив соседский палисадник. И укатывает прочь.
Смотрю на десяток картонных коробок, составленных возле окованных маскаронами ворот.
И только теперь понимаю, что я снаружи. Один.
Кровь в воздухе
Не разверзаются небеса.
Жанна не прилетает по мою душу на черных кожаных крыльях. Не бросается диким волком Константин, чьи челюсти способны перемолоть кость. Эдик не бежит через двор, размахивая пистолетом. Адские гончие, скрывавшиеся во тьме за спиной Гитлера, не восстают из-под земли, хватая за ноги. Самого Себастиана тоже не видно…
Дом, как и окружающий его огромный двор и сад, словно вымерли. Притихли, наблюдая за моей реакцией. Выжидают, как умелый охотник – звонкого капканного щелчка.
Улица частного сектора – Славянская, только теперь читаю ее название на табличке ближайшего сруба, – пуста, как и в прошлый раз. Будто вымерла, хотя ставни на многих домах открыты, а над трубами вьются дымки.
Здесь, за пределами Особняка, жужжат шмели и проносятся мимо лица голодные комары. Пахнет полынью и скошенной травой. Слышно карканье вороны, гудят на столбах электрические провода. Мир набирает сочность, расцвечивается новыми, почти забытыми красками.
Наклоняюсь, подхватываю первую коробку и заношу ее внутрь.
Дом-невидимка облегченно вздыхает, расплывается в знойном летнем мареве желеобразными очертаниями. Ставлю коробку на газон слева от подъездной дороги и возвращаюсь за следующей.
Замечаю Пашка, застывшего на подъеме с подвальной лестницы. Торчок, судя по всему, не может поверить глазам. Остолбенел в побегах вьюна и не в силах пошевелиться.
Надлом в моей душе становится шире, и его заполняет густая темно-розовая жижа.
#Смирение. #Покорность. #Судьба.
Желтый фургон доставки давно скрылся за поворотом. Но я все еще вспоминаю его лимонный борт. Вспоминаю, снова и снова жалея об упущенной возможности…